Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

– Юрия! – заорала какая-то женщина, похожая на глаз, вынутый из глазницы.

– Духовную дочь Юрия Мамлеева, – поправился Напреенко. – В этом всем я увидел культ, стоящий за текстом, который при этом совсем не обязательно читать. Тем не менее я прочитал «Шатунов», они меня реально напугали. Этот текст сросся со мной не самым очевидным образом. От него у меня остались теплые чувства, связанные с осенью, Подмосковьем, электричками, мистической сыростью… А потом в начале нулевых вышла «Россия Вечная», и она поразила меня своей даже не тягомотностью, а бессодержательностью.

Шаргунов прыснул. Сибирцев нахохлился. Решетов опять засмеялся в свою бороду, чтобы укрыться от охвативших его чувств, больше напоминающих равнодушие. Последний церемониймейстер сделал то же самое, но усилиями улыбки, чуть вздыбившейся над винно-кумачовым воротом его рубашки. А человек у микрофона все выворачивался и выворачивался с изнанки на другую изнанку:

– Все, что я думал о России, никак не пересекалось с этой пресной мутной жижей, которая была разлита по страницам. Мне показалось, что это пишет шамкающий мякишем челюстей старик, который несет какую-то благоглупость. Мамлеев для меня превратился в сакрального старца, которого нужно за что-то уважать. К тому времени про него уже стал писать журнал «Афиша» – для меня это был довольно двусмысленный акт выведения сакрального из подполья в консюмеристский мир… Ну хуй знает…

Сибирцев очень недовольно воспрял на стуле, подвигал плечами, но заметил, что на этот раз многие согласны с говорящим, даже более согласны, чем с холодной тьмой его непроницаемых очков. Распорядители торжества улыбались и кивали, прикрыв тонкие или отсутствующие рты на своих лицах. Это приободрило Напреенко, он принялся говорить непрерывнее:

– Несмотря на всю свою антисоветчину, Мамлеев был абсолютно советский персонаж в нафталиновом пиджаке с чемоданчиком. С одной стороны, у этого облика есть элемент чикатилистости, советского демонизма; с другой стороны, Мамлеев – это человеческая моль, в которой мало что есть, а от постоянного повторения им слова «метафизический» не возникает никакой метафизики. Безусловно, у него есть мощные и довольно жуткие тексты, классные на уровне языка – специфически прихрамывающего, неумелого. Я был однажды у Юрия Витальевича в гостях и помню, как неудобно было сидеть на низком диванчике за столом, к которому еще нужно было пробраться. И это ощущение пробирания было суперсоветское, во всем этом была какая-то чинность, удивительно надутая важность момента, которую совместными усилиями задавали все присутствующие. Из этого общения я ничего не вынес, Мамлеев не произнес ничего хоть сколько-нибудь содержательного. Произносились какие-то речи о метафизическом и вечном, но они не вызвали ничего, кроме ощущения поедания пыли и забитости носоглотки, которая остается после этого. Когда он говорил, это было какое-то пересыпание праха из ладошки в ладошку…

К моему удивлению, в зале все притихли, выслушивая, как святого для них человека обвиняют в самой советской грязи. Всем телом, руками, ногами и животом я почувствовал тепло, производимое особым наслаждением, которое они испытывали от риторики запредельного мазохизма, отличного от обыденного тем, что он проникал в самые разные слои бытия – оскверняя кумира в том районе пространства и времени, когда они сами были совсем иными, нежели сейчас. Кто-то даже объявил, что готов испытать оргазм, не дождавшись обещанного выступления артиста Елизарова. Изнаночный садист, похоже, заметил это и тоже пришел в некоторое возбуждение.

– Может показаться, что я пытаюсь ретроспективно очернить, но не только у меня были схожие чувства. Двадцать четвертого февраля две тысячи седьмого года мы с «Оцепеневшими» участвовали в вечере Мамлеева: мы играли дроун-метал, а Юрий Витальевич читал лекцию. Я спрашивал у слушателей об их впечатлениях. Оказалось, что вообще никто не ссал кипятком от услышанного – а Мамлеев часа полтора старался, если не больше. Он тогда отчасти играл роль почетного гостя, но никто от его присутствия не был в восторге. Его сакрализировали, как будто не особо вчитываясь, ну а если вчитываясь, то разве что в «Шатунов». Юрий Витальевич стал мумией, которую переносили с места на место, чтобы он рассказывал одно и то же, а потом бы его несли дальше. В сравнении с Дуговым или Головиным он был невыносимо скучным. Но меня все же прикалывал контраст между тем, что он говорил, и тем, как он выглядел. Повторюсь, мне нравилось представлять, что передо мной сидит маньяк Чикатило и изрекает совершенно беззубую кашу. Самого Мамлеева не осталось, зато осталось слово «мамлеевщина», которое четко маркирует некоторые вещи в российской действительности. Наблюдая некоторых субъектов, ты невольно говоришь: «Да, вот это мамлеевский персонаж, вот это вторжение иного». Вот это универсальное вторжение иного у нас постоянно сталкивается с колоритом сюсюканья и советскости…

Шаргунов пальцем постучал по стеклу командирских часов, намекая, что время выступления если не вышло, то уже близко к своему завершению. От этого обыденного жеста меня охватил неолитический ужас перед тем, что бытие раздроблено на последовательно сменяющиеся отрезки времени разной длины. Хоть мистики, среди которых был Мамлеев, утешают всех, заявляя обратное, достаточно посидеть немного в очереди на болезненную медицинскую процедуру, чтобы ощутить зыбкое приближение конца всего, итога всего. Я бы назвал это кошмаром пограничного контроля.

