Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

* * *

– Поразительное скотство, – забухтел, усердно скрипя голосом, Юрий Витальевич, – русского писателя с большой буквы не пускают к какому-то певуну.

Мамлеевы возвращались в пропахшем табаком, вином и рвотой такси из Ле-Бурже, куда они ездили познакомиться с какими-то музыкантами из СССР, о которых люди знающие сказали, что они становятся всемирно известными. Не сумев пробраться через мрачную французскую охрану, Юрий Витальевич теперь высказывал отрепетированное восхищение своей супруге. От громкой музыки она, впрочем, подоглохла, воспринимая лишь какие-то невнятные обрывки его речи: «Поразительное, магическое исполнение, зачаровывающее единством мысли, образа и звука… песни вызывают из глубины души ее родное, но без этого вызова спящее… самое сокровенное, причем в драматической социальной ситуации, невиданной ранее… весенний, очищающий дождь во время апокалиптической жары…»[346]

Мария Александровна совсем заскучала от мужниных причитаний и сделала вид, что не может больше ехать в этом смердящем всеми человеческими пороками авто. Благо до дома оставалось недалеко, она приказала водителю остановиться, оскорбленно швырнула ему мятые франки (почти на треть меньше, чем договаривались, но затюканный шофер-араб замолчал после двух-трех робких попыток возразить), выползла сама и потащила за собой мужа, все что-то бормотавшего про свои апокалиптические дожди. Моросил поганенький парижский дождик, фонари сверкали на мокрой помеси асфальта и брусчатки, Мари духовно заряжалась бодлеровским сплином. «Это проклятый гений, – вдруг пояснил Юрий Витальевич, – Бодлер, Рембо… Ле жени моди… Ле жени моди…»

Так бы он и твердил свое «ле жени моди», если б вдруг совсем рядом, но как будто в то же время бесконечно далеко не заслышалось некое подобие живой русской речи, переходящей в пение. Возможно, говорили по-французски, но какие-то иные силы заставляли Мамлеевых воспринимать чужой язык как родной. И, возможно, в самом деле кто-то просто говорил по-русски, но размеренный говор был понят ими как пение. Юрий и Мария огляделись и увидели двух высоких молодых мужчин, жадно куривших сигареты и что-то активно обсуждавших. Обменявшись взглядами, Мамлеевы решили подойти.

Это были двое элегантных люберов – одетые в одинаковые черные рубашки, одинаково подстриженные на офицерский манер, от них так и веяло новой, теперь уже навсегда свободной Россией. Они что-то не очень возбужденно обсуждали – Юрий Витальевич не понял, что именно, но ему показалось, что обсуждали они то, как будут лить крутой кипяток на лицо обнаженной пионерки.

– Здравствуйте, – наконец решилась заговорить Мария Александровна. – Бонсуар.

Любера затихли и кивнули в ответ, в то же время посмотрев скорее вопросительно, чем дружелюбно. Мамлеевы представились.

– Мамлеев, Мамлеев, – защелкал пальцами любер покрупнее, будто что-то вспоминая. – Ах, да! Юрий Мамлеев, роман «Шатун». Мне Борис про вас рассказывал.

– Какой Борис? – тут же прострекотала Мария Александровна на манер какой-то хитро-любопытной птицы. Ее вопрос остался не только без ответа, но даже без внимания.

Люберов звали почти так же одинаково, как они выглядели: один был Алексей, другой представился Андреем. Тут же выяснилось, что они патриотические художники, которые прибыли в Париж со специальным заданием от министерства обороны. Мамлеевы ахнули и тут же забыли обо всех неприятностях, случившихся с ними в Ле-Бурже и по дороге обратно, на Монмартр.

Вчетвером они прошли в дом, у которого встретились с люберами. Это было огромное заброшенное здание, походившее то ли на завод, то ли на разбомбленную многоэтажку, то ли на бесхозное депо.

– Вот здесь у нас проходит выставка, – сказал Алексей. – Бессрочная, как забастовка.

Мария Александровна и Юрий Витальевич огляделись, но не поняли, куда именно им надо смотреть в этом огромном сыром и грязном зале, в котором стоял острый запах дождя, плесени и бетона – как в советском подвале. Всюду валялись кирпичи, какие-то доски, в конце зала-ангара торчала крутая деревянная лестница на второй этаж. Посреди еще был какой-то столб. Разгадав недоумение супружеской пары, Алексей повел их к этому самому столбу, который оказался вовсе не каким-то столбом, а пятиметровым бревном настоящего русского дерева – самым грубым образом обтесанного, чтобы подчеркнуть естественную красоту и величие материала. К вершине его был привязан огромный, метров трех в диаметре, металлический предмет конусообразной формы. Для пущей убедительности художник, фамилия которого, к слову, была Беляев, простер к объекту руку в жесте, характерном для статуй Аполлона. Жест этот, который при иных обстоятельствах мог бы показаться вычурным, Мамлеев нашел совершенно уместным, о чем тут же сообщил художнику Беляеву. Тот, в свою очередь, поняв, что гости его выставки так и не поняли, что они с коллегой собирались сообщить миру, был вынужден пояснить:

– Это макет боеголовки стратегического ракетного комплекса СС-22 «Сатана».

Мария Александровна исступленно и почти ужаснувшись хлопнула белыми ладонями и хотела было перекреститься, но осеклась. Юрий Витальевич внимательно смотрел мигающими глазками.

