Пыль

Владимир Сергеевич закурил снова. Сейчас ему было намного интереснее, как все это могло произойти. Почему ему в его государстве надо уходить из жизни, чтобы спасти свою семью? В какой момент все пошло не так? Он помнил, как в далеком марте девятнадцатого он взахлеб слушал выступление Ленина. Тогда он, увлеченный его словами и счастливый от соприкосновения с чем-то великим, пошел на фронт бить Юденича, откуда постоянно писал Ольге. Он верил, что коммунизм, общество в всеобщего счастья, уже совсем близко. Совсем скоро восстанут пролетарии и солдаты голодной послевоенной Европы, совершив то, что произошло в России. Его вера чуть ослабла в двадцатом, когда поляки пошли против Красной Армии с Пилсудским; но его вера возродилась год спустя, когда сам турецкий националист Мустафа Кемаль предложил дружбу и братство Советской России. Белые, бежавшие из Крыма, теперь бежали и из Константинополя. Это ли не наглядное доказательство скорой победы коммунизма, скорого подъёма красного знамени над Берлином и Римом?

На протяжении всей Гражданской войны Ленин с надеждой смотрел в сторону Европы и раз за разом предсказывал мировую революцию и даже подталкивал к ней Старый Свет через Коминтерн — то в связи с восстаниями в Германии или Венгрии, то в связи с походом Красной армии в Польшу. Не сумев разжечь мировой пожар в Европе, большевики попробовали раздуть пламя в Азии, в первую очередь в Персии, Индии и Китае. Но мировой пожар не разгорался… В двадцать седьмом это стало окончательно понятого, когда Чан Кайши, победивший с помощью СССР, сразу договорился с англичанами и повернул против коммунистов. Строить социализм пришлось в одной стране: почти в точности на территории бывшей Российской империи,

Аметистов знал тайну жены, Ольги. Предметом ее тайной ненависти всегда был Февраль — свержение императора. Ольге были омерзительны белые генералы, ибо они все признали Временное правительство и не выступали за реставрацию Романовых. В их поражении жена видела «кару Божью». Уже тот факт, что большевики стреляли в кадетов, октябристов и эсеров, делал их симпатичными Ольге. И не только Ольге. Владимир Сергеевич вспомнил пожилого генерала Брусилова, которого видел в Москве осенью двадцать четвертого… Вспомнил группу бывших царских офицеров, которых встретил через год, осенью двадцать пятого, в штабе РККА… Все они лихо и бодро шли в новой военной форме, словно позади была не революция, а они просто переодели форму… Удивительно, но большевики и монархисты смогли неплохо договориться и ужиться друг с другом. Неужели только на почве общей ненависти к либералам?

Владимир Сергеевич посмотрел на стену, где висел портрет Сталина. Пару лет назад, он поймал себя на удивительной мысли: точно также в доме Ольги когда-то висел портрет царя! Тогда Аметистов прогнал прочь эту мысль, уверив себя, что это «совсем другое»… Теперь она поколебала его вновь. Что если для Ольги в стране всего навсего был новый царь? И для Иры… Ведь он практически не воспитывал Ирочку: приходил домой с работы к полуночи и вешал шинель, а дочкой занималась жена. Он толком ничего не успел рассказать дочери… А рассказать было нужно. О том, как все было сложно…

Аметистов вспоминал тот далекий апрельский день двадцать третьего года, когда он, молодой делегат Двенадцатого съезда, слушал политический доклад Зиновьева. Ленин уже был тяжело болен, и на несколько месяцев отходил от дел. Вернувшись в политику в конце года, он обнаружил, что в его отсутствие ЦК принял по некоторым вопросам совсем не те решения, какие бы ему хотелось. Однако к началу съезда болезнь Ленина вновь обострялась. С политическим отчётом ЦК выступил председатель исполкома Коминтерна Зиновьев. Тогда многим казалось, что это — претензия на роль преемника Ленина.

