Иисус: История просветления

— Если мессия — человек, — продолжал размышлять Иисус, — он должен жениться. Таковы заповеди отцов наших. Но как быть, если Бог этого не позволяет?

Товия растерянно развел руками. Иисус повернулся к своему спутнику и негромко спросил:

— Что скажешь? Наблюдатели узнали хоть что-нибудь за годы молений?

— Дела и слова мессии ведомы ему одному, — помолчав, ответил Товия.

— Значит, он не человек, не мужчина. Я никогда не был с женщиной. Они для меня загадка. Я сам для себя загадка. Неужели тебе и нужен вот такой, запутавшийся, не ведающий, что творит?

Товия вскочил, на его лице промелькнул страх.

— Да как ты можешь такое говорить?!

— Я ничего не знаю, — просто сказал Иисус, и эти слова отчего-то заставили Товию забеспокоиться сильнее прежнего. Он принялся расхаживать взад и вперед у костра, в алых отблесках которого казался призраком — черным призраком, выступившим из мрака ночи.

— Нечестно так меня испытывать!

— Почему? Ты же уверял, что не ошибся.

— Так и есть!

Иисус засмеялся.

— А лицо у тебя виноватое. Садись. Я больше не буду тебя дразнить. Я все понял.

Понадобилось некоторое время, чтобы Товия успокоился и вновь уселся на ствол поваленного дерева у костра. Он не стал продолжать разговор, занялся вместо этого уборкой — чистил тряпкой посуду и складывал ее обратно в седельный мешок. Обложив костер камнями, они улеглись поблизости, и тут Товия спросил:

— Так что же ты понял?

— Вам нужен не мессия, а идол.

— Нет, — откликнулся Товия подозрительно быстро. Он, конечно, знал, что Закон запрещает поклонение идолам, знал с тех пор, как ему минуло то ли четыре года, то ли пять.

Иисус не обратил внимания на возражение.

— Идолу можно поклоняться в доме, тайком ото всех. Он не доставляет хлопот, не терзается сомнениями, так что можно поймать Бога в ловушку твоих личных грез. Что может быть лучше?

Товия плотнее завернулся в одеяло и что-то пробормотал.

— Что-что? — переспросил Иисус.

Товия пошевелился.

— Я всего лишь веду тебя к остальным. Именно это мне поручили. Понимать твои слова я не обязан.

— Не думаю, что тебя минует эта участь.

— Там поглядим.

Подведя черту этой фразой, Товия укрылся с головой и отвернулся. На следующее утро он угрюмо принялся доставать кувшины и блюда и готовить еду, да и на дороге продолжал помалкивать.

Иисус тоже хранил молчание, думая о своем. Он недаром накануне вечером заговорил о Марии; ему и вправду было любопытно услышать ответ Товии. Каковы его обязанности теперь, когда Бог все изменил? Может, тем, кто долгие годы молился о пришествии мессии, известно об этом больше, чем ему самому?

Местность оставалась голой и бесплодной, низина сменилась холмами, склоны которых покрывала жухлая трава. И потому Иисус немало удивился на следующий день, когда лошадь и ослик перевалили через очередной гребень: перед путниками раскинулся чудесный сад, листва деревьев в лучах солнца сверкала, точно россыпь смарагдов. Однако людей видно не было, и юноша спросил, где товарищи Товии.

— Мы совершаем омовение перед полуденной едой и молимся почти до самого заката. — Товия уже в который раз отделывался такими вот ответами, не вдаваясь в подробности.

Спускаясь по тропинке, которая вела к оазису, Иисус вдруг понял, что Товия и его товарищи, скорее всего, не кто иные, как ессеи. Эти люди по всей Иудее славились своим отшельничеством. В Галилее, впрочем, ессеев не встречалось, и там в них верили не больше, чем в римских божков. Ессеи жили у Мертвого моря, в пещерах и укрытиях, и даже в Иерусалим, на Святые дни, выбирались крайне редко.

Близость дома заставила Товию приободриться. «Они знают, что мы едем», — бросил он. Подобно зелотам, ессеи несли дозоры, и, словно подтверждая это обстоятельство, вдруг послышался свист, ничуть не напоминавший птичий. Интересно, подумалось Иисусу, ессеи столь же подозрительны, как зелоты? И столь же раздражительны? И что произойдет, когда он встанет перед ними?

Прежде чем он успел спросить, Товия сообщил:

— Тебя ждет пир.

— Уже? — усомнился юноша. — Мы же только перебрались через гребень.

— Что бы за наблюдатели мы были, полагаясь лишь на собственные глаза? — Уж чему-чему, а самоуверенности ессеев можно было позавидовать. При виде дома Товию, похоже, оставили всякие сомнения, которыми он терзался по дороге.

Когда они приблизились к саду, стали появляться люди, показались дома — куда более крепкие и красивые, чем глинобитные домишки, попадавшиеся по дороге. Ессеи в своих белых рубахах, которые тут носили все поголовно, выглядели в солнечных лучах бесплотными призраками.

— У меня была такая же рубаха, — сказал юноша.

— Мы знаем. Она связала нас с тобой. Ты получишь новую, когда омоешься и отдохнешь.