– Инсталляцию мы назвали «Копье Вотана»[347], – довольно и при этом утробно засмеялся Беляев. – В честь скандинавского бога Вотана, языческого аналога Христа, принесшего себя в жертву в обмен на мудрость рун. «Копьем Вотана» после провозглашения доктрины тотальной войны в Третьем рейхе называли оружие возмездия. И вот этот ствол русского тысячелетнего древа, увенчанный ядерной боеголовкой, станет нашим оружием возмездия, которое мы используем, если страны НАТО не прекратят расширение на восток. Более того, даже если атлантисты остановятся, у нас все равно будет много работы. Мы все вернем назад. Верно, Андре?

Андре что-то согласно промычал в ответ и отошел в сторону, где на крохотном столике размещались хлеб и немного водки. Всем сразу стало понятно, что ему не очень интересны ни речи коллеги, которые он, вероятно, слышал уже много раз, ни странноватые посетители выставки, один из которых представился выдающимся русским писателем-метафизиком.

– Эх, Кострома, – упрекнул скучного коллегу художник Беляев и расхохотался своему упреку.

– Скажите, – заговорила Мария Александровна, – а у вас проблем с законом нет? Все-таки мы сейчас находимся в такой стране, где подобное инакомыслие легко может быть пресечено на корню, а последствия могут быть самыми ужасными.

– Да-да, – закивал быстро головой Мамлеев, – подобное инакомыслие здесь не приветствуется, мягко говоря.

– Так в этом весь смысл! – воскликнул художник Беляев, даже не разозлившись на непонятливых гостей. – Вы вот только что разминулись на пять минут с этими, как их… Андрей, как тайная полиция во Франции называется?

– Сюрте, – отозвался Андрей из темного угла, в котором он, забыв о вежливости, спрятался от гостей и теперь что-то вырезал ножичком.

Поблагодарив кивком недовольно-угрюмую тень своего товарища, художник Беляев возвратился к рассказу:

– И вот можете представить – полчаса назад пришли к нам двое таких сюрте в штатском. Стали расспрашивать: кто, зачем, почему, кто денег дал? И ужас такой в глазах – последняя степень потрясения. Я сделал вид, что языка не знаю. Они мне говорят: «Ле Пен, Ле Пен». А я сделал вид, что ничего не понимаю, взял вот хлеба буханку, протянул им, мол, вот вам le pain.

Беляев все так же утробно захохотал.

– Юрочка у нас член ПЕН-центра, – вставила ремарку Мария Александровна, но слова ее то ли потерялись в беляевском хохоте, то ли не были приняты к сведению.

– Давайте на второй этаж поднимемся, там посидим, чтобы лучше видно было, – предложил Беляев.

Все подчинились его воле.

– А вы в Бога верите? – спросила Мария Александровна, проходя мимо громадного изображения креста с приставленной к нему стремянкой, которое, судя по всему, тоже было частью экспозиции.

Беляев ответил, что в Бога он верит, но добавил к этому своему утверждению еще что-то патриотическое и даже традиционалистское. Пока поднимались по крутейшей, почти отвесной лестнице, чуть не свалились, но, к счастью, удержались на ногах. Вид открылся и правда замечательный: копье Вотана теперь было видно во всей своей деревянно-металлической ядерной красе. Дощатый пол заброшенного здания случайным, но самым естественным образом дополнял инсталляцию.

– Когда-нибудь это все покроют паркетом, а скорее даже ламинатом, – вздохнул Беляев. – Стены покрасят в белый цвет, повесят буржуазные картины, поставят евроатлантистские скульптуры. Впрочем, евроатлантистские скульптуры они не поставят: европейский обыватель боится даже того, что ему навязано как норма. Но пока никто не пришел, мы здесь с Андреем будем закладывать бомбу под все их западное мироздание.

Мамлеевы смотрели с абсолютным восхищением, не в состоянии поверить в возможность настолько счастливой встречи с представителями новой и одновременно древней России, России подлинной традиции.

– Скажите, – алчно зашептал Юрий Витальевич, – скажите, дорогой Алексей, а какие еще смыслы вы вложили в свое произведение, кроме того, чтобы запугать французского обывателя и его заокеанских владык?

Беляев вздохнул, одновременно поглаживая себя по лысой части белого черепа. Немного подумал.

– Ну, – сказал он наконец, – я художник, мне проще нарисовать, чем объяснить словами. Это вы, писатели, больше по этой части. Чтобы вам было понятнее, попробую все-таки объяснить немного через литературу. Вы читали Владимира Набокова? Так вот. В русской литературе девятнадцатого века все было сосредоточено вокруг маленького человека, так? А Набоков еще больше уменьшил этого маленького человека, его маленький человек – это уже человек масштабом с атом. Уменьшен до размеров атома он был для того, чтобы пройти сквозь читателя с увеличением масштаба, но потерей материальности, с единовременным присутствием бесконечно далекого и предельно близкого. Точно так же и копье Вотана, когда пробьет его час, пронзит не только наших врагов, но и нас самих, и через это великое жертвоприношение будет явлено миру то, о чем мы сейчас даже приблизительно помыслить не можем.

Юрий Витальевич и Мария Александровна запереглядывались. Было в словах художника что-то такое, что отзывалось в их сердцах самым мощным, практически атомным звоном. Мамлеевы посмотрели на «копье Вотана» и увидели не бревно с куском металла, а нечто экстатическое, высшего религиозного плана.

– И ведь действительно, – тревожно забормотал Юрий Витальевич, – отчего бы не отправить такую вот красотку в какое-нибудь пустынное место на территории Соединенных Штатов? Тогда можно будет, с одной стороны, избежать жертв среди мирного населения, а с другой стороны – дать американцам понять, что мы не собираемся жить по их законам золотого мешка и голого чистогана.

– Позвольте не согласиться. – Тупое лицо Беляева осенила спокойная улыбка психопата. – Во-первых, если уж использовать ядерное оружие, то нужно добиваться как можно большего количества жертв среди гражданского населения…