Теперь Аметистов хорошо понимал: то была иллюзия. Сталин уже был избран генеральным секретарём ЦК. В этом качестве он возглавил одновременно Секретариат и Оргбюро ЦК, продолжая контролировать и Рабкрин. Избегая участия в бурных политических дебатах, он методично расставлял на все ключевые аппаратные посты своих личных сторонников. В ЦК образовалась значительная группировка «сталинцев»: Орджоникидзе, Молотов, Киров, Ворошилов, Андреев, Микоян… Сердцем «группы Сталина» стал Учётно-распределительный отдел — Учраспред. Щебинин оказался прав: он оказался сильнее всех ораторских способностей Троцкого и славы Зиновьева.

Тогда на съезде он, очарованным происходящим, познакомился с интересным человеком — Игорем Иноземцевым. Высокий, с кудрявыми тёмными волосами и острым носом он говорил быстро, отчаянно жестикулируя. В мраморном коридоре он, не стесняясь, говорил, что нынешнее партийное руководство игнорирует последние статьи Ленина. Аметистову стало интересно, и он попросил разъяснить в чем дело.

— Ильич боится бюрократизации, — с жаром пояснил он. — Боится, что чиновники съедят партию.

— Но как управлять страной без аппарата? — недоумевал Владимир Сергеевич. Тогда он, помнится, смотрел на массивную круглую колонну, казавшуюся несокрушимой.

— А вы почитайте Ильича, — недовольно фыркнул Иноземцев. — Почитайте, почитайте! Узнаете, что нужен не чиновник, а рабочий контроль!

— Но любой рабочий, сев в кабинет станет управленцем, чиновником… — размышлял вслух Владимир Сергеевич.

Иноземцев молча посмотрел на него, словно сжигая взглядом.

— Сталинист? Ничего, бывает, это проходит… — усмехнулся он.

— Мы за строительство социализма, — Аметистов не хотел ссоры и старался отвечать мягче.

— Нового царизма, точнее! — поморщился собеседник. — Вот что вы хотите построить!

Иноземцев отвернулся к группе единомышленников, давая понять, что разговор окончен. Владимир Сергеевич также отошёл, не желая продолжать диалог. Но какая-то мысль не давала ему покоя. Эта мысль оформилась чуть позже, когда он ехал в Ленинград со съезда. Рабочие на станции Вышний Волочёк грузили громадные барабаны с краской в товарные вагоны под присмотром начальника станции. Двое мужчин в дорогих плащах курили папиросы, видимо, также, как и Аметистов, выйдя из поезда. «Словно и не было Революции», — вдруг екнуло на сердце у Владимира Сергеевича.

Второе воспоминание относилось к смерти Ленина. Стоял холодный январь двадцать четвёртого года: насколько холодный, что из-за снежных бурь были даже простои поездов. Тогда, уже познакомившись с Кировым, Владимир Сергеевич отчаянно думал о том, что будет дальше. Толпа людей в черных и темно-синих драповых пальто, меховых полушубках скорбно столпились между Красной площадью и Тверской. Неожиданно к Аметистову подошел Иноземцев и поздоровался, как со старым знакомым — будто и не было их разногласий на Двенадцатом съезде.

— Ильича нет, — словно ответил он на его немой вопрос. — - Ильича нет, а завещание его есть.

— «Письмо к съезду»? — Владимир Сергеевич выходхнул морозное облако.

— Оно самое! Если не выполним — кончим Термидором. Как французы! — грустно усмехнулся Иноземцев. — Спорить будете? — его черные угольки впились в собеседника так, словно он сам ждал ссоры.

— Нет… Пусть решает съезд… — Пожал плечами Аметистов, меньше всего желая ссоры в такой день. Колонный зал Дома союзов казался не просто зеленым, а траурно-зеленым: настолько, что висящий на нем портрет Ленина с красно-черной лентой, казалось, висел здесь всегда.

— При любой власти будете тянуть руки вверх послушно! — Иноземцев не сводил с него пристального взгляда. — Не-на-ви-жу! — проговорил он по слогам и быстро пошел к печальному зеленому дому.

