Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после
![Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после](/uploads/covers/2023-08-04/otec-shatunov-zhizn-yuriya-mamleeva-do-groba-i-posle-201.jpg-205x.webp)
- Автор: Эдуард Лукоянов
- Жанр: Критика / Литературоведение / Биографии и Мемуары
- Дата выхода: 2023
Читать книгу "Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после"
В другом месте, но примерно в то же время он говорит:
Многие мои герои взяты из жизни. Это самый простой способ написания художественных произведений. Но второй способ ни в коем случае не включает фантазию. Я вообще не люблю никаких фантазий. Второй способ, принятый в Традиции, заключается в использовании того, что Рене Генон называет «интеллектуальной интуицией». Это возможность интуитивного постижения самых темных или, наоборот, светлых сторон человеческой души[317].
Хоть обскурантизм подобных заявлений очевиден, он по-своему симпатичен и, что уж греха таить, соблазнителен. Интуитивный характер мамлеевского письма, принятый за аксиому, открывает поле для множества интерпретаций, изящность или топорность которых зависит исключительно от интерпретатора. Есть у Мамлеева одно большое произведение, в котором этот метод предельно обнажен: текст этот начинается с загадки и ею же завершается, но ответа на нее автор ни за что не даст. Называется он «Московский гамбит».
Этот роман эмигрантского периода занимает особое место в мамлеевской библиографии. В первую очередь важно то, что он почти лишен «мистического», «фантастического» или, как выражался сам писатель, «сюрреального» начала. «Московский гамбит» – это попытка написать простой реалистический роман, которая не удалась. «Гамбиту» попросту не на чем держаться: у него нет внятного сюжета или хотя бы ярко прописанных персонажей, а типично мамлеевские диалоги, составляющие суть текста, едва ли могут зацепить читателя, если не сопровождаются трансгрессивными сценками. Эта книга – легкая мишень для критиков, злобно пинавших «Московский гамбит»:
Есть пассионарная личность, пламенный борец с инородной нечистью и либералами, и есть эзотерический писатель, то есть как мастер слова он (см. роман «Московский гамбит») беспомощен откровенно[318].
Лично я не разделяю столь категоричных оценок и предлагаю свою – не претендующую на истину, но единственно верную – интерпретацию «Московского гамбита» – романа, главным действующим лицом которого является не кто-то из возмутительно одинаковых персонажей-«метафизиков», а сам читатель: ему предлагается занять позицию самого радикального из обывателей – заурядного советского мента, в чьи руки попадает потенциально неблагонадежная, но абсолютно непонятная рукопись.
Подробно об этом я однажды написал в заметке, над которой работал, чтобы развлечься в долгой и неимоверно утомительной поездке из Москвы в Улан-Батор. Она озаглавлена «Герметический подвал» – отсылка к графическому роману Жана Жиро Le garage hermétique, мир которого строится на том, чтобы ускользать от понимания ради самого процесса этого ускользания. Приведу ее с незначительными изменениями и сокращениями.
Знакомство с Мамлеевым у всех происходит одинаково. Сперва читатель узнаёт, что жил в Советском Союзе писатель, в сравнении с которым Сорокин – автор сентиментальных романов. Затем тот же самый читатель берется за «Шатунов» и наслаждается (или нет) всевозможными трансгрессивными явлениями: кровь на страницах книги льется в относительно небольших объемах, но способы ее добычи едва ли кого-то оставят равнодушным. А если держать в уме, что написан роман был в 1960-е, можно и вовсе повредиться рассудком вслед за некоторыми его героями. Далее следуют «Центральный цикл» и «Американские рассказы», в которых матери уничтожают руки своих детей за испорченный ковер, у бани № 666 грызут головы мокрых кошек, а по стритам и авеню бродит человек-семга.
