Ангел в эфире

Глава 3

Закипела предэфирная работа… Через неделю всем штатным корреспондентам «Побудки» надо было сдать отснятые материалы выпускающему редактору, чтобы получить добро на эфир. Но где снимать репортажи и о чем они должны быть, никто журналистам не сообщил, — крутись, стало быть, как хочешь. Это было «побудочное» ноу-хау: по мысли начальства, личная инициатива репортера (которого в прямом смысле «кормили ноги») была важнее кабинетных наработок редакции. Ситуация осложнялась тем, что в затылок «штатным» дышали «внештатники», которые тайно мечтали сменить свое неустойчивое заштатное положение на более прочное и более денежное.

Конечно, в родном городе у Насти не возникло бы подобных проблем. Мама договорилась бы с кем надо о съемке — и репортаж гарантированно отправился бы в эфир. Здесь ситуация была иной. Настя маялась от боязни сделать что-то не то. Между тем близилось время сдачи материала, а девушка, вместо того чтобы рыть носом землю в поисках подходящего сюжета, с несчастной физиономией слонялась по останкинским коридорам, прикидывая, когда именно ее выкинут отсюда — в день эфира или чуть позже.

За сутки до часа икс Настя в приступе отчаяния, подписав в материальном отделе заявку, отправилась со съемочной группой в зоопарк.

— Что мы будем снимать? — спросил Дмитрий Петрович Пустовалов, опытный оператор, пожилой и хмурый, с длинными волосами, собранными на затылке в тощий хвост. — Надеюсь, не задний план слона? Дерьма у нас в «Стаканкине» и без того навалом…

У журналистки в голове царил полный вакуум. По дороге в зоопарк, подпрыгивая на боковом сиденье съемочной «Газели», она лихорадочно соображала, о чем будет ее сюжет. Выходило, что ни о чем, однако Настя нутром чуяла, что лицезрение пушистых животных — именно то, что требуется доброй утренней программе.

— Пришла весна, весне дорогу! — восторженно заявила Настя, глядя прямо в камеру. — С первой февральской оттепелью проснулся бурый медведь, красноногие журавли начали свои брачные игры. Сотрудники зоопарка утверждают, что поведение животных — это своеобразный барометр, предсказывающий погоду. И этот барометр утверждает, что весна не за горами…

Выключив камеру, оператор Дмитрий Петрович выплюнул на землю вязкий коричневый комок.

— Фигня какая… — разочарованно пробормотал он. — Лучше бы на свалке сняли бомжей — тот же эффект! — И презрительно отвернулся от журналистки.

Однако Валера, просмотрев исходный материал, похвалил девушку:

— Классный сюжет. Особенно про брачные игры вышло хорошо… Слушай, Настюха, а когда мы с тобой начнем наши игры, а?

Пропустив намек мимо ушей, Настя пожаловалась:

— А Дмитрий Петрович сказал, что ерунда!

— Пустовалов, что ли? — ухмыльнулся Валера. — Что ты хочешь от завзятого «вестюка»… Его из эртээровского «Криминала» к нам взяли, они там без трупов и дня прожить не могут. Он, кстати, в Чечне раз сто был… Конечно, для него брачные игры журавля — это бирюльки. Но материал нормальный, так что не дрейфь!

Действительно, материал без звука прошел в эфир. Антон Протасов, бывший в тот день выпускающим, лишь одобрительно кивнул, бросив короткое: «Годится».

Вечером позвонила мама.

Настя чуть не разрыдалась, услышав родной голос. Ей все время казалось, что ее судьба висит на волоске и бесславное возвращение к родным пенатам не за горами.

— Настенька, я видела твой сюжет! — закричала мама в трубку, перекрывая голосом расстояние. — Но почему ты так нервничала?

Конечно, маму не мог обмануть самоуверенный и даже залихватский тон репортажа.

