Пыль

— Я тоже считаю, что придание особых полномочий ЦКК было ошибкой, — медленно сказал Киров. — Ей не нужно особое право исключать из партии руководителей за организацию фракционной деятельности. Возможно, тогда, в двадцатом, это было необходимо решение. Но сохранять его в двадцать пятом было уже ошибкой. Мы пришли к тому, что любой член ЦК, высказавший свое мнение, может быть обвинен во фракционности. А это опасно. — Сергей Миронович, как обычно, дернул головой вперед, словно подтверждая свои слова.

— Можно ли это как-то… — Аметистов чуть не сказал «отменить», но вовремя осекся… — Скорректировать? — подобрал он, наконец, нужное слово.

Киров промолчал и шагнул к парапету. Затем, повернувшись к бегущему трамваю, хмуро посмотрел на пути.

— Я верю в мудрость партии.

Затем улыбнулся, словно желая показать, что не столько верит, сколько надеется на лучшее. Улыбка Кирова была мягкой и обезоруживающей: Владимиру Сергеевичу всегда казалось, что в ней есть что-то наивно детское.

Папироса кончалась, а он пообещал себе прожить не больше двух папирос. Щебинин говорил, что Ленин смог бы построить систему, где нашлось бы место всем, как равным: и Троцкому, и Сталину, и Зиновьеву, и Бухарину. Что-то такое кажется, говорил, и Киров. Было бы это так или нет — неизвестно никому. Возможно и Ленин стал бы все больше напоминать Сталина, проживи он чуть дольше. Теперь Владимир Сергеевич все больше склонялся к этому решению. Революции губит не власть, а неспособность совместить власть и справедливость… На этом сгорели в свое время французские якобинцы. На этом, кажется, сгорели и они…

Владимир Сергеевич вздрогнул, словно сам изумился своему открытию. Затем, словно, успокоившись, взял перо и написал:

Мы не уберегли Кирова. Мы не выполнили долг перед Партией. Долг коммуниста и солдата — уметь вынести себе приговор. Прошу только позаботиться о жене и дочери.

Революции губит неспособность совмещать власть и справедливость… Владимир Сергеевич удовлетворенно прикрыл глаза и откинулся на стуле, словно химик, нашедший, наконец, важную формулу.

«В детстве нам говорят, что делить на ноль нельзя. А потом мы узнаем, что можно. Раздели на ноль — и будет бесконечность.» — отчего-то подумал он.

Через минуту раздался выстрел.

Конец первой части

====== Часть II. Пролог ко второй части. ======

1929 г.

Алексей

С раннего детства я обожал смотреть, как плавают черные лебеди. Эти птицы казались мне воплощением какого-то удивительного, сказочного мира. Я всегда любил лебедей, и не мог отказать себе в удовольствии покормить их хлебом. Я всегда с улыбкой смотрел, как важные грациозные птицы не спеша подплывают и, вытянув шеи, берут мои корки хлеба. Я еще в детстве звал их странным словом «лебедек». Но черные… От них веяло далеким миром, где были водопады и эвкалипты, где было солнце и росли пальмы, где бегали сумчатые волки и коалы… Тот мир детства нес в себе счастье, какого нет у взрослых…

Черных лебедей я впервые увидел, когда мне было семь лет. Мы с мамой шли по парку Воронцовского дворца. Отец остался внизу, а потом, наверное, пошел вдоль моря — занимать нам место в небольшом кафе. А мы с мамой шли мимо аккуратно подстриженной зелени газонов и одиноких камней-валунов. Я, кажется, канючил у мамы, как увидеть фазанов (мне ведь наговорили, что это очень красивые золотистые птицы), на что она мне строго сказала по-французски, что она не сторож парка — будут фазаны проходить по газонам, значит, увижу. Признаться, я уже начал разочаровываться в парке, как вдруг мы вышли к маленькому зеркальному озеру.