Но после этого Юрия Витальевича как будто подменили. Из американско-французской эмиграции он приходит совершенно иным – и внешне, и внутренне; возвращается он в пламенно-патриотическом настроении, апофеозом которого станет дидактический трактат «Россия Вечная». Есть немало свидетельств того, как тогда удивились мамлеевские товарищи по Южинскому кружку, но сейчас хочется привести лишь один гротескный, хотя и весьма красочный апокриф:
На нем был роскошный желтый спортивный костюм с крупным логотипом Lonsdale, поверх которого писатель надел свой неизменный советский пиджак, в котором когда-то покинул отчизну.
Из замершей толпы встречающих отделился Евгений Головин. В застиранной майке-алкашке и растянутых тренировочных штанах он босиком подошел к Мамлееву и, схватив его за лацканы, глухо произнес: «Да ты же мертвец!»
И немедленно покинул квартиру, не простив советскому эмигранту столь постыдный синкретизм, хотя бы и в одежде[319].
Даже в недавней статье Игоря Гулина[320], приуроченной к девяностолетию Мамлеева и полной проницательных наблюдений, мерцает белым пятном все тот же вопрос: где же по пути между Южинским переулком, Нью-Йорком, Парижем и Москвой затерялся метафизический отец куротрупа? Серебряный ключ[321] к ответу на этот вопрос прячется в самом вроде бы простом и одновременно самом герметичном из мамлеевских романов – в «Московском гамбите».
Открыв его, читатель «Шатунов», вероятно, подумает, что его разыгрывают, подсунув повесть из какого-нибудь толстого журнала позднеперестроечных времен. В нем нет ни смертушки, ни кровушки, ни изломов речи – наоборот, каждая по-газетному выточенная фраза будто многократно переписана жилистым старичком-редактором, давно потерявшим нюх на живую речь, но твердо помнящим, что деепричастные обороты в начале предложения – это смертный грех, а в диалогах можно использовать не более одного из тысяч глаголов говорения на авторский лист. Это впечатление ложное, но вместе с тем верное – парадоксальная вселенная Мамлеева вообще часто провоцирует взаимоисключающие аффекты, не вступающие при этом ни в какое противоречие друг с другом.
Первые строки этого по-европейски миниатюрного романа были написаны в конце 1970-х, когда Мамлеев вместе с женой Марией находился в американской эмиграции, а завершен он был в 1985-м, уже в Париже. «По приезде в Штаты и по прошествии некоторого времени после публикации „Шатунов“ Маша заявила, что я должен написать роман. В Америке к этому времени из-под моего пера вышло несколько рассказов, которые были опубликованы в русскоязычной прессе. Говоря о романе, Маша имела в виду, что я должен сдержать слово, данное нашим московским друзьям, и написать роман о неконформистской Москве 60-х годов», – рассказывает Мамлеев в «Воспоминаниях»[322].
В интонациях этого пассажа заметно, что к написанию «Московского гамбита» Юрий Витальевич приступил с явной неохотой, едва ли не по принуждению. Работа над романом шла со скрипом – Мамлеев признавался[323], что ему непривычно было создавать «реалистическое» произведение, в котором, пусть и под вымышленными именами, фигурируют жившие в действительности люди. Впрочем, со временем «Московский гамбит» станет одной из его любимых вещей и будет перечисляться через запятую с «Шатунами».
Сюжет «Московского гамбита», если это слово в данном случае применимо, можно пересказать следующим образом. На дворе – брежневский застой. В коммуналке на Патриарших прудах поэт Олег Сабуров и его друг Боря Берков пьют пиво и обсуждают некоего «алхимика», «тайного человека с Востока», который, как они подозревают, «владеет ключами от жизни и смерти». Поведал им о нем Саша Трепетов, их товарищ, вокруг которого умирают все, с кем он близко общается. Постепенно коммуналка, по сути тождественная книге, наполняется самыми разными гостями: богемными поэтами, художниками, коллекционерами, пьянствующими философами и философствующими пьяницами. Они разговаривают о бессмертии, пьют водку, поют песни про мертвецов и называют себя адожителями. Это целая армия эстетствующих полудемонов, которые предпочитают уменьшительно-ласкательные формы имен: Валя Муромцев, Верочка Тимофеева, Леня Терехов, Глебушка Луканов, Веничка Дорофеев, Тоня Ларионова – и даже самый внимательный читатель вскоре перестанет отличать их друг от друга.
