Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

– Я ждала тебя, мой ангел! – закричала туша. – Я ждала тебя много дней!

И огромная старая женщина поцеловала Гарри М. в ухо. Он заорал:

– Кто ты?!

Туша ответила:

– Я женщина. Я знаю эту дыру. Не ты один. Но я ждала тебя. Почему тебе опротивела жизнь?

– Отвяжись, старая дура!

– Родной, не лезь в дыру. У тебя есть член. Дай мне только минуту, минуту твоей любви. Я хочу делать любовь с тобой! Дай!

– Старая, безденежная дура!

<…>

Вонь, пот и широта тела поглотили Гарри. А старуха шептала:

– Если бы я была богатая, я бы приказала врачам вырастить на моей ляжке огромный живой член. И у меня не было бы проблем в любом возрасте, мой любимый. А сейчас ты мне так нужен![255]

После этой абсурдистской перебранки в духе Гарольда Пинтера старуха отгрызает член несчастного Гарри М.: рот из части речевого аппарата, не справившись со своей задачей, превращается в орудие казни. Гарри М. прыгает с сорок первого этажа небоскреба, а на его похоронах священник сообщает: «Он ушел от нас, потому что обанкротился, а деньги для него были путем к Богу, материализацией исканий и надежд, прямой дорогой к раю на земле»[256].

Некое подобие диалога можно найти в новелле «Иной», центральный персонаж которой, эмигрант Григорий, пытается разговаривать с синим существом – то ли реальным, то ли его галлюцинацией. В ответ на «How are you» чудовище предлагает Григорию обменяться смертями, что они и делают, несмотря на протесты главного героя. «И Григорий внезапно стал иным, потеряв свое имя, <…> страну и свою смерть»[257], – заключает автор рассказа. Финал заставляет вернуться в начало рассказа, в котором дается такой пейзаж:

Все было странно иным и в какой-то мере непонятно зловещим: в конце концов дома как дома, земля как земля и люди тоже не с двумя головами, но почему же постоянно ощущается присутствие чего-то скрыто-зловещего, распростертого во всем: от природы, трав, деревьев и цвета неба до городов и движений обитателей, точно земля и город этот навеки прокляты?[258]

Пожалуй, именно в «Ином» Мамлеев начинает в полной мере фиксировать охватившую его манию, заключавшуюся в попытках «понять, почему ностальгия у эмигрантов так остра, почему некоторые в свое время возвращались в Россию, зная, что идут на верную смерть или на ГУЛАГ»[259]. Юрия Витальевича не могли удовлетворить «банальные», «обывательские» объяснения феномена ностальгии, и «это был толчок к перепониманию России, и это перепонимание уже было качественно иного уровня, чем оно было прежде»[260]. Результат этого «перепонимания» известен – книга «Россия Вечная», под завязку набитая экзальтированными трюизмами, которые поклонниками писателя были приняты за откровение. Пока же Мамлеев лишь фиксирует свое эмоциональное состояние в не лишенной литературного изящества новелле.

Отвращение к «иному» западному миру на физиологическом уровне развивается в рассказе с обманчиво обнадеживающим заглавием «Новое рождение», герой которого живет в населенном тараканами и «зловеще-обугленном – на самом деле такой был дизайн – здании на углу Сто девяносто восьмой улицы Манхэттена»[261]. Герой повествования изнывает от скуки, которую разбавляет разве что самоубийство его жены, при жизни твердившей: «Деньги, деньги превыше всего»[262]. Постепенно и сам он, университетский преподаватель литературы, превращается в труп – правда, живой.

На следующей странице «Американского цикла» возникает его двойник, давший название рассказу «Кругляш, или Богиня трупов». В этой микроновелле некий умирающий «кругляш» спасается тем, что сходит с ума: «Некий мутный свет ударил в сознание, и кругляш перестал быть кругляшом. Он превратился в бред богини трупов»[263]. Эта сама по себе замечательная миниатюра интересна еще и тем, что она снабжена эпиграфом – довольно редкий случай в обширной мамлеевской библиографии. Открывается «Кругляш» строчкой из Валентина Провоторова: «…В мире нужда по причудливой твари». Поэтическое наблюдение Провоторова, по всей видимости, много значило для Мамлеева образца 1980-х, потому что это же стихотворение более пространно цитируется без указания авторства в «Московском гамбите»:

Скоро, ах скоро, на теплое ложе,
Скинув на время бесовские хари,
Духи тебя для зачатья уложат —
В мире нужда по причудливой твари![264]

В предпоследнем рассказе «Американского цикла», который называется «Отражение», мы вновь сталкиваемся с уже знакомыми сюжетами и образами. Живущий в Нью-Йорке эмигрант Виктор Заядлов состоит в фактическом браке со старухой, постоянно спрашивающей его «How are you?». Он целыми днями бродит по Нью-Йорку, где обращается к прохожим с этой же репликой, а в финале рассказа невольно производит метафизический обмен телами с собственным отражением: он проваливается в зеркало, а его отражение продолжает жить за него.

