Избранные произведения

18

Привальный пир, хмельные речи.

— Ешь, гостечки, до́сыта! Пей, гостьюшки, до́люби!

Атаман и есаулы очестливы, в слове уметливы:

— Мы, хозяин, в чужом двору бесспорники, — что поставят, то и пьем.

Строганов ножом перекрестил хлеб, нарезал крупных ломтей и налил по первой чарке.

— Буде пьешь до дна, так видаешь добра.

Ярмак:

— Мы приплыли не большие пиры подымать, а землю пермскую стеречь и своей службой показать вам нашу казацкую правду… Так ли, товариство?

— Так, так!

Старший Строганов, Семен Аникиевич, кланяясь, пошел вокруг стола со всеми чокаться.

— Слово твое, Ярмак Тимофеевич, мне приятно. Один у нас бог, один и царь. Велеумный царь, с Волги татарву пугнул, полячишек за Смоленском гоняет, Литву поганую душит. Что ему своевольщики новугородские? Затычки оконные! Бьет он их, кладет, кровью умывает. Что ему думные бояре и зазнайки князья? Пыль толоконная! Кнутом он с них шкуры спускает, а которым и головы тяпает… Первые подручники государю мы — купцы, да вы — удалые казаки. Преславный царь, грозные очи…

Мамыка заржал, заметалось пламя свечей.

— Чего ты нам его нахваливаешь, как цыган лошадь? Мы его и сами не хаем и видом его не видали, а вот псари у него ой люты!.. Так ли, товариство?

— Так, так!

— Верно!

— Не перетакивать стать.

Захмелевший Матвей Мещеряк поднялся, расплеснул из полна кубка вино и сказал:

— Мы на Русь лиха не мыслим. Царствуй царь в кременной Москве, а мы казаки — на Дону и Волге.

Есаулы закричали:

— Правда твоя, Мещеряк, правда!

Купец засмеялся через силу:

— Э-э, кто богу не грешен, царю не виноват? О том ли нам речи весть?.. Музыка!

Заглушая дерзкие голоса, взвыли дудки, согласно заиграли литаврщики. В хоромах будто и просторнее и светлее стало.

Мещеряк подпер скулу кулаком и рявкнул:

Венули ветры
Да по́ полю.
Грянули весла
Да по́ морю…

А лихой на язык Иван Кольцо подсел к хозяину и начал похваляться:

— Я на своем веку сорок церквей ограбил. Попы поволские и рязанские поныне клянут меня и предают анафеме. Ха-ха-ха!.. Я. борода, в походы ходил, я орду громил, купцов обдирал и в Волге топил…

Строганов отодвинулся.

— Бог тебе, братец, судья да атаман твой.

Ярмак:

— Шабала, без ума голова, несет невесть что… Уведите его!

Брязга тащил буяна прочь, но тот разбушевался:

— На Волге…

— Молчи, пустохваст!

— …городов и деревень я пожег бессчетно! В орду пойман был — из орды ушел. В астраханском остроге двупудовой цепью, как кобель, был прикован к стене, да и то сорвался, на Волгу убежал. Сам царь, слышно, клянет меня. Не ляжет мне могильным камнем на сердце и царская клятьба… Ха-ха-ха!..

— Емеля, Емеля, вымыслы твои лихие… Вяжите его!

Брязга засунул буяну в раскрытую пасть меховую шапку и уволок его в сени.

На столах, застланных вышитыми скатертями под одно лицо, — саженный осетрище; да олений окорок; да медвежий, приправленный чесноком и малосольными рыжиками, окорок; да подовые пироги с вязигою; да лосиная губа в кровяной подливе; да тертая редька в меду; да стерляди копченые и ветряные; да белые с красным брызгом яблоки по кулаку; да на большом деревянном блюде выпеченный из теста казак на коне и с копьем.

Подавалы проворно меняли яства.

Чашники разливали по кубкам брагу, наливки и настойки, привозные с Бела моря фряжские вина и меды домашние — мед пресный, мед ягодный с пахучими травинками, мед красный, выдержанный в засмоленной бочке до большой крепости, мед обарный с ржаной жженой коркой.

Никита Строганов круто солил Ярмаку кусок и приговаривал:

— Ешь солоно, дом мой знай.

В лад ему Ярмак отвечал:

— Хлебу да соли долог век.

Мартьян:

— Места тут у вас нелюдимые. Плывешь, плывешь — ни дыму не видно, ни голосу не слышно.

— Справедливо твое слово, батюшка отец Мартьян. Сидим в нашей вотчине, как сычи. Лес палим, пни корчуем, ставим новые роспаши, а земля мясига — ни соха ее, ни борона не берет. Где рассол найдем, тут и варницы строим, и соль варим, и трубы соляные и колодцы делаем к соляному варению.

— Какие народы соседствуют с вами?

— На Ирени и на Сылве татары и остяки кочуют, на Яйве и Косьве — вогуличи, а под Чердынью и далее на Устюг зыряне и вотяки бытуют… Лешая сторонка!

— Татар мы знавали, а вот о зырянцах, вогульцах и остяках не наслышаны.

