Ангел в эфире

Найдя пылинку на ее руке, более воображаемую, чем материально существующую, он воздушным, замедленным движением смахнул ее. Потом, продолжая что-то говорить, невзначай коснулся пряди волос, тронул шовчик проймы — внезапно его пальцы замерли в каком-нибудь сантиметре от ее груди, задержав напряженное, вечно длящееся мгновение, ожидая чего-то — какого-то шага с ее стороны или знака? Сопротивления или поощрения? Или благожелательной, готовой на все нейтральности?

Настя испуганно съежившись. Она поняла, что… Да. именно так… Сейчас начнется то, о чем болтают досужие языки, то, с чем она ни разу не сталкивалась, покинув пределы родительской бронезащиты…

Но как ей реагировать на посягательства начальства, — то ли смириться, как с неизбежным злом, то ли сражаться, самостийно обороняясь от жестокостей телевизионного мира, до сих пор более воображаемых, чем реально прочувствованных…

Она видела пористую, несвежую кожу щек, кавказский кинжальный ус с легкой хнистой проседью, настороженный вороний глаз, драпированный редколесьем выцветших ресниц, почувствовала паленый запах прокуренного рта… Дорогой одеколон со сложносоставными нотками вдруг смешался с запахом ветхозаветного, обреченного на свершение адюльтера, вызывая тошноту и нестерпимое желание бежать… И вместе с тем — невозможность пошевелить рукой…

Взлетевшая кисть обрисовала в воздухе черты, в точности повторяя контуры женского тела, потом скользнула вниз, к натянутой коленями юбке, ни секунду не могшей служить надежной преградой… Девушка обреченно закрыла глаза, решаясь…

Недаром у них говорят: должность ведущей не дается по благорасположению звезд или производственным заслугам, ее нужно заработать… Как именно заработать — теперь понятно… За все нужно платить, говорят… Но почему должна платить именно она — она, которая никогда никому не платила, ни за что, ни за какие коврижки… Которая достойна этой должности больше всех…

Настя нервно дернулась плечом, закашлялась, оттягивая время, — опасная ладонь замерла в напряженно уплотнившемся воздухе…

Может быть, есть шанс избежать неизбежного… Она скажет ему, что ее отец, он… Он — это Шумский, и ее отец будет вынужден…

Или лучше с милой стыдливостью пролепетать, что, пожалуйста, только не здесь, не на этом казенном столе, лучше вечером, она будет даже рада… Вечером она будет готова на все…

А сама тем временем позвонит Шумскому… Добрый дядюшка — что он ответит? Скажет, чтобы соглашалась? Посоветует рвать когти? Сделает вид, что эта история его совершенно не касается?..

От напряжения она вдруг чихнула.

Рука, внезапно оборвав невыносимое мгновение, нервно дернулась — и ускользнула в карман, с ловкостью патентованного фокусника выудив оттуда клоунский платок в крупную клетку.

Вислый нос с характерным насморочным хрюканьем погрузился в мятый голубой хлопок. Кинжальный ус смялся. Настя робко отодвинулась, переводя дыхание.

Напряжение, густившее воздух, внезапно обмякло.

— Задача ясна? — как ни в чем не бывало поинтересовался Гагузян, расслабленно откидываясь на спинку стула. — Значит, я жду от тебя результатов, Плотникова! А насчет Земцева… Кажется, Шумский что-то упоминал о ваших с ним отношениях…

Она догадывалась, что именно.

Настя выбрела из начальственного кабинета на подламывающихся ногах. Секретарша критичным, бьющим наотмашь взглядом скользнула по ее юбке, оценивая стройность остро белевших коленок.

Она все знала? Но что она могла знать — ведь ничего не было!

Догадывалась? Но о чем, ведь ничего такого не было!

Слышала? Но в кабинете нельзя было различить ни звука — кроме дыхания и биения сердца, а потом громкого чиха и насморочного, годного для комедии сморкания…

В коридоре Настя нос к носу столкнулась с Ирой Ларионовой. Ларионова была тоненькая, поганкиной бледности блондинка, которую взяли в «Побудку» с загибавшегося «дециметра». Ее изящной прорисовки личико неизменно сохраняло приветливо-равнодушное выражение, отчего казалось, что его обладательница никогда не переживает по поводу столь докучных и эфемерных материй, как карьера, рейтинг или тематика простеньких, без божьей искры репортажей, которые она с легковесной регулярностью (как казалось Насте) поставляла в эфир.

— Очень мило выглядишь, — весело защебетала девушка. — Новый крем? Или стрижка? Вчера была в одном косметическом салоне, там сейчас скидки, хочешь, адрес черкну… Кстати, Макухина справлялась о тебе…

— Макухина? — Настя удивилась. — Что ей нужно?

— Знаешь, у этой стервы нет привычки плакаться мне в жилетку… А зря! Может, тогда бы мой конвертик… — Ларионова помахала конвертом, похожим на тот, в котором им обычно выдавали зарплату, — каждому отдельно и конфиденциально, под расписку о неразглашении суммы, — стал бы гораздо толще!

И она зацокала по коридору на вихляющихся каблуках.

