Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

– Мы говорим только о самом главном, – подтвердил Юрий Витальевич, громко стуча ложкой, которой силился оторвать прилипший ко дну тарелки капустный лист.

– А покажете платочек?

– Ой, конечно, сейчас принесу. – Мария Александровна вскочила из-за стола и побежала в комнату, где у нее в стенном шкафу хранились разнообразные блузы, платья и платочки.

Мамлеев немного сдался, деловито лязгнув ложкой, которая, вторя собственному звуку, заблестела падающим космическим кораблем. Собравшись с мыслями и словами, он сказал гостю:

– А в литературной жизни у вас какие успехи? Тяжело, наверное, продолжать творить после оглушительного успеха первой книги? Пишете сейчас что-нибудь?

– Да, набрасываю потихоньку.

– Повесть? Второй роман?

– Третий или четвертый, – ответил Эдинька. Мамлеевские глаза часто заморгали, едва заметно округлившись.

– И как же он называется, если не секрет? – спросил Юрий Витальевич голосом морского чудовища.

– «Подросток».

– Но ведь был уже такой роман, – недоуменно заморгал Мамлеев, – у Достоевского Федора Михайловича.

– Ну а теперь будет у Лимонова Эдуарда Вениаминовича, – спокойно ответил мамлеевский гость и налил себе рюмку водки, которую тут же выпил.

Губы Мамлеева сжались, в глазах и лбу сгустилось черное напряжение. Он не понимал, как понимать слова гостя. В голове его моментально родилась безумная фантазия, которую он тут же усвоил как реальность: в Европе теперь организовался заговор писателей и издателей, которые берут великие романы прошлого, вычищают всю информацию о них из журналов, газет, учебников и университетских лекционных курсов, чтобы заново опубликовать их, но уже с новыми именами на обложках. Сейчас во Франции выйдет «Подросток» Достоевского, но обывателям скажут, что написал этот роман Эдуард Лимонов. Надо бы выяснить, получил ли Эдинька эксклюзивные права на всего Достоевского или, может, как-то получится издать, скажем, «Братьев Карамазовых», убедив всех, что книгу эту сотворил Юрий Витальевич Мамлеев. А если нет? Чей шедевр тогда похитить? Чехова? Платонова? Андрея Белого?..

– А в каком издательстве выйдет «ваш» роман «Подросток»? – сказал Мамлеев деланым безразличным тоном.

– В «Синтаксисе» вроде бы, – ответил Эдинька. – У Синявского.

– Может, посоветуете Юрочку своему издателю? – В столовую вошла Мария Александровна с платочком. – Не прямо сейчас, а когда удобно будет.

– Обязательно.

– Спасибо, спасибо вам огромное, Эдинька, – заворковала Мария Александровна.

– Скажите, а чего это вы меня Эдинькой все зовете? – резко заметил Эдуард.

Мамлеевы, как говорится, обомлели. Мария Александровна прижала к губам платочек, Юрий Витальевич сосредоточенно зашамкал ртом – чтобы сохранить спокойствие, он представил, будто его прямо сейчас фотографируют. Убедив себя в этом, он даже поправил пятерней немного взлохмаченные волосы.

– Ну как… – забормотала Машенька. – Вы же Эдуард – Эдинька, Эдичка, Эдик…

– И на такой еще вопрос ответьте мне, – обратился Лимонов к Мамлееву.

Юрий Витальевич пытался найти, куда ему спрятать глаза. Скатерть вся была давно изучена, кастрюля с картошкой – тоже. Деваться было некуда.

– Что же вы хотите знать? – мокро проговорил Мамлеев.

– Сколько вы весите? – задал прямой вопрос Эдуард Вениаминович Лимонов.

– Юрочка у нас заметно похудел… – затрещала зачем-то Мария Александровна.

– Я не вас спрашиваю, – по-чекистски топнул каблуком Лимонов так, что стул под ним сдвинулся с царапающим скрипом. – Юрий… как вас там по батюшке?

– Витальевич, – подсказала перепуганная Мария Александровна.

– Юрий Витальевич. – Эдинька-Эдик снял очки и вонзил в Юрия Витальевича невыносимо злой взгляд. – Юрий Витальевич, ответьте, будьте добры, на прямо поставленный вопрос: сколько вы весите?

– Не знаю, – тихо сказал Мамлеев. Мысли его были сосредоточены в эту минуту не на весе его физического тела, а на понимании того, чем он мог заслужить такую жестокость и даже бессердечие. – Фунтов двести, может, двести десять.

