Избранные произведения

19

Пала осень, стрежни затягивало песками. Мерцая, текла усталая осенняя вода. Зверь, напуганный шорохом опадающих листьев, покидал дебри и выходил на открытые места. Ветер расплетал березыньке косу рыжую. Мокрая ворона, хрипло каркая, качалась на голой ветке.

Закормили, задарили Строгановы казаков. Разделившись на малые отряды, несли казаки по острожкам сторожевую службу и показывали свою казачью правду.

Бунтовали на Каме черемисы и башкирцы, задавленные непосильным ясаком. Казаки к ним сплавали — самых пущих перевешали, остальных всяко настращали и обложили двойной данью.

Таясь, как волк по чащобам, приходил под Чусовской городок и под Сылвенский острожек мурза Бегбелий с вогулами и остяками. Казаки тех налетчиков перебили из головы в голову, а самого Бегбелия поймали и в земляной тюрьме ему жить указали.

Украдом, пустясь на многие хитрости и козни, приходил под Пермь мурза Кихек с тюменскими татарами и косьвинскими зырянами. Казаки и этих находцев переловили, перебили, а самого Кихека сотник Черкиз застрелил на приступе в припор ружья.

Согнали казаки с дедовых стойбищ иренских и сылвенских татар и остяков. Строгановы на тех землях расселили своих людей, приставив их к соляному и пашенному делу.

Жители одного лесного аула не захотели уходить с обжитых мест и, усоветовавшись, порыли земляные норы, укрепя их жердяными подпорами, и спрятались туда со всеми животами и со всем имением своим. К храбрующим казакам жители выслали одетого в смертную одежду древнего старика, он пал на колени и сказал:

— Мы живем тут с искони веков и крепко привержены к болотам, лесам и травным удолиям своим…

Казаки дивились тишине точно вымершего аула и стали выспрашивать старика, много ли у них богатства и куда попрятали девок?

— …в озере рыбу ловим, по лесам зверя бьем, тем и кормимся. Мы злодействуя не ходили на войну, и к нам злодействуя никто не приходил войною.

Иван Задня-Улица опрокинул его пинком, — носок сапога Иванова был окован медью, — и взревел:

— Глаза нам не отводи! Кажи, где чего есть!

Старик бормотал свое:

— Обираем по лесу дикий мед да лубья дерем, смолу гоним да пиво варим, молимся…

Илюшко Чаграй за волосы поднял его с земли.

— Сказывай, коли хочешь жив быть, где ваши девки, где зверобойная снасть, где всякая хурда-мурда?

Посыл понял, что кротостью их не возьмешь, и начал плеваться, ругаться и выкрикивать заклятья и наговоры косьвинских и кондинских колдунов:

— Захлебнуться бы вам своими грехами, горячие угли вам в глаза, сосновые иглы в печень, в кости ломота!.. Тьфу, тьфу, тьфу!.. Камни и пеньки вам в брюхо, муравьи с семи полей в глаза, рак в бороду! Тоскою, как дымом, да застит и разъест глаза ваши!

— Ну, будя, старый, шуметь, — сказал Чаграй и, накинув ему веревку на шею, повел к сосне.

Старик подал условный свист, и лесные жители, возрыдав, вышибли жердяные подпоры и погребли себя под землею со всеми животами и со всем имением своим.

Широко раскинулись владенья Строгановых.

В земляных и каменных норах рылись копачи, добывая железную и медную руду да закамское, с голубым отливом серебро.

На поляне гончары выделывали горшки, в кузницах из своего железа ковали сохи, копья и всякие поделки, нужные к соляному варению.

Зимогоры, расчищая место под пашню, секли лес на дрова, жгли уголь, корчевали пни.

Блистали огнями, дымились варницы. Где из озер, а где из глубоких колодцев приставленные люди черпали соленую воду и наполняли ею железные цирени (корыта), из коих повара и подварки выпаривали соль.

Лопата звякала о камень, хлопал кнут погонщика, копач врубался в грудь горы. В темном забое слеп глаз, могильный холод знобил кость, но упорно гремели удары, из-под кайла стреляла искра. Скрипело маховое колесо, выматывая из шахты плетушки с породой.

В варницах по закрайкам чанов и корыт губою настывала соль, соль текла под ногой, соляные сосульки свисали с матиц и тележных осей, солью, как инеем, были засыпаны дороги от промыслов до соляных амбаров и далее на Каму до соляных барж.