Владимир Сергеевич так и не успел спросить Иноземцева, за что именно тот ненавидит его. Дальше пошли теплые майские дни, когда прозрачный воздух словно наполнен легкой надеждой, как возвращающая в улей пчела с медом. На съезде зачитали ленинское письмо с предложением заменить Сталина на посту генсека Рудзутаком, но письмо решили не выполнять. Владимир Сергеевич, как и большинство, проголосовал за это решение. А еще через полгода он проголосовал за исключение из партии троцкистов, в составе которой был и Иноземцев. Аметистов не знал, что с ним стало, но по слухам его арестовали за контрреволюционную пропаганду еще в двадцать девятом.

Папироса снова погасла, и Владимир Сергеевич сразу затянул следующую. Он всегда курил одну за другой, как и почти все его товарищи. «Где ты видел некурящих большевиков?» — как всегда шутили они в кулуарах нескончаемых съездов и партийных конференций. Аметистов знал и любил Москву тех уже далеких лет: город, где открытые немецкие автомобили «Лорен Дитрих» еще соседствовали с извозчиками, а вывески частных лавочек с подтянутым сотрудниками наркоматов с черными кожаными портфелями. Возле Казанского вокзала всегда толпились извозчики, развозя приезжих. Только в двадцать девятом их стали вытеснять автобусы, а громадный город начал забывать про лошадей.

Осенью двадцать четвертого Владимир Сергеевич снова поехал в Москву: узнать, как относится ЦК к «Урокам Октября» Троцкого. Потерпев поражение на Пятом Конгрессе Коминтерна, всесильный нарком военмора написал книгу «Уроки Октября», ставшую в тот год вторым шоком после смерти Ленина. «Ленин колебался…» «Ленин не знал.» — мелькало то тут, то там в книге. Каменев и Зиновьев в ней предатели, Сталин вообще не был упомянут, а единственным, кто не колебался и все знал был, понятно, сам Лев Давыдович. Партия осудила книгу, и Аметистов по просьбе Зиновьева написал на нее разгромную статью в Ленинградской печати.

«Но ведь Троцкий писал правду! — затянулся он табачным дымом. — Троцкий сказал так, как было…»

Разумеется, Владимир Сергеевич прекрасно знал, что речь шла не об «уроках Октября», а о претензиях Троцкого на власть. Троцкого остановили и осудили. Партия издала книгу «Об уроках Октября», беспощадно разбивавшую линию Троцкого. Но ценой этому был отказ от правды. Не это ли было их роковой ошибкой, что в тот теплый апрельский день на Четырнадцатой партконференции они все голосовали против правды? Правду принесли в угоду верной политической линии. Но политическая линия вещь зыбкая, и она не может быть выше правды. Сначала пренебрегли работами Ленина, потом — историей Октября. Объективная реальность есть, независимо от наших мыслей, как писал Ленин. А если мы подменяем правду субъективным вымыслом, то, выходит… Аметистов вспомнил, как вышел из Кремля в вдохнул еще прохладным весенним воздухом. Не за ту ли ошибку он должен расплатиться сегодня?

Впрочем, тогда это были цветочки. Владимир Сергеевич вспомнил дождливую, но теплую осень двадцать восьмого года. В то время Аметистов как раз вернулся из Эстонии и собирался переходить в ленинградский аппарат Кирова, который как раз сменил Зиновьева на посту председателя Ленинградской парторганизации. В ожидании нового назначения он жил в Москве, оставив жену и дочь в Ленинграде. Как-то в начале октября он шел по Мясницкой, слушая, как по черной крыше зонта зонту барабанят крупные капли дождя. Возле низкой арки он заметил старого знакомого — одессита Александра Стрелковского. Высокий, насмешливый со смуглым лицом он всегда отличался мягкими, но колкими, шутками. «Мне главное в жизни: шум моря, старые друзья и вино!» — иногда говорил он с притворной эпатажностью. Однако сейчас он казался сосредоточенным, словно его что-то угнетало.