Товия привлек к себе не меньше внимания, чем Иисус. Он гордо восседал в седле, и поза эта означала, что он преуспел в порученном ему деле. Привезти мессию — все равно что изловить орла голыми руками. Люди глядели на Иисуса со слезами на глазах. Наверное, они принялись бы славить его, когда бы не очевидно присущее им чувство собственного достоинства. Матери даже прикрывали подолами платьев лица младших детей, чтобы детвора восторженными воплями не оскорбила гостя.

Тропа привела к большому дому — то ли приюту, то ли синагоге. Перед домом ожидали старейшины, все седобородые и в белых одеяниях. Прежде чем Иисус спешился, каждый из них подошел и коснулся его ног. Последний, совсем уж ветхий старец проговорил:

— Да не покинешь ты нас вовеки.

— Аминь, — выдохнула добрая сотня голосов в едином порыве. Иисус обернулся и увидел, что позади собрались все ессеи. До чего же они не похожи на прочих иудеев, все;х тех крестьян, что впадали в безумие, узнав, кто он такой, вцеплялись в него, точно стервятники в падаль. Ессеи вели себя иначе, спокойно и даже величаво.

— Славься! — вновь слитно произнесли голоса.

Это ессеи, или же слово донеслось свыше? Товия повел Иисуса в дом, и старейшины расступились перед ним в знак уважения. Внутри Иисус увидел просторный зал с выбеленными стенами и высокими окнами. Походило на синагогу, но в зале не было алтаря и не лежали свитки Писания. Не считая низких и длинных деревянных скамей, расставленных рядами, единственным, что оживляло зал, были росписи на стенах.

И все эти росписи были посвящены ему и его жизни, прошлому и будущему.

Товия повернулся, ощутив, что Иисус замер.

— Теперь ты понимаешь, почему мы искали именно тебя.

Иисус едва расслышал его слова из-за стука сердца, грохотавшего в ушах. Он узнавал картины собственной жизни в Назарете — вот они с отцом режут камень, вот он сидит рядом с братьями и сестрами, а ребе повествует об исходе из Египта... Другие картины поражали не меньше: он на троне среди облаков, он въезжает на ослике в Иерусалим, а люди устилают улицу перед ним пальмовыми листьями.

Кроме них двоих внутрь никто не зашел. Все ждали снаружи, предоставив Иисусу возможность остаться практически наедине с росписями.

— Откуда это взялось? — сипло спросил Иисус, умудрившись, впрочем, сохранить спокойное выражение лица.

— Никто не знает, — ответил Товия и, перехватив недоуменный взгляд Иисуса, пояснил: — Первая картина появилась, когда я был совсем маленьким.

Он указал на роспись в дальнем углу. Иисус с трудом узнал Марию и Иосифа, закутанных в зимние одежды. Мария кормила грудью новорожденного, но где именно, сказать было сложно. Больше всего это напоминало хлев или ясли. Чуть поодаль виднелись фигуры животных — коров и овец. Родители никогда ни о чем таком не упоминали.

— Ты говоришь, их рисовали не люди?

Товия утвердительно кивнул.

— Каждую зиму, в самый короткий день года, возникала новая. Нашим старейшинам было видение, что нужно построить этот дом с выбеленными стенами. Больше ничего не открылось, но мы — ессеи и потому подчинились. Иной цели в жизни у нас нет. Многие годы назначение этого места оставалось тайной. Нам велели держать двери закрытыми, а потом появилось вот это.

Он указал не на картину, а на одно из высоких окон. Иисус прищурился — сквозь окно проникали солнечные лучи, в которых весело порхали пылинки. Прямо под окном можно было разобрать надпись черными буквами: «Свет мира».

— Остальные появились почти сразу, — прибавил Товия. Под каждым окном, как заметил Иисус, была своя надпись. «Мессия», «Помазанник», «Агнец Божий», «Царь царей». Все эти слова были хорошо знакомы иудеям по древним пророчествам. — Как видишь, знаки и предзнаменования истолковать не так уж и сложно. Нужно быть слепцами, чтобы их проглядеть.

Товия усмехнулся. Замешательство Иисуса явно его позабавило.

Иисус приблизился к картине с Марией и Иосифом в яслях, провел пальцами по подолу грубой материнской накидки. Как в жизни... Мать надевала эту накидку каждую зиму.

— Твои люди чисты духом, — произнес юноша. — Вот почему вам открылось это.

Стук в ушах затих. Иисус обвел взглядом зал, задерживаясь на каждой картине. Один участок стены был затянут холстиной, скрывавшей роспись.

— А эта почему закрыта?

— Последняя. — Товия повел плечами. — Мы пришли, как положено, в самый короткий день года. Это совсем другая картина. Она не о мессии.

— А о ком? Я хочу посмотреть.

— Конечно.

Товия, помешкав, потянул холстину за угол, и та опустилась к его ногам.

— Мы не понимаем, — проговорил Товия. -Она еще не закончена.

Голый холм под затянутым тучами небом. Таких холмов в Иудее сколько угодно, и в самом деле непонятно, отчего эту роспись поместили вместе с остальными. Незримая рука, ее рисовавшая, остановилась на первых мазках; впрочем, подойдя поближе, Иисус различил набросок, едва заметные очертания трех крестов на вершине холма.

— Мы правильно сделали, что завесили ее? — спросил Товия.

— Оставь так, — проговорил побледневший Иисус. - - Я знаю, почему она не дорисована.

— И почему?

— Потому что закончить ее доверено мне.