Слово старшего Строганова:

— Народишки те ремесел никоторых не знают и продолжают свою дикую жизнь выпасом скота, ловлею рыбы и зверя. Противны им обычаи и все дела наши и наша христианская вера. Соль варить и руды разрабатывать сами не хотят и не умеют, а когда мы за дело взялись, смотрят на нас с завистью. Через наши руки царь Иван Васильевич, по доброте своей, шлет поганцам подарки, чтоб от сибирского султана Кучума их к себе в ясак переманить, а я, грешник, последнее сукнецо придержал: свинью горохом не накормишь, хе-хе… Живут, будь им неладно, как-то нехотя — ни двора, ни амбара. Кругом лес, а у них полы земляные. Кнутовище прямое лень выломить, привяжет на кривулю лычко узлом и гоняет. Скотина зимой на юру мерзнет, а летом ее гад заедает. Тонут в трясинах и болотах, мосты настелить не смыслят. Только и глядят, какую бы пакость русскому пришельцу сотворить. Всякими укрепами и лихими вымыслами от злых неприятелей оберегаемся, многие скорби и досады от них принимаем…

И долго еще наперебой сетовали Строгановы на свою горькую судьбину.

На дворе пировала ватага.

Столы были завалены хлебом, пирогами с рыбой и рябиною, заставлены блюдами со снедью да корчагами с говяжьими щами, киселями и кашею. На кострах палили свиней, жарили баранов.

Над гульбищем стон стоял, стлался жирный дым да сытый говор. Обожравшиеся ватажники сидели и полулежали на кошмах и одежинах, набросанных на убитую землю. Один бывальщину рассказывает, другой похваляется тем, что осквернил сто девиц…

Петрой Петрович прохаживался меж пирующих и приговаривал:

— Просим вашей чести, чтоб пили, ели да веселы были. Гостю наш почет, гостю наша ласка.

— И то, старик, едим сладко́, носим красно́, работа́ем легко.

— По заслугам и кус.

— Мы приплыли не с разбойным подступом, а по-доброму.

— Коль с добром пришли, то и приняты будете приятно. Бурлак Кафтанников шел в обнимку с казаком Лыткой и пьяно, с надсадою хрипел:

— Друг…

— «Шутырила-бутырила», — напевал Лытка.

— Друг, на Руси житье мужику хуже медвежьего…

Лытка тронул волосяные струны балалайки и сыто рыгнул:

— Оно так, дядя Лупан, плавать веселее: то золота полна шапка, то до пупа гол… «Шутырила-бутырила на лапте дыра…»

— Медведь всю зимушку дрыхнет, лапу сосет, а мужик и зиму и лето знай ворочает…

Лытка остановился, поглядел на бурлака, сбил его кулаком с ног и не оглядываясь пошел дальше, распевая во всю глотку;

Шутырила-бутырила
На лапте дыра.
Жулики-разбойники
Ограбили меня…

А Кафтанников, размазывая кровь по усам, кричал:

— Друг, облей-обкати сердце!

По кругу шли, кланяясь, кувшины с вином и брагою.

У погреба были расставлены бочки с квасами — квас сычоный, квас малиновый, квас вишневый, квас житный, квас выкислый.

На даровое угощение приплелись дряхлые старики и старухи. Одного, совсем умирающего, сыновья привели под руки; хлебнув вина, он ожил, а потом и песню затянул. За амбарами в темноте нищие и подростки допивали из опорожненных бочек гущу и ополоски.

Вокруг Куземки Злычого собралась дворня, слушала развеся губы. Врал Куземка, аж земля под ним зыблилась, врал — сам себя не видел…

— У нас на Дону живут богато, казаки ходят в сапогах, а бабы все до одной брюхаты. Добра-то, братцы, добра! Золота, серебра, бархата и холста на каждого аршин по ста. А землю у нас быки рогом пашут, козы боронят. Птица на Руси зерно уворовывает и, возвернувшись на Дон, поле казачье засевает. Солнышко ниву пасет, бог ниву дождем сечет. Глядишь — и поспел урожай. Снопы сами на двор приходят, бабы молотят, мелют, лепешки пекут, а мы, казаки, поедаем да винцом донским запиваем. А пчелы, братцы, на Дону и Донце — каждая по овце. С поносу летят, аж кусты трещат. Вот она где жизня!

— Послушать тебя, казачок, так житье вам было на Дону, как воробьям в малиннике. И чего вам не пожилось там?

— Мы народы гулевые, народы тертые, не любим на одном месте сидеть… А бывал ли из вас кто на горах Жигулевских? Взъедешь на те горы, и солнышко — вот оно, пикой достать можно. Привязал я раз коня месяцу за рог, а сам спать лег. Проснулся, гляжу со сна: мать честна! Месяц ушел и коня увел. Парень я догадливый, пальцы в зубы, да как свистну! Конь был удал, услыхал меня, поводок оборвал — и бултых в Волгу. Скоро и ко мне на зов приплыл… Эх, Волга-мать, река быстра, по тебе сомы бьются, аж пыль столбом!

Смех дворни заглушал Куземкины россказни…

Фока Волкорез хлестал в ладони.

— Гей, юр, юрки, вор с ярмарки!

Черны руки размахались, скоры ноги расплясались.

Много чего ватажники стрескали, а не могли яств повыесть, пития повыпить. Иной, распустив брюхо, ел стоя, чтобы больше утряслось; иной отбегал в сторонку и, запустив палец в рот, изрыгал съеденное и вновь, приплясывая, возвращался к столам.

— Жри, Митюха, калач мягкий, рот большой!

Взгрустнулось о Доне, в песне всплакнули о Волге…

Есаул Остатка Лаврентьев — брови черны, огневые глаза — и с ним несколько казаков, что были потрезвее, прикудрявились и пошли в слободку к девкам.

Всю ночь на крепостных башнях перекликались охраняльщики и били колотушками в чугунные доски.

Гулебщики до́ свету песни орали — над городом, как зарево, зык стоял…