Озёр в Воронцовском парке три, но мне больше всего запомнилось маленькое, лесное, полуозеро-полупруд. Оно густо заросло неведомыми мне высокими деревьями (кажется, платанами) и кустами. Гладь озера казалась зеленоватой по краям, но прозрачной в центре. С одного из боков бил маленький водопад. С другой стороны над озером нависли тонкие и пушистые ветки ивы. А по по водной глади скользила чёрная птица с высокой шеей и красным клювом.

Несколько мгновений я смотрел на сказочную черную птицу, плывущую мне навстречу. Она была похожа на наших лебедей, и все-таки казалась какой-то необычной. Самым удивительным был кудрявый узор из перьев на спине птицы: он чем-то незримо напоминал очертания елочки или куста. Птица медленно и важно плыла по глади озера, загребая под себя лапами. Иногда она вытягивала аккуратную шею, пытаясь что-то выловить в озере. Но я смотрел во все глаза, не отрываясь, от такого чуда.

— Ну, пойдем? — сказала мне мама.

Я не ответил, а продолжал смотреть на медленно скользящего по воде лебедя. Черная птица плыла по озеру совсем одна, без пары. Вокруг не было почти ни души. Только напротив какой-то дядечка в белой рубашке и в кепке неспешно курил папиросу. Я снова смотрел на удивительного лебедя, и мне казалось, что это самая красивая птица на свете, точно вышедшая из сказок.

— Мама… А где они живут? — быстро спросил я, все еще не отрывая глаз от черной птицы. Лебедь опять вытянул шею и стал что-то быстро шептать в воде.

— В Австралии, — охотно кивнула мать. — Их оттуда привезли.

— И в Австралии они прямо плавают по озерам, да? — продолжал я.

Эта Австралия казалась мне ужасно красивой, если там прямо по озерам на улицах плавает такие волшебные птицы. Наверное, они плавают по таким вот круглым озерами со склонившимися над ними ивовыми листьями.

— Наверное… — улыбнулась мама. — Так, Алексей, идем! — требовательно сказала она.

Я пошел к ней, но все еще не мог отковать взгляд от птицы. Не знаю почему, но мне стало томительно и чуть грустно от того, что я больше его не увижу. Про себя я назвал эту красивую птицу «лебедек» — таким необычным и ласковым словом. Я обещал себе, что через год снова приеду смотреть черных лебедей, но ведь до этого впереди еще целый год! И еще мне ужасно хотелось посмотреть на загадочную Австралию — там, где черные лебеди плавают круглый год по озерам, а водопады бьют со скал. Я живо представлял себе, как водопад падает с какой-то горы в озеро, а у его краев чинно плавают черные лебеди с красными клювами. Интересно, какие леса в той Австралии?

Большое озеро меня разочаровало. По нему плавали в основном серые утки, да пара белых лебедей. Пионеры бросали им хлебные крошки. Лебеди были красивые, спору нет, и важно тянули шеи, но все-таки… Все-таки я снова думал о той сказочной черной птице, живущей только в далекой Австралии. Все-таки жаль, что тут нет пары черных лебедей. Кстати, вот интересно… Белые летели плавают по двое, а черный лебедь совсем один… Интересно, почему так? Я посмотрел на ярко синее небо, такое теплое и веселое, что, казалось, никакие трудности и огорчения по определению не возможны в такой чудесный день.

— Мама… А павлины? — спросил я.

— Пока я их тоже не вижу, — покачала головой мама. — Странно, где же они?

Я не заметил, как мы вышли к концу парка. Густые деревья росли беспорядочно, крутясь возле каменной лестницы. Ступеньки были с щербатинами, а бордюр местами крепко побит. По бокам лежали валуны из то очень прочного камня — какого, я понятия не имел. Я смотрел, все еще вспоминая лебедя с легкой грустью. Интересно, а больше в парке нет озер? Похоже, что нет… Мы выходили из парка, а вместе с ним таял и мой «лебедек».