– Это по-нашему сколько? – продолжал сверлить злыми глазами Эдинька-Эдик. – Килограммов сто?

– Кажется, да, – сказал влажным голосом Юрий Витальевич. – Да, килограммов сто, около того.

– Ну вот, – расплылся в улыбке Эдуард. – Так бы сразу и сказали. Эх… Но нет, надо вола ебать, как выражаются у нас в Париже.

Рот Марии Александровны открылся и не стал закрываться, щеки задрожали мелкой частой дрожью. Все русское в ней как рукой сняло, остальные даже ощутили кожей, как закипела в ней азиатская кровь. Рука ее сжала интересный платочек, так стиснула, что пальцы сделались белыми, как пудра, которой украшают покойников перед отправкой в могилку.

– К-к-как ты смеешь? Да к-к-как ты смеешь так выражаться в нашем доме? – выдавила из себя Мария Александровна.

– К-к-к, – передразнил Эдуард и как ни в чем не бывало взялся за ложку.

– Эдуард Викторович, – примирительно и вкрадчиво забубнил Мамлеев, – давайте не будем устраивать менниповы сатуры. Мы же с вами русские люди, объединенные трагедией эмиграции, а теперь еще разделенные целым Атлантическим океаном.

– Ваша правда, – снова улыбнулся мягкой улыбкой Эдуард Лимонов, – Давайте выпьем по одной.

Мамлеев заспешил налить, на этот раз не забыв про Машеньку, которая, однако, смотрела с недоверием – то на рюмку, то на Лимонова. Видно было, как она держит в себе глубочайшую обиду, готовую расплескаться по всему столу, по мятому пиджаку глумливого гостя, а затем затопить весь дом, всю Итаку с ее поганеньким ансамблем «Пибоди бэнд», весь проклятый штат Нью-Йорк и всю проклятую Америку, в которой Бог присутствует лишь в виде девиза на хрустящей зеленоватой купюре.

– А помните, Юрий Витальевич, – ласково залепетал Эдуард Лимонов, – как мы с вами впервые встретились у Сапгира? Я тогда еще совсем мальчишка был, только перебрался в Москву, и я читал свои стихи.

– Да-да-да, – закивал Мамлеев.

– Помните? – Эдуард продекламировал напевно: – Вот я вечером гуляю взаперти, на стене моей гуляю взором. Что я делаю, прости меня, прости, что я делаю с собою за забором…

– Да-да-да, конечно, – зашептал Мамлеев, – очень хорошие стихи, настоящие, очень русские…

– И вы тогда подошли ко мне и долго-долго жали руку, – продолжал Лимонов. – И помните, что вы мне тогда сказали? Вы сказали: «Эдуард, вы своими стихами доказали, что у нас даже дети умеют летать»[311].

– Именно так, – подтвердил Мамлеев, перекатывая в голове когда-то сказанные им слова, рассматривая их с разных сторон и находя слова эти чрезвычайно удачными. – Даже дети у нас умеют летать.

Лимонов мечтательно покивал в ответ, вдохнул воздух ноздрями, выдохнул и, все так же мягко улыбаясь, сказал:

– Что вы сказать-то хотели этой высокопарной хуйней?

– Убирайся! Убирайся, подонок! – закричал рассвирипевший Мамлеев, у которого все волосы на голове устремились в сторону чужого невидимого затылка. – Вон отсюда! Вон из моего… из нашего дома!

Эдуард начал возражать, что не надо русским людям устраивать между собой какие-то там сатуры, когда мы и без того разделены целым океаном, но, говоря все это, он ничуть не останавливался в своем направлении к двери, на ходу вальяжно оправляя пиджак и иронически приподымая квадратные очки.

– Каков подонок, – сказала наконец сдавленным горлом Мария Александровна, когда дверь за Эдинькой закрылась. – Говнюк, блядь.

– Хохол, – заключил успокоившийся Мамлеев, наливая себе потеплевшую водку. – Хохлы нас всю жизнь ненавидели.

– А не еврей разве?

– Да ну, какой еврей, – фыркнул, выпив, Мамлеев.

– Имя как будто еврейское, – пожала плечами Мария Александровна.

– Подонок, конечно, страшный, прямо-таки ублюдок, – вздохнул Мамлеев. И добавил: – Зато писатель талантливый.

Так никем и не тронутая, переставала дышать в своей кастрюле вареная картошка, прикрытая теперь уже не только полотенцем, но и платочком со все так же интересным рисунком.