Любитель полыни

12

— Вот, Канамэ-сан, вы и уезжаете…

— Будьте здоровы! Желаю, чтобы погода не испортилась. И чтобы О-Хиса не загорела.

Стоящая под зонтиком О-Хиса засмеялась, показывая свой зуб-баклажан.

— Передавайте привет вашей супруге!

Было часов восемь утра. На пристани шла посадка на пароход, отходящий в Кобэ. Канамэ прощался с двумя паломниками.

— Пожалуйста, будьте осторожны. Когда вы возвращаетесь домой?

— Обойти все тридцать три места мы не сможем. Посмотрим, насколько хватит сил. Так или иначе из Фукура пойдём в Токусима, а потом уж и домой.

— А на память привезёте куклу с Авадзи?

— На этот раз я найду хорошую. А вы обязательно приезжайте к нам в Киото посмотреть.

— В конце следующего месяца непременно нагряну к вам. У меня кое-какие дела в ваших краях…

Стоя на палубе отходящего парохода, Канамэ махал шляпой стоящим на берегу паломникам. Он ясно различал крупные иероглифы на зонтике О-Хиса:

«Блуждаю во тьме, не могу выйти из трёх миров,

Достиг Просветления — повсюду огромное небо,

Сущность беспредельна — нет ни Востока, ни Запада,

Ни Юга, ни Севера».

Знаки постепенно уменьшались и в конце концов стали неразличимы. О-Хиса махала ему в ответ посохом. Когда Канамэ издали смотрел на неё, стоящую под зонтиком, разница в возрасте со стариком больше, чем в тридцать лет, была не столь уж и заметна — «нет ни Востока, ни Запада». Они казались благочестивыми супругами, отправляющимися в паломничество. Вскоре, негромко звеня колокольчиками, оба покинули пристань.

Провожая взглядом удаляющиеся фигуры, Канамэ вспомнил фразу из буддийского песнопения, которое вчера вечером эти двое паломников старательно разучивали под руководством хозяина гостиницы: «Издалека мы приходим в храм, где процветает надёжный Закон». Чтобы выучиться песнопениям и правильному чтению сутр, старик вчера, не досмотрев до конца «Гору мужа и жены», с сожалением покинул театр и с девяти часов почти до полуночи ревностно занимался пением. Канамэ, сидевший с ними в комнате, поневоле запомнил мотив. Ему вспоминались попеременно это песнопение и фигура О-Хиса сегодня утром: белые двойные перчатки до локтя, такие же гамаши — прислужник гостиницы у парадного входа завязывал ей тесёмки соломенных сандалий.

Канамэ приехал на остров с намерением остаться с тестем только один вечер, а если остался и на второй, и на третий, то потому, что ему понравился кукольный театр. А ещё его заинтересовали отношения старика и О-Хиса. С возрастом женщины, наделённые высоким интеллектом и тонко чувствующие, становятся раздражающими и неприятными. Насколько лучше женщины, которых можно любить, как любят кукол! Сам Канамэ так относиться к женщине не мог, но когда он оглядывался на свою семью, на постоянные разногласия с женой, несмотря на видимость взаимопонимания, он начинал завидовать старику, который жил в своё удовольствие: в сопровождении женщины, похожей на героинь на сцене и одетой, как они, он специально приезжал на Авадзи, чтобы купить куклу. Если бы сам Канамэ мог вести такую жизнь!

Погода была прекрасная, но в то время на экскурсии отправлялось не слишком много народа. Оба салона для пассажиров, на втором этаже в западном стиле, на первом — в японском, были пусты. Канамэ, положив под голову саквояж и вытянув ноги на циновке, смотрел на узоры играющих волн, отражающихся на потолке пустого помещения. Отблеск морской поверхности в малоосвещённом салоне давал ощущение весеннего спокойствия. Когда корабль проплывал мимо островов, по потолку скользили тени, и Канамэ чувствовал вместе с запахом моря едва уловимые ароматы цветов. Не привыкший путешествовать, Канамэ, любящий хорошо одеваться, приготовил одежду для однодневной, самое большее — двухдневной поездки, и сейчас, возвращаясь домой, был в японском костюме. Вдруг о чём-то вспомнив, он воспользовался отсутствием людей в салоне, быстро переоделся и надел серый фланелевый пиджак. Некоторое время он дремал, пока не услышал, как на верхней палубе с грохотом поднимают якорь.

