Озорные рассказы

— О! — говорила Мари д’Анбо. — Ты моя крепость и жизнь моя, мое счастье и мое сокровище!

— А вы, — вторил он, — моя жемчужина, мой ангел!

— Ты мой Серафим!

— Вы моя душа!

— Ты мой бог!

— Вы моя утренняя и вечерняя звезда, мое счастье, моя красота, моя вселенная!

— Ты мой великий, мой божественный повелитель!

— Вы моя слава, моя вера, моя религия!

— Ты мой милый, мой прекрасный, мой храбрый, мой благородный, мой дорогой, мой рыцарь, мой защитник, мой король, моя любовь!

— Вы моя фея, цвет моих дней, грезы моих ночей!

— Ты моя мысль каждый миг!

— Вы радость очей моих!

— Ты голос души моей!

— Вы мой свет дневной!

— Ты моя заря!

— Вы самая любимая из женщин!

— Ты самый обожаемый мужчина!

— Вы моя кровинка, мое я, что лучше, чем я!

— Ты мое сердце, мой свет!

— Вы моя святая, моя единственная радость!

— Я отдаю тебе пальму первенства, как ни велика моя любовь, чаю, ты любишь меня сильнее, потому что ты мой господин!

— Нет, эта пальма твоя, о, моя богиня, моя Дева Мария!

— Нет, я раба твоя, твоя прислужница, я ничто, ты можешь обратить меня в прах!

— Нет, это я ваш раб, ваш верный паж, ваше дыхание, ковер под вашими стопами. Мое сердце — ваш трон.

— Нет, мой друг, ибо я таю от одного голоса твоего.

— Я сгораю от вашего взгляда.

— Я живу только тобой.

— Я дышу только вами.

— Хорошо, положи руку на сердце мое, одну только руку, и ты увидишь, как побледнею я, когда твоя кровь согреет мою.

Состязание сие приводило к тому, что глаза их, уже сверкавшие, воспламенялись еще больше, славный рыцарь вольно или невольно разделял удовольствие, которое получала Мари д’Анбо от прикосновения его руки к ее сердцу. От этих легких ласк напрягались все его члены, натягивались все нервы, испарялись все мысли и соображения, и он млел, достигая вершины блаженства. Из глаз их текли горячие слезы, они обнимали друг дружку так, как пламя охватывает дома, и на этом все! Ведь, если помните, Лавальер обещал вернуть другу и брату в целости и сохранности только тело, а не душу.

Когда Малье сообщил о своем возвращении — это было более чем вовремя и кстати, ибо ни одна добродетель не выдержит такой пытки и такого поджаривания, а чем меньше влюбленным было дозволено, тем больше разыгрывалось их воображение.

Оставив Мари д’Анбо, верный его товарищ выехал навстречу другу, чтобы вместе с ним благополучно проехать через лес, и оба брата по оружию, совсем как в старые добрые времена, легли спать в одну постель в городке Бонди.

Они лежали рядышком, и один рассказывал о своем путешествии, а другой — о последних слухах, о галантных похождениях и так далее. Но главное, что волновало Малье, была Мари д’Анбо, и Лавальер поклялся, что никто не притронулся к тому драгоценному месту, в котором хранится честь мужей, и влюбленный в жену Малье весьма был этим доволен.

На следующий день троица воссоединилась, к великому отчаянию Мари, которая, в силу великой женской хитрости, бурно приветствовала мужа, но при этом пальцем показывала Лавальеру на свое сердце, всем своим милым личиком говоря: «Это твое!»

За ужином Лавальер объявил, что уезжает на войну. Малье сия печальная новость весьма огорчила, и все же он пожелал сопровождать своего брата, но Лавальер запретил ему покидать жену.

— Сударыня, — сказал он Мари д’Анбо, — я люблю вас больше жизни, но меньше, чем свою честь.

При этих словах он побледнел, Мари д’Анбо тоже, поскольку никогда в их играх с пушистым гусенком не было столь истинного чувства, как в этих словах. Малье вызвался проводить друга до Мо. Вернувшись, он стал обсуждать с женой непонятные причины и скрытые поводы столь внезапного отъезда, и Мари, знавшая о бедах Лавальера, сказала:

— Мне все понятно: ему здесь плохо, стыдно, потому что каждый знает, что у него неаполитанская болезнь.

— У Лавальера? — изумился Малье. — Я же видел его два дня назад, когда мы спали в Бонди, и вчера в Мо. Нет у него ничего! Он свеж как огурчик.

Дама залилась слезами, восхитившись сей бесподобной братской преданности, сей нерушимой верности слову, сим мукам глубоко запрятанной страсти. Сохранив любовь на самом дне своего сердца, она, как нам поведал о том в своих тары-бары мессир Бурдейль де Брантом[69], ушла в мир иной, когда Лавальер погиб под Мецем.