Бабы где на лошадях, а где и лямками по воде подтаскивали дрова к варницам.

По горным и лесным тропам сновали подростки с угольными коробами на загорбках.

Густой говор северян мешался с цветистой речью более скорых на язык волжан. Текла прошитая звенящей тоской, родная и русскому уху, песня азията. С далеких рыбацких станов ветер наносил стонущий напев «Дубинушки». Засевшие на мели плотогоны, наваливаясь на рычаги, ухали, как черти в болоте.

С реки лились бабьи на́визги да смех.

Тут — сопит пила, стучит топор, там — прикащик тычет в рыло, матюшит сплеча:

— Не ленись!.. Ходи борзо!..

Работа велась день и ночь

работали за хлеб да за́ воду.

Жили на своих жирах (станах) приуральские народцы. Строгановы и их не оставляли своими милостями: сгноенным в ямах хлебишком подкармливали; рваной, отслужившей свой срок одежонкой снабжали; отпускали в долг всякую хозяйственную мелочишку — иголку, шило, огниво, топор, прядь неводную. Все выловленное народами в реках и озерах купцы забирали за долги. Вся добытая птица и пушнина, мед и самоцветы шли в уплату долгов. Те, что были побогаче и поудалее, бежали с семьями за Камень,[15] где попадали под двойную кабалу вогульских и татарских князьков. Слабосильные приходили на промысла отрабатывать долги. На самых худых плательщиков Строгановы напускали своих людей с наказом: «Убей некрещеного или вышиби и отгони от юрты, а жену и детей забери себе, пусть работают на тебя, а ты заодно с ними — на меня». Да с тех же народов тайно от царя драли купцы ясак жареным, вареным и так, чем придется.

Копачи Вишерского рудника, проведав, что артельный кормщик, по научению прикащика Свирида, кладет им в кашу суслиное сало, возмутились и побросали работы.

К копачам пристали солевары двух близлежащих промыслов.

Разгневанный Свирид затравил собаками присланных к нему с рудника выборных людей и одному из них, Ивашке Редькину, плетью выхлестнул глаз.

Тогда Ивашка, помолившись пресвятой богородице и подговорив себе товарищей, ночным делом приступил к прикащичьей избушке, железиною высадил дверь и немилостивым боем заставил прикащика сожрать дохлую мышь, а потом — слово за́ слово, словом по́ слову, распалясь и припомня многие прежние обиды, уходили они прикащика Свирида до смерти.

После того целой гурьбой бросились к варницам, сожгли два соляных сарая со всем нарядом; подрубив запоры, вдруг спустили пруд и затопили несколько рудников, но скоро сами устрашились своего злодейства и приутихли, а старики заковали в цепи двух своих главарей — Редькина и Рыжанко — и стали ждать, что будет.

Никита Строганов бросился к казакам.

— Беда!

Увидав перепуганного и полураздетого купца, Ярмак подал боевой клич:

— Ватарба!

Есаулы, срывая со стен оружие, вопрошали:

— Набег?

— Орда?

— Отколь?

— Хуже! — схватился за сердце и пал на лавку хозяин. — Хуже!.. Именья моего разорение, смута и душегубство… Ежели по твоему, атаман, слову не будут заворуи наказаны, то и впредь ждать мне от них еще больше того дурна. Людишки у меня из разных земель схожие, людишки беспокойные…

Ярмак набрал надежную сотню и поскакал на промысла.

Копачи и солевары, гремя сбитыми из листового железа сапогами, окружили казаков и застонали;

— Батюшка…

— Ярмак Тимофеевич…

— Помилосердствуй!

— Не покинь нас на погибель.

— Мы всеми оставлены и забыты.

— На тебя, атаман, вся надёжа!

— Принимай нас в свою ватагу…

Ярмак, дернулась косматая бровь Ярмака:

— Мне такие не надобны, я таких-то и своих в куль да в воду… С чего, злецы, взыграла в вас сила окаянная? Ребра вам расшатаю и все языки одним гвоздем на одну доску приколочу!

Пали на колени и сдернули с коротко стриженных голов берестяные колпаки и войлочные шляпчонки.

— Помилосердствуй, атаман!

— Бить нас и без тебя есть кому…

В мольбе тянулись изъязвленные соляным раствором руки; лица, запеченные в огненной работе, были жалостливы. Закованный по рукам и ногам Ивашка Редькин, — вытекший глаз его был заткнут окровавленной тряпицей, — звеня цепью, подскочил к атаману.