— Я не знаю, что снимать дальше! — нервно всхлипнув, прокричала Настя. — Трупы нельзя снимать, аварии нельзя, ничего нельзя! Ведь у нас утренние новости! Каждый день просматриваю ленту информагентства — и ничего не нахожу!

Мама задумалась.

— Сними роддом, — предложила она, поразмыслив пару секунд. — Ну, сколько младенцев родилось в сутки, сколько из них негров, сколько китайчат…

— Дерьмо, слюнявое дерьмо, — резюмировал Дмитрий Петрович, выходя из роддома.

— Когда у нас с тобой родится что-то в этом роде? — поинтересовался Валера, монтируя материал о младенцах.

— Вчера, — привычно ответила Настя.

— Ерунда, но сойдет, — резюмировал выпускающий Протасов, отсмотрев кассету, и бойко подмигнул хорошенькой корреспондентке.

Вечером повторился новый раунд междугородних переговоров и консультаций.

— Что дальше снимать, я не знаю! — привычно заныла Настя в телефонную трубку.

— Что-нибудь доброе, красивое, вечное… Сюжет про выставку глухих художников или концерт слепых гитаристов, — отвечала мама, воспитанная нынешним временем в духе антисентиментальности. А потом добавила обескураженно: — Ну, я не знаю, Настя, что там еще у вас в Москве есть… Попробуй, наконец, придумать сама…

— Трансцендентное дерьмо, — резюмировал Дмитрий Петрович, засняв выставку слепых художников.

— Когда у нас с тобой начнется что-то в этом роде? — спрашивал Валера, углядев на одной из картин парочку в экстазе плотской страсти.

— Вчера, — автоматически отозвалась Настя.

— Ерунда, но ерунда подходящая, — резюмировал дежурный выпускающий, отсмотрев материал. — Годится…

Настю утешало только то, что ее коллеги тоже метались, как ошпаренные кошки, в поисках оптимистически выдержанных материалов. И тоже с трудом находили их.

В буфете, как всегда, было много народу, хотя уже наступил тот малолюдный промежуточный час, когда для завтрака слишком поздно, а для обеда рано, самое время для легкого перекуса. Настя ковыряла ложкой какое-то невнятного цвета рагу, когда за ее столик подсел гривастый парень с мутным взглядом волчьи-серых глаз.

— Не занято? — буркнул он, плюхнувшись на стул. Окатив нахала холодным взором, Настя автоматически отметила землистую бледность его лица и крупно-нервную дрожь длинных пианистических пальцев.

Оба кисли над тарелками, внезапно объединенные изъятостью из окружающей их буфетно-обеденной толпы, которая обтекала их со всех сторон, многоголово бурлила, то и дело взрывалась возгласами узнавания и криками встречного восторга. Размышляя о своем положении в программе, словно разгадывая шараду с многими составляющими — Гагузяном, оператором Пустоваловым, Макухиной, избегающим ее Шумским, — Настя досадливо морщилась от назойливых звуков.

Визави, казалось, полностью разделял мизантропию девушки — что было видно по его мрачно-щетинистому виду, по насупленным взглядам напрострел и навылет, рассылаемым в окрестное пространство. Причем эти взгляды волшебным образом огибали Настю, образуя вокруг нее незримый кокон немого дружеского расположения.

К их столику танцующе приблизился полный мужчина с оттопыренной нижней губой.

— Вадик! Ба! Какими судьбами в «Стаканкине»? — разулыбался он, распахивая объятия. — К отцу пришел? Или к нам, в музыкальную редакцию пожаловал?

Мрачный тип ненавистно буркнул:

— Тебе-то что?

— Наваял что-нибудь новенькое? — не отлипал залетный приятель. — Покажешь? Давай быстренько, а то я спешу.

— Отвали, — буркнул суровый мизантроп, приканчивая коньяк, цветом похожий на компот из сухофруктов.

— У тебя хорошенькая подружка, я где-то ее видел… — заметил между тем самозванец, обрызгав Настю оценивающим смешком. — А впрочем, как знаешь… — И откатился к другому столику.

