Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

* * *

– В богему! Хочу в богему! – высокопарно кричал писатель Мамлеев, глядя в окно, за которым бушевала метель.

После Москвы, а тем более Нью-Йорка тихая университетская Итака и вправду могла показаться тоскливой. В теплое время года она напоминала коллекцию кукольных домиков или декорации к очередному фильму, предназначенному для показа на восточной стороне Бродвея. Зимой же, как сейчас, проходил снежный буран – и городок оказался не просто отрезан от мира, а парализован, как респектабельный парализованный старик. Сильнее, чем сам городок, на нервы действовали только его обитатели: постоянно улыбающиеся студенты и их туповатые профессора – никогда нельзя было точно определить, улыбаются они потому, что на душе у них разливался малиновый звон, потому ли, что фальшиво выражали свое расположение, или потому, что где-то спрятался фотограф, которого видят все, кроме мистера Мамлеева. И все как на подбор – одно лицо. За исключением разве что той привлекательной клуши, что постоянно улыбалась, завидев его в библиотечном коридоре.

Городок парализовало. Бесполезно громыхала снегоуборочная техника на Трипхаммер-роуд, размахивали лопатами улыбчивые обитатели Итаки – на оказавшиеся в белом аду улицы вышел весь город, кроме Марии Мамлеевой и ее супруга, нараспев голосившего: «Богема! Хочу в богему!»

– Займись уже делом, пиши реалистический роман, – сказала Мария Александровна. – Пиши реалистический роман, чтобы его издали. Ты же сам видишь: американцы ничего не смыслят в духовной литературе, они не видят наших озарений. Напиши реалистический роман, чтобы его опубликовали сначала в газете или журнале, а потом в виде книги. Чтобы за труд твой дали два гонорара, как он того заслуживает.

– Не могу я, – сказал Мамлеев. – Не могу писать на заказ, да еще и реалистический роман.

– Что ты не можешь? – повысила голос Машенька.

– Не знаю, о чем писать, – доложил Юрий Витальевич. – В Москве столько сюжетов было, столько личностей, а здесь только профессора в пиджаках.

– Вот про них и напиши, – заявила Мария Александровна. – Набоков написал – и ты напиши.

Мамлеев побледнел до серости своей пористой кожи. Слова супруги вселили в него такой ужас, будто она сообщила, что беременна от пришельца, – видел он такой сюжет недавно по телевидению и потом несколько ночей бредил вместо сна. Вволю поиграв желваками начавших иссушаться щек, он наконец громко и отчетливо сказал:

– Ты в своем уме? Или дважды с ума сошла? Нельзя такое писать ни при каких обстоятельствах. – Он выдержал задумчивую паузу. – Здесь, по крайней мере. Попадет не в те руки, прочитают – и все, пиши пропало. Уволят: меня уволят, тебя уволят, и мы останемся без двух работ. Еще в черные списки внесут, чтобы никто потом работу не давал. Опустимся на самое дно общество, как те негры из Бронкса. Помнишь?

Мария Александровна согласно кивнула – она помнила.

– Но что-то писать тебе надо, – настаивала она. – Ты писатель и должен писать.

– То, что я способен написать, – возразил Мамлеев, – категорически нельзя писать в этой части мира. Я будто в ГУЛАГе, если и сочинять – то только в уме, запоминая, чтобы потом записать, когда вырвусь на свободу. Как Солженицын… Да и он, нобелевский лауреат, сейчас в том же духовном состоянии, что и я.

Мамлеев отвернулся от жены, обратно уставившись в окно, где все громыхала машина, тщетно убиравшая бесполезный американский снег.

– Ты же знаешь, что его хотели сделать почетным гражданином Америки? – спросил у оконного стекла Юрий Витальевич. – Передумали. А из-за чего передумали? Из-за его позиции – религиозной и прославляющей не только дореволюционную Россию, но и вообще Святую Русь как таковую. Хотели сначала сделать Александра Исаевича почетным гражданином США за его глубокий антикоммунизм, а в итоге поставили ему на лбу страшное для эмигранта клеймо: «Он любит Россию»[286]. И мне такое поставят клеймо и включат в черный список. Любить Россию, Машенька, это гарантированный волчий билет, неизбежная Каинова печать.

На этих словах он даже потер свой лоб, будто проверяя, не появилось ли на нем что-то, чего прежде не было и не подразумевалось божественным замыслом. Лоб был чист и почти свеж, разве что надбровные дуги как будто утяжелились от мысли, образовав сиюминутное подобие горба.

– Ищи сюжеты в газетах, – посоветовала Мария Александровна. – Тут что ни день – убийство, изнасилование.

– Это все не то, – махнул рукой Юрий Витальевич. – Убийства здесь могут несведущему показаться чем-то удивительным в своей бесчеловечности, но в этом нет ни грамма духа. В передовице коммунистической «Правды» больше метафизики, чем во всех маньяках Америки вместе взятых. У нас даже когда свинью в деревне режут, кажется, будто из нее кровь Христова льется. А здесь что? Приносили сегодня газеты? Ну давай хоть вчерашние. Что это такое? Одна реклама. «Холодное пиво и минералка, доставка бесплатно…» «Приходите в наш мексиканский ресторан…» «Студенты требуют освободить кенийского узника совести…» Да какое представление вы имеете о свободе? Узник этот ваш в африканской тюрьме свободнее, чем я в Итаке, штат Нью-Йорк.

– Это правда, – подтвердила Мария Александровна.

– Мне уже сорок семь лет, – пробормотал Мамлеев, – а я не Лермонтов, не Булгаков…

Он всегда произносил эту фразу в этот день календаря, прибавляя к своим годам еще по году.