– И совсем забыл рассказать о том, чем для меня являются «Шатуны», – заявил Напреенко, вопреки требованиям старшего церемониймейстера Шаргунова. – У некоторых моих близких от этой книги возникало ощущение безграничной свободы. Но если там и есть какая-то свобода, то это свобода насилия, убийств и других извращенных нечеловеческих поступков. Мамлеев заметил особую разновидность насилия – безучастную и безэмоциональную. Это насилие является единственным медиатором между субъектом и миром, интерфейсом, через который он пытается жить. Звучит это очень современно: подобное насилие в России со времен «Шатунов» никуда не делось, а лишь обострилось – это насилие, вызванное максимальной отчужденностью, отдаленностью от близкого, дистанцированностью от реальности… – Голос его задрожал. – Простите… я не хотел срать на Мамлеева.

– Может, вам охрану предоставить? – спросил Сергей Шаргунов.

– А? – не понял Напреенко.

– Ладно, – расстроился Шаргунов тем, что его шутку не поняли, – спасибо за интересное, хоть и неоднозначное, выступление.

Постояльцы и гости Дома Ростовых запищали и зашипели на крысино-кошачий манер. Одна из женщин завопила о том, что больше не намерена существовать в этом мире, после чего задрала красную кофту и принялась ожесточенно царапать ногтями рыхлый серый живот, пытаясь добраться до внутренностей. Сосед ее, по виду – чей-то чужой супруг, поинтересовался, не нужна ли даме помощь, и даже извлек из чемодана кухонный нож, однако получил тактичный отказ.

Человек-изнанка заторопился к выходу, но опять как-то наоборот, будто покидал православный храм и не мог повернуться спиной к русскому иконостасу. В церквях же он вел себя полностью иначе, никогда не заглядывая в святые лики. Выйти ему не удалось, на его пути возник тощий алкоголик, одетый в кое-какие вязаные тряпки.

– Молодой человек, – вцепился он в жертву. – А вы не думаете, что там, – он поднял палец к потолку, – вам за это ой как воздастся?

– За что «за это»? – с вызовом возразил Иван Напреенко.

– А вот за это. – Пьяница бесцеремонно схватил собеседника за руку, вывернув ее и принявшись рассматривать татуировки, которыми была покрыта напреенковская кожа.

– Нет, не думаю, что за это мне что-то где-то воздастся, – со злостью и напором сообщил Иван, давая понять, что следующей его репликой будет удар по морде.

– Напрасно вы так считаете, – прошипел тощий выродковатый мужчина, но ретировался.

После некоторой паузы распорядители юбилея решили продолжить. Данила Дубшин объявил, что сейчас выступит особый гость, специально приехавший в Москву из далекого Качканара, чтобы почтить память любимого писателя и мыслителя. Согласно конферансье, зовут его Марк Григорьев, по формальной профессии он журналист, специализирующийся на не столь отдаленной истории России.

Встал со своего места и прошел к портрету Мамлеева неопределенного возраста, но определенно молодой человек, общий облик которого говорил о том, что он существует не до конца, но его это вполне устраивает. На нем была ярко-оранжевая рубаха, а волосы на голове не росли после недавней стрижки наголо. Он улыбнулся немного грызуньей улыбкой, затем для чего-то пожал руки каждому из мейстеров и предупредил, что будет краток. «Ничего страшного», – великодушно кивнул в ответ Сергей Шаргунов, и тронутое беззубой улыбкой лицо его напомнило флаг Ватикана.

– Я привез из Качканара журнал «Лица» тысяча девятьсот девяносто седьмого года выпуска, – доложил Марк Григорьев, – в нем есть текст про Мамлеева, Головина… В нем рассказывается, как они издевались над своими телами, набирали в шприц воду из лужи и вкалывали и так далее. В качестве иллюстраций там была обложка «Шатунов» и фотография Евгении Дебрянской[459]. Это было мое первое знакомство с этой тусовкой.

С этими словами Марк Григорьев действительно достал журнал, на котором было написано большими буквами: «Лица». Открыв его на нужной странице, он показал многоглазой публике разворот с заголовком «Мелкие и крупные бесы из шизоидного подполья».

– Вот, смотрите, – сказал Марк Григорьев. – Про Мамлеева, про Головина статья.

– Может, прочитаете нам что-нибудь из нее? – намекнул то ли Решетов, то ли Шаргунов.

– Да, сейчас. – Марк прокашлялся, напряг глаза и зачитал вслух: – Ведьмы, вурдалаки-упыри и прочая нежить являются, как известно, не когда им заблагорассудится, а терпеливо ожидают полуночи, чтобы напугать честных граждан, совратить их души презренным металлом или вечным бессмертием. Увы, похоже, пробил тот час, когда надо воскликнуть: чур-чур меня! Пришло время рассказать о вполне реальных представителях потусторонних сил, которые, материализовавшись, заняли известное положение в обществе. Они активно вторгаются в большую политику и культуру, их книги издаются огромными тиражами, к ним прислушиваются влиятельные политики[460].

– Ишь ты, – улыбнулся, кажется, Шаргунов. – Кто же это такое написал?

Марк Григорьев замялся, стал судорожно вертеть журнал так и эдак, невротически листать страницы, пока наконец не нашел ответ: «Алексей Челноков».

– Это еще кто такой? – спросил кто-то.

– Знаем, знаем такого, – вздохнул вроде бы Дубшин, и из-за его полунеодобрительного тона у многих распорядителей церемонии сосредоточенно нахмурились лица. Исключением стал Тимофей Решетов, который все так же благостно улыбался, будто радуясь мысли о том, как в эти секунды, пока все суетятся, спокойно и размеренно растут его ресницы.

– Наш человек, – нехотя, но все же подтвердил Шаргунов. – Что еще пишет?