Когда корабль прибыл в Хёго-но Симаками, было всего лишь одиннадцать часов утра. Канамэ не поехал домой, а отправился в Oriental Hotel. В ресторане он впервые после нескольких дней заказал жирные блюда, а потом взял рюмку бенедиктина и тянул её минут двадцать. Чувствуя лёгкое опьянение, он вышел из машины у дома миссис Брент и ручкой зонтика нажал на звонок у ворот.

— Пожалуйста, входите. Почему вы с саквояжем?

— Я только что с парохода.

— Куда вы ездили?

— Ездил на несколько дней на Авадзи. Луиза дома?

— Наверное, ещё спит.

— А мадам?

— Дома. Вон там, — указал слуга в глубь коридора.

У лестницы, спускающейся во внутренний сад, сидела спиной к ним миссис Брент. Обычно она, услышав его голос, при своих почти девяноста килограммах тяжело спускалась со второго этажа и любезно приветствовала его, но сейчас даже не обернулась и продолжала смотреть в сад. Дом был построен, по-видимому, во время открытия порта, это было тихое, тёмное здание с высокими потолками, с удобным расположением комнат. Раньше в нём, несомненно, была европейская гостиница. Долгое время оставаясь без ремонта, здание обветшало и стало похоже на дом с привидениями, но сад, где буйно разрослись сорные травы, был наполнен свежей майской зеленью. Пепельные курчавые волосы хозяйки, на которые падали из сада лучи света, казались серебряными.

— Что случилось? Что она там высматривает?

— Сегодня у неё плохое настроение. Она всё время плачет.

— Плачет?

— Вчера вечером из дома пришла телеграмма, умер её младший брат. Её очень жалко. Она даже не пила с утра свой любимый виски. Поговорите с ней.

— Добрый день, — произнёс Канамэ, подходя сзади к хозяйке. — Как вы себя чувствуете, мадам? Мне сказали, вы потеряли брата.

В саду высокая мелия была покрыта пурпурными цветами, а под ней — сорняки и много мяты. Её оставляли, потому что добавляли в блюда из баранины и в пунш. Миссис Брент, прижав к лицу белый креп-жоржетовый платок, молча смотрела вниз. Веки её были красными, как будто запах мяты, проникая в коридор, раздражал их.

— Мадам, я вам очень сочувствую.

— Спасибо.

Из глаз, окружённых глубокими морщинами, по обвислой коже покатились ярко блистающие струйки слёз. Хотя Канамэ слышал, что европейские женщины любят плакать, видел он это впервые. Грустная мелодия непривычной для уха иностранной песни странным образом сильнее действует на нервы, и Канамэ таким же образом неожиданно глубоко откликнулся на её горе.

— А где скончался ваш брат?

— В Канаде.

— Сколько ему было лет?

— Сорок восемь? Или девять? Или пятьдесят? Что-то около того.

— Ещё мог бы пожить. Вы, наверное, должны поехать в Канаду?

— Нет, не поеду. Теперь это ни к чему.

— Сколько лет вы не виделись с вашим братом?

— Лет двадцать. В последний раз в тысяча девятьсот девятом году, когда я была в Лондоне. Но мы постоянно переписывались.