Два года назад мы тоже были в Крыму, и забыть ту поездку я не мог. Я был так очарован югом, что решил завести себе альбом с почтовыми карточками Крыма, которые мы накупили в большом количестве. А в Никитском саду нам попался набор открыток — удивительная редкость по тем временам! Дома я нашел в шкафу альбом с синей бархатной обложкой. Я понятия не имел, зачем он был нужен, но твердо решил, что в нем будет мои открытки. И долгими осенними вечерами я клеил, старательно прикреплял их клейстером к разным страничкам. Получалось криво и косо, да и открытки я гробил беспощадно со помощью ножниц, но тогда я был жутко доволен своей работой.

До сих пор не могу забыть дождливое ноябрьское утро. Я заболел, но вместо постели сел клеить свой альбом. Окна запотели, и дождевые каплями струились по ним. Я сопатился и кашлял, но все-таки упорно резал открытки и состыковывал их разные части в альбоме. Одна из них была гипсовая чаша, которую я видел в Никитском саду. Другая — беседа возле каких-то загадочных тропических кустарников, которые я уже успел позабыть. Я состыковал их и подумал, что они смотреться вместе гораздо лучше, чем порознь. И пусть кое-какие открытки приклеились косо, я всё равно был рад моему альбому. Настолько, что не утерпел и приклеил дорогую почтовую карточку с синим глянцевым небом, зеленоватыми морскими волнами и пластмассовым маяком.

Отец ожидал нас в небольшом кафе на скалистом берегу. В Алупке невозможно спуститься к морю потому, что вся отвесная скала засыпана острыми валунами. Он ожидал нас у столика в красной рубашке и светло-коричневых курортных брюках. Тогда отец еще не начал читать тот журнал, и казался вполне веселым. Но рядом с ним сидел другой кудрявый черноволосый человек с тонкими усами. Это же Зворыкин — наш старый знакомый! Я помнил, что он заходил к нам еще в моем глубоком детстве, и всегда обсуждал что-то с отцом. Они, видимо, не заметили нас, и до меня донеслись обрывки их разговора.

— Иоффе могут потрясти.

— Он не причастен к китайской ситуации! — отец ткнул окурок в пепельницу.

— За Берлин. Восемнадцатый!

Зворыкин всегда казался мне очень потным, и сейчас он в самом деле промокал лоб влажной салфеткой. Перед ними стояли две чашки давно остывшего кофе. Оба они — и отец, и Зворыкин — пили черный. Без молока и, похоже, даже сахара.

— Миссия была одобрена Совнаркомом, — равнодушно сказал отец, закурив машинально новую папиросу.

— Одобрена… — недовольно хмыкнул Зворыкин. — Одобрена… Сейчас любому из аппарата Иоффе могут привесить троцкизм…

Его черные глаза смотрели остро и настороженно. Напротив нас сидела группа людей: пухловатый мужчина в шляпе в окружении двух молодых женщин. Одна положила ему руку на плечо; вторая, сидя напротив, звонко смеялась над его историями. Мама бросила на них равнодушный. И, как мне показалось, слегка недовольный взгляд.

— Так уж и любо… — начал было отец, но осекся. Мы с мамой подошли к ним, и оба сразу прекратили разговор.

Мы с мамой сели за столик. Я поправил зеленую скатерть и взял аккуратно упакованный набор ножей и вилок.

— Не забудь повязать салфетку, — строго предупредила мама.

Однако Зворыкин, похоже, не внял осторожности отца и продолжал, подвинув перечницу.

— Вместо Троцкого пришел Фрунзе и начал свою реформу в армии. А Сталин сказал: никакой Мировой революции! Ждать будем долго, Мы выступим, но последними — в роли гири, которая могла бы перевесить.

— Помню, — сухо сказал отец. — Тогда в конце двадцать пятого весь Исполком кипел, соответствует ли это Коминтерну…

— Тогда был Зиновьев. Не забывай, — понизил голос Зворыкин.

— Алексей! Живо пошел и помыл руки! — Строго сказала мама.