Тем временем в больнице от неизвестной болезни умирает друг адожителей – молодой художник Максим Радов. Одни герои навещают его, другие снуют по салонам и пивным, продолжая свои малопонятные беседы, пытаются договориться о полулегальной квартирной выставке. Самые странные хлопоты – у писателя Вали Муромцева. Он ходит по городу и бесконечно перепрятывает свои рукописи, чтобы те, кому не следует, не прочитали его рассказы и сказки о гробах. Но больше всего героев «Гамбита» и читателя вместе с ними озадачивает Саша Трепетов, требующий написать сочинение на тему «Я, обретший бессмертие, ухожу в ночь».
Писатель Дорофеев теряет рукопись, поэт Терехов впутывается в «какое-то политическое дело», исчезает Трепетов, исчезает Радов, адожители бредят о Богореализации, искусстве и России. Муромцев приходит к выводу: «Подлинно великое искусство – при жуткой ситуации двадцатого века – может существовать только в подполье! Мы должны целовать властям руки за то, что они нас не печатают»[324]. В Москве начинается утро.
Неудивительно, что на Западе этот роман, или, скорее, антироман, Мамлееву издать не удалось и даже лояльные ему публикаторы попросту ничего не поняли. Этому равнодушию Юрий Витальевич нашел такое объяснение:
Прочитав «Московский гамбит», она [университетская коллега Мамлеева] заявила, что это произведение абсолютно не годится для публикации не только в Соединенных Штатах, но и вообще на Западе. Я был в высшей степени удивлен:
– Почему?!
– Потому что таких людей, которых вы описали в своем, как вы говорите, реалистическом романе, не бывает и быть не может. Я бы назвала ваш роман скорее фантастическим. <…>
Я тщательно воплощал на бумаге своих живых героев, людей, которых знал лично, моих друзей, описывал реальные жизненные ситуации – и что же? Выяснилось, что в хрупкие рамки американского восприятия эти герои не вписывались – оно было способно лишь наделить их статусом фантастичности. А ведь это были настоящие русские люди из плоти и крови, которые пели песни и читали стихи, пили водку и «плакали под забором», а не только витали в небесах. И меня несказанно обрадовал тот неожиданный факт, что обычные люди (хотя, конечно, обычные для нас), причем мои друзья, кажутся здесь, в Америке, фантастическими существами. Меня даже обуяла гордость – вот, оказывается, какие мы на самом деле! Мы были здесь инопланетянами[325].
Сохраняя за Юрием Витальевичем право на некоторое лукавство, осмелюсь предположить, что все было несколько сложнее. Естественно, после «Шатунов» от Мамлеева ожидали чего-то столь же «диссидентского», видимо, не подозревая, что никаким диссидентом в привычном смысле этого слова он не был. Но и одними идеологическими причинами неприятие «Гамбита» западной (и не только) публикой не ограничивается.
В «Московском гамбите» соблюдены все формальные признаки романа, но в виде совершенно гипертрофированном и как будто вывернутом наизнанку. Здесь есть пресловутая полифония – персонажей даже слишком много, а за их разноголосицей практически невозможно уследить. Здесь есть тайна, Человек с Востока, и загадка Александра Трепетова – но ни то, ни другое не находит ответа, удовлетворяющего читателя. Есть в «Московском гамбите» и мелодрама (болезнь Максима Радова), элементы плутовского романа (приключения рукописей Муромцева и Дорофеева), но все эти сюжетные линии начинаются лишь для того, чтобы не оборваться, но раствориться в нарративе. Даже бесконечные и кажущиеся бесцельными передвижения персонажей, которые могли бы маркировать роман как модернистский или абсурдистский, в итоге устремлены к вполне конкретным целям, пусть и тривиальным: они стремятся попасть в пивную или посмотреть картины в салоне.