Настя тут же забыла о Макухиной. Еще вчера она истерично обдумывала обстоятельства своего увольнения, воображала унижения, которые ей придется пережить после позорного возвращения домой, — а теперь… Свершилось! Она — ведущая! Кто бы мог подумать…

Когда первый восторг слегка поистрепался, мысли девушки переключились на предстоящее интервью… Забавно будет встретиться с Земцевым, — и не где-нибудь, а в Москве, в студии телеканала, на котором (и в этом не приходится сомневаться) ей отныне суждено играть первую скрипку. Увлеченная своими планами, Настя не стала выяснять, зачем ее искала Макухина. Может быть, чтобы выдать деньги, зарплату…

Да, Макухина — это всего лишь деньги, зарплата, те жиденькие рублишки, которые им выдают в тощих конвертиках… Но Насте, которая всегда считала себя выше низменного прагматизма, меркантильного копейничанья, выше черной гонорарной зависти коллег, сейчас было не до финансовых проблем. Куда больше ее занимали вещи сугубо профессиональные: когда состоится ее дебют в качестве ведущей, как ей себя вести, во что одеться, каким тоном задавать вопросы собеседнику… Лучше всего, пожалуй, подойдет отвлеченно-беспристрастная манера речи, без заискивания, без явного пиетета перед собеседником, с аристократическим отстранением, с тонкими изящными шпильками — всем тем арсеналом тайных средств, который позволит сделать интервью острым, но не скандальным: ведь скандальность противоречит самой физиологии утренней, изначально оптимистичной передачи. Впрочем, жаль, что противоречит. Очень жаль…

А еще ей надо решить, как вести себя с Гагузяном. Хотя что, в сущности, можно предъявить ему по гамбургскому счету? Смахивание воображаемых пылинок с женского плеча? Касание ладонью, более придуманное, чем реально бывшее? Еле заметное прикосновение к волосам? Однако стоит звякнуть Шумскому — во-первых, сообщить, что ей предложили стать ведущей: все же старичок кое-что сделал для нее, пусть и не так много, как мог, как обязан был сделать по тем давним, практически родственным связям с ее матерью… Во-вторых, добавить постскриптумом, сопровождая свое замечание удивленным смешком: мол, на студии его, Шумского, считают ее отцом, непонятно почему, так что пусть не удивляется, если вдруг услышит…

Конечно, в ответ дядя Захар наговорит ей всяких приятных вещей. Наверное, начнет расспрашивать о матери, скажет, что он почел бы за честь иметь такую дочку, красавицу, умницу, семь пядей во лбу, семь футов под килем, заверит, что и впредь станет ей помогать и что, если у нее вдруг будут проблемы, он всегда поможет ей их разрулить, ведь по большому счету он за нее в ответе, поскольку отчасти по его вине (старческий подкашливающий смешок) Настя и попала в останкинский серпентарий… После чего они оба рассмеются сердечным смехом, как смеются люди одного уровня,‘Воспитания, одних интересов, смеются межстрочно, пунктиром, так, что другим может быть неясно, над чем они так самозабвенно веселятся.

То есть он должен ей сказать все это как человек в возрасте, к тому же друг ее матери и вообще знакомый семьи, порядочный человек — для своих порядочный, конечно, для тех, кто с ним в связке, кто с ним по жизни идет ноздря в ноздрю, а для остальных — по-разному, как придется…

Но дядя Захар неожиданно нарушил все ее планы, позвонив первым, когда Настя еще не успела приготовиться к разговору. И он звонил ей не для того, чтобы выслушать обтекаемые, обкатанные во рту благодарности, а для того, чтобы кое-что разузнать у нее. Но что же?

Прервав поток словесных округлостей, которыми от-репетированно сыпала его протеже, он настороженно буркнул:

— Что там у тебя с Макухиной?

— Ничего, — оправдываясь, пролепетала Настя. — Мне предложили стать ведущей.

— А при чем тут Макухина? Это же не ее епархия, — на противном конце провода пожал плечами (конечно, воображаемо и подразумеваемо пожал) Шумский. А потом добавил жестко: — Если тебя спросят обо мне, скажи, что я вообще ничего не знал… Слышишь, ничего!

В ответ на Настино мычащее недоумение трубка отозвалась нервной пульсацией.

Девушка в уме перебирала фразы странного обрывистого разговора. Что имел в виду Шумский? Что он не знал? О чем вообще речь?

Было тревожно.

Глубокой ночью Настя позвонила домой. Она усиленно притворялась спокойной, хотя спросонья мама совсем не различала оттенки дочкиной тревоги.

— Тебя берут ведущей! — воскликнула Наталья Ильинична, но, оценив не только приятность новости, но и ее скоропостижность, бдительно осведомилась: — Это заслуга Захара? Или нет?

Как ей было объяснить, когда и самой себе объяснить происходящее было невозможно… Настя нечаянно всхлипнула: ком в горле мешал говорить.

— Неверное, я понравилась руководству… — выдавила она.

— Кому? Цыбалину? — спросила опытная мама. В ее сонном хрипотке прорезалась полночная подозрительность.

— Скорее уж Гагузяну…

Она не стала уточнять, чем именно понравилась, не стала озвучивать свои зыбкие сомнения, понимая, что на сей раз мама ничем не сможет ей помочь. На сей раз ей придется решать все самой. И на все решаться…

Ребус разросся в ее голове до размеров гигантской головоломки и теперь давил виски, мешал дышать, думать, жить…

А мама все восторгалась дочкиным успехом, все советовала, наставляла (ее советы и наставления звучали как из прошлого века, не по существу и не по адресу), строила предположения и догадки, а потом вдруг сникла, точно шарик на нитке, слабо обжимавшей его тонкое устье:

— Ну что я тебе говорю! Ты же взрослая, все знаешь сама…

«Часто мы должны выбирать между чувством долга и велением сердца, — скажет она, когда очередная телеистория станет поводом для нового моралите. — Героиня нашего сегодняшнего сюжета колебалась между любовью и обязанностью, пока сама жизнь не определила ее выбор. Порой мы склоняемся в пользу долга, отказываясь от любви. Увы, обстоятельства толкают нас на жертву, делая нас несчастными… Однако в выполнении долга уже заключена толика счастья! Главное — ее найти, ощутить, прочувствовать…»

И она тоже сделала выбор не в пользу сердца.