Если её младшему брату было пятьдесят, сколько же ей самой? Канамэ был знаком с нею больше десяти лет. Йокогама ещё не была разрушена землетрясением, и у миссис Брент там было два особняка — в Яматэ и в Нэгиси,[76] в каждом из них постоянно проживало пять или шесть женщин. Этот дом в Кобэ был тогда её дачей. Она действовала с размахом, у неё были такие же заведения и в Шанхае, и в Гонконге, она курсировала между Китаем и Японией. Но незаметно она постарела, и её дома пришли в упадок. Она говорила, что из-за мировой войны японские предприниматели свёртывали свои дела за границей и возвращались на родину и что прекратился поток туристов, которые швыряли шальные деньги. Но причины упадка заключались не только в этом. Когда Канамэ познакомился с миссис Брент, она ещё не впала в старческое слабоумие, как сейчас. Она родилась в Англии, в Йоркшире, и гордилась тем, что получила прекрасное образование в женском пансионе. Прожив в Японии более десяти лет, по-японски она не говорила ни слова, зато, в отличие от большинства девиц, которые кое-как изъяснялись на ломаном английском, она одна говорила правильно, любила употреблять редкие слова и обороты, к тому же свободно владела французским и немецким. Миссис Брент с успехом вела свои дела, была очень активна, долго сохраняла шарм увядшей красоты, и Канамэ восхищался тем, что западные женщины, сколько бы им ни было лет, всегда остаются молодыми. Но постепенно дух её слабел, память ухудшалась, она уже не пользовалась авторитетом даже среди своих девиц — она вдруг постарела прямо на глазах. Больше она не завлекала гостей; не хвасталась, что вчера вечером её заведение тайно посетил какой-то иностранный маркиз; развернув английскую газету, не пускала пыль в глаза, обсуждая политику своей страны на Востоке; её амбиции совершенно исчезли, и только привычка лгать приобрела характер болезненный, хотя вывести её на чистую воду не стоило никакого труда. Канамэ удивлялся, как эта энергичная женщина могла так измениться, и винил во всём её страсть к алкоголю. Голова её тупела, тело жирело, количество выпиваемого виски всё увеличивалось. Раньше она сдерживала себя, а сейчас, пьяная уже с утра, тяжело дышала и, по словам слуги, два-три раза в месяц допивалась до потери сознания. Сразу было видно, что она страдает высоким давлением, и все вокруг опасались, что она вот-вот скоропостижно скончается. При таком положении, как бы ни обстояли дела с экономикой страны, заведение процветать не могло, и расторопные девицы, не заплатив долгов, покинули его, а повар и прислуга воровали деньги из буфета за выпитое вино. Когда-то сюда из британских колоний приезжали, сменяя друг друга, настоящие блондинки, но в последние два-три года девицы были только русские, да и их не более трёх в одно время.

— Мадам, у вас есть все основания для скорби, но нельзя всё время плакать и вредить здоровью. Вы ли это? Встряхнитесь, выпейте немного виски. Вы должны примириться с потерей.

— Спасибо. Вы так по-доброму со мной говорите. Но у меня кроме брата никого не было. Все мы когда-нибудь умрём, всем это предстоит. Я это понимаю, но…

— Конечно, это так. Вы правы. Нам ничего другого не остаётся, только думать подобным образом и смиряться.

Какая-нибудь провинциальная гейша в захудалом чайном домике, с годами потеряв всех клиентов, начинает многословно жаловаться незнакомому гостю на своё бедственное положение и сама опьяняется дешёвой сентиментальностью. Миссис Брент, несомненно, искренне горевала, но при этом старалась вынудить людей сочувствовать ей. Она как будто произносила со сцены слова своей роли, привычка лгать заставляла её даже в такое время преувеличивать свои чувства. Однако несмотря на это, стенания этой слонообразной иностранки поневоле трогали душу. Пусть её слёзы и были слезами дешёвой деревенской гейши, Канамэ глупо поддался её сентиментальности и почувствовал, что глаза его увлажнились.

— Извините. Право же, следует плакать в одиночестве. Я и вас расстроила.