Проводив нахала рассерженным взглядом, девушка вдруг столкнулась с точечным прихмуром зрачков напротив. И поняла: ее только что заметили.

Мрачный тип, вставая, потянулся в карман. Рагу было отвратительным, как останки мамонта, сдобренные кетчупом…

Между тарелок вдруг упал цветной квадратик, одним уголком угодив в соусное пятно.

— Если интересует, вот… Сегодня вечером в клубе «Хай-тек», — отрубил хмурый небрежно, как будто имел в виду нечто совершенно противоположное по смыслу: и не приходите, вас это не интересует, не может интересовать, и нечего вам там делать…

Это был «флаере» на посещение одного из клубов, которые за последнее десятилетие так изобильно развелись в столице, что на всех не хватало ни публики, ни музыкантов — особенно модных и особенно альтернативных, которые всегда нарасхват, которые раньше только по записи, а вживую только на «квартирниках», которые, в отличие от попсы, — никогда чесом по стране, только по любви и за идею, которые являлись на публике как драгоценная редкость — лишь в случае априорного взаимопонимания с пригласившим. На билете стояло известное в узких кругах имя, точнее, сценический псевдоним — Вадим Бесов, или просто Бес.

«Так вот кто это!» — догадалась Настя. И решила воспользоваться приглашением — но вовсе не потому, что заинтересовалась незнакомцем, а чтобы хоть вечером отвлечься от своего вечного неразрешимого вопроса: «Где взять сюжет?»

Так они познакомились.

Потогонная «побудочная» жизнь продолжалась несколько месяцев подряд. Находить сюжеты становилось все труднее, как и отрабатывать редакционные задания, снимая их в оптимистическом утреннем ключе. Вскоре Настя решилась на шаг, который приберегала для момента безысходности, для той черты, за которой происходит потеря журналистской невинности.

Она позвонила в институт фармакологии. «У вас есть какое-нибудь новое перспективное средство, чтобы порадовать наших зрителей?» — спросила у невидимого, растерянного больше ее абонента.

Абонент тяжело задумался, но сказал, что вроде есть. Речь шла о лекарстве для лечения псориаза.

Подмахнув в материальном отделе заявку на съемку, Настя с группой пробыла в святая фармакопейных святых. Оператор бегло снял кадры с колбами и ретортами, с белыми халатами и учеными лысинами, с хорошенькими лаборантками и симпатичными подопытными мышками, у которых имелись проплешины на нужных экспериментатору местах — до применения препарата и со свежей шерсткой — после оного. Все было скучно и псевдонаучно. Сотрудник, рассказывавший о лекарстве, бессвязно блеял; по его словам выходило, что препарат оказался вовсе не так хорош, как на то надеялись экспериментаторы, и вообще, нет в жизни счастья — демонстрировала его морщинистая, как у старой зоосадовской обезьянки, физиономия.

— Ну, до такого дерьма я никогда не опускался, — глумливо заметил оператор, укладывая кофр с камерой в редакционную «Газель» — с таким же тщанием и любовью, с какой мать укладывает свое дитя для непременного после всех гигиенических манипуляций сна.

— Послушайте, — побелев, взвилась Настя. — Если вы еще раз… позволите себе назвать то, что я делаю, дерьмом, то… я… — Она захлебнулась воздухом, которого оказалось неожиданно много в уличном мареве, сквашенном густым автомобильным выхлопом. И в ярости замолчала.

Пустовалов удивленно поднял на нее глаза:

— И что же станет со мной, бедным матерщинником? Неужели мне вырвут язык?

— Я пожалуюсь на вас Гагузяну! — овладев собой, тихо отчеканила Настя.

— А я думал, своему папаше, — вполголоса удивился оператор, явно имея в виду Шумского. А потом заметил в темное пространство салона, где жестоко страдавший с похмелья осветитель уминал за обе щеки уличный фаст-фуд: — Радует только, что скоро все это кончится…