— Бей меня первого! Все одно пропадать! Постою за мир, пострадаю за правду Христову!

Он, как бесноватый, скакал перед мордой коня и, захлебываясь, кричал какую-то невнятицу.

— Не суерыжничай, Ваньша, я все обскажу ладом, — бряцая ржавой цепью, поднялся с колен, сажень в груди, соляной повар Рыжанко. Он одернул прожженный искрами кожаный фартук, угрюмо глянул на казаков и степенно заговорил — Мы не бунтовщики какие, мы… терпежу нашего не хватает! Прикащик Свирид деньги с нас собирал на церковное строение и те деньги с сыновьями своими пропивал… Мы не недоверки какие, крест на шее носим и душу свою поганить суслиным салом не дадим…

Голоса ропота:

— Не дадим, не дадим!

— За что нам терпеть?

— Не тут нам пуп резан.

— Мы народы тверские да суздальские…

— От долгов сбрели.

— В работы нас купец лукавством да насильством охолопил.

В толпе возмутителей шныряли зыряне, башкиры и татары. Вытолкнутый вперед Юлтама нерешительно, заговорил:

— Хазяйн, бох ево знает, один день — бульно хорош, другой день — бульно палахой… Один день хлебишка давал, лаптишки давал, котел давал. Другой день приходил хазяйн — рыбка отбирал, птичка отбирал, шкурка отбирал, лошадку отбирал, все отбирал.

Рыжанко отсунул Юлтаму.

— Ты погоди, у нас тут свои заботы…

— Какой такой свой забот? Твой брюхо ашать хочет, мой брюхо ашать хочет — один забот…

Ярмак:

— В ваш уклад и правеж мне дела нет.

Общий голос:

— Правду говорим!

— Не спорю.

Казаки, иные взирали скучая, иные — хмуро.

— Ая-яй-яй, палахой дела, помирать надо, — сокрушенно сказал Юлтама.

— Помирать не надо, бежать надо, — негромко отозвался кто-то из толпы татар.

И снова заговорил Рыжанко:

— Живем мы тут помилуй бог как! Сыты бываем щедротами хозяина четыре дня в году — на пасху, рождество, прощеное воскресенье да Дмитровскую субботу. Хлеб выдает такой, что он и хлебом не пахнет. Кормить не кормит, а все понуждает, чтоб соли нагребали перед прежним с прибылью. Работа душит, некогда глаз поднять, солнышка не видим. Я сам ворочаю, жена со мной ворочает, детишки ворочают, и самый малый — по шестому годку — приставлен лыки драть, корзины и короба плесть. Родитель мой, что насилу бродит и весь дряхл в забвении шатается, за единое грубое слово услан прикащиком в рудник на гнилую работу. За его хозяйской пашней да солью ходючи, одежонку всю передрали, волочимся в наготе и босоте. Рыбы на уху добыть некогда, и мы с весны с женами и малыми детьми кормимся травой. Иные на Русь сбежали, иные от болезней и с голоду примерли. За самую чутошную вину, а то и без вины, палач Абдулка батогами нас, крещеных, лупит нещадно и каленым железом пытает, на шею цепь с чурбаном вешает да на головы железные рогульки набивает. Хозяин нас в уезд ушлет, а сам с прикащиками в наши избы для блудного дела ходит, жен и дочерей наших ворует и после над нами же надсмехается. Греха купец не боится, людей не совестится. Велит нам в церковь ходить во все праздники церковные и господские. Кто не придет, с того в первый раз берет по две гривны, в другой раз — грош, а кто не придет в третий раз, с того дерет алтын да приказывает палачу привесть того немоляя-невера в церковную ограду и, чтоб не забыл он дорогу к угодникам, бить его палками. Чего мы в церковь пойдем? Поп службу ведет не по-русски, а по-латынски: прислушиваешься-прислушиваешься, а так и уйдешь, не поняв ни шиша… В хоромах, где иконы висят, курит хозяин табачище, а нас за табак кнутом бьет и лбы каленым пятаком клеймит. Да он же, по злой неволе, на спасов день и в благовещенье сгоняет народ на свой двор и стрижет с нас волос, да подбавив в тот волос овечьей шерсти, валенки для прикащиков валяет, а мы, сироты…