Наконец, в закрывающем цикл рассказе «Здравствуйте, друзья!» персонаж по имени Гарри Клук (почти что Грегори Крэк из «Чарли» и Гарри М. из «Вечной женственности») мучительно хочет с кем-нибудь подружиться и в итоге заводит дружбу с собственным трупом. Он целует свое мертвое тело, не забыв перед этим поинтересоваться, как у него дела.

«Американский цикл» вполне можно читать как полноценную повесть, объединенную общим сюжетом и сквозной идеей, пусть и не самой замысловатой: западная цивилизация – это мир, в котором у всего есть денежный эквивалент, а то, что не включено в экономические отношения, не имеет ровно никакой ценности. Может показаться странным, но для постижения этой мудрости Мамлееву потребовалось озарение, сопоставимое с тем, которое настигло его в 1953 году, когда он шел по Тверскому бульвару и вдруг начал видеть мир совершенно иначе. Свой «американский ужас» Юрий Витальевич описывает следующим образом:

Помню, однажды мы – я, Маша и Тони Дамиани с супругой – прогуливались; был прекрасный вечер. Жена Тони сказала мне:

– Юрий, в этом мире действуют две основные силы, которые ведут между собой непрерывную борьбу. Эти силы – деньги и дух.

Я был поражен таким откровением. Конечно, Тони Дамиани так бы не сказал, но его жена была женщиной, причем женщиной очень хорошей, глубоко чувствующей драму мира сего, и она так вот сильно и по-женски эмоционально выразила это поистине страшное явление – болезнь поклонения золотому тельцу, которая поразила весь западный мир. И тем не менее – поставить на одну планку презренный металл, который после смерти человека не значит вообще ничего, просто пыль, и дух, который определяет вечную жизнь человека, – это все равно что сравнить яичницу с божьим даром или поэму Данте с ночным горшком. Я еще согласился бы с противопоставлением демонической власти, которой Диавол искушал Христа, и Духа; это еще куда ни шло, потому что власть – это несколько иная категория, чем даже деньги. Я имею в виду чистую власть, чистую – в смысле опирающуюся исключительно на самое себя. Но деньги и Дух – это уж слишком…[265]

Признаться, не понимаю, чем поразила Юрия Витальевича настолько неглубокая мысль, но поразила она его в самое сердце. Понадобилось несколько лет и переезд через океан, чтобы он смог выразить ее в художественной форме.

Да, в «Американских рассказах» полно проблесков того, что однажды ввело Мамлеева в историю русской литературы, но с философской, скажем так, точки зрения это все равно вещь провальная. Навязчиво повторяя религиозного характера тезис о греховности жажды денег (с которым я всячески соглашаюсь, но не вижу в нем повода для большого художественного высказывания), он остается в рамках сугубо религиозной парадигмы, тем самым как будто подтверждая то, что сам же стремится опровергнуть.

Мамлеев изображает человека, уничтоженного как личность капиталистическим обществом, но делает это совершенно антигуманистически, он выносит ему приговор, но не предлагает никакой альтернативы, кроме превращения в семгу, обретающую веру. Иного средства, чтобы поднять бунт против «современного мира», у Мамлеева нет: левые теории переустройства общества он, естественно, отвергает[266] в пользу экстатического белогвардейства, бессмысленного и даже уродливого, как посиделки эмигрантов-монархистов, вызывающих при свечах призрак Григория Распутина.

Этот антикапитализм, пронзительно наивный и не подкрепленный ничем, кроме чувства собственной уязвленности, которое притворяется чувством негодования по поводу всеобщей несправедливости, Мамлеев пронес до самой смерти, вновь и вновь сообщая о нем как о неком мистическом откровении.

У меня даже есть отдельный блокнот, в котором я собрал для личного пользования цитаты из статей, интервью и прозы Юрия Витальевича, посвященные тому, что сегодня принято называть неолиберализмом. Приведу лишь некоторые из них.