Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе

В конечном счете «инстинктивная жизнь» оказывается ближе истинной природе Кити, чем следование религиозной доктрине или подражание идеалу из реальной жизни. Девушка понимает, что ее новая «идентичность» была такой же ложной, как и предыдущая, которую она отвергла, и так же основана на тщеславии и самолюбовании – только теперь она восхищалась не своей физической привлекательностью, а внутренней красотой, наслаждаясь «сознанием своей добродетельности», как во время ухода за чахоточным художником Петровым [там же: 239]. Неудержимая жизненная сила Кити, «сдержанный огонь жизни», которого у нее в избытке – заметим, что Варенька не обладает этим качеством, – оказывается несовместимой с жизнью, повинующейся теории. После того как ее попытки самосовершенствования через вымученную филантропию терпят неудачу, Кити с горечью признается Вареньке (и самой себе): «…все это было притворство <…> Я не могу иначе жить, как по сердцу, а вы живете по правилам» [там же: 248–249]. Отвергнув Вареньку в качестве своего эго-идеала, Кити смогла принять себя такой, какая она есть. Примечательно, что, когда позже мы видим, как Кити ухаживает за чахоточным больным (ее умирающим деверем Николаем Левиным), она спонтанно проявляет ту самую самоотверженную любовь, которую пыталась насильно имитировать на водах: «Кити же, очевидно, не думала и не имела времени думать о себе; она думала о нем [Николае], потому что знала что-то, и все выходило хорошо» [Толстой 1928–1958, 19: 66]. Показательно, что Николай (как и отец Кити) предпочитает называть Кити «Катей», то есть ее настоящим именем, подчеркивая тем самым ее искренность в тот момент.

Обретение Кити Щербацкой своего подлинного «я» обозначает успешное завершение ее лечения на водах, достигнутое не с помощью клинических процедур, а в результате самого процесса жизни. В ранних черновиках романа эта идея и само соперничество двух терапевтических аспектов путешествия Кити находят более явное выражение. Сближение с мисс Суливант (прототип Вареньки в этой версии романа), по словам Толстого, «помогло здоровью Кити едва ли не больше, чем и перемена условий жизни и сами воды» [Толстой 1928–1958, 20: 227]. И рекомендация знаменитого доктора (пить минеральную воду), и психологическая терапия семейного врача (перемена обстановки), или, можно сказать, и медицинская, и психологическая модели, здесь отвергаются как недостаточные в пользу лечения, происходящего из опыта самой жизни. В окончательном варианте романа Толстой, однако, воздерживается от открытого высказывания и как бы признает авторитет семейного врача: «Предсказания доктора оправдались. Кити возвратилась домой, в Россию, излеченная» [Толстой 1928–1958, 18: 250]. Но впечатление о том, что последнее слово осталось за медициной, оказывается ошибочным. Как понимала сама Кити, для того чтобы выздороветь, ей нужно было «пережить» свой стыд. Таким образом, ее излечение происходит не благодаря медицинскому или психологическому методу, а через интенсивный внутренний процесс самопознания, вызванный внешними переживаниями[360]. В Россию возвращается не наивная девочка, бессознательно следующая сомнительным общественным нормам, не романтическая героиня c разбитым сердцем, «умирающая» от безответной любви и унижения, а зрелая женщина, принявшая себя такой, какая она есть, и, более того, достигшая спокойствия, которое в Вареньке всегда казалось ей чем-то завидным и недостижимым: «Она не была так беззаботна и весела как прежде, но была спокойна. Московские горести ее стали воспоминанием» [там же].

Так болезненное переживание стыда, вызванного неудавшейся любовью, стало решающим в переходе героини от невинности к «падению» и окончательному принятию себя. Толстой использовал похожую схему в «Войне и мире», где падение Наташи также происходит в высшем обществе и в присутствии старшей и более опытной великосветской красавицы, которой Ростова визуально восхищается (там также подчеркивается «нагота» туалета обеих женщин)[361]. В обоих романах выздоровление молодых героинь проходит почти по одинаковому сценарию, только в «Войне и мире» важную роль играет религия (пост Наташи и подготовка к святому причастию). Как и Кити, Наташа после физического восстановления становится «спокойнее, но не веселее». После болезни она избегает «всех внешних проявлений радости: балов, катанья, концертов, театра», что напоминает отвращение Кити к светскому обществу во время ее недуга [Толстой 1928–1958, 11: 69]. Тяга к общению с детьми также характеризует обеих героинь во время их драматического опыта. После болезни Наташа особенно сближается со своим младшим братом Петей и Пьером Безуховым, по-детски наивным персонажем, а Кити, как мы помним, открыто признается сестре, что теперь чувствует себя комфортно только с детьми. В обоих случаях Толстой показывает новое самосознание, противопоставляя настоящее героини обстановке ее «невинного» прошлого: в случае Кити эту роль играет ее «маленькая розовенькая комнатка»; в случае Наташи разрыв с ее прежним беззаботным, наивным и веселым «я» особенно остро проявляется в неспособности петь. Когда Пьер навещает ее во время болезни, она стоит посреди гостиной, «в той же позе, в которой она выходила на середину залы, чтоб петь, но совсем с другим выражением» и тяжело дышит (состояние, несовместимое с пением) [Толстой 1928–1958, 10: 372]. Как и в «Анне Карениной», прием контраста через сходство призван подчеркнуть радикальную перемену, произошедшую с героиней. Наконец, и в случае Наташи, и в случае Кити, сам ход жизни и присущая героиням жизненная сила оказываются решающими для выздоровления. Если одним из тревожных симптомов Наташи во время болезни было отсутствие живости или бодрости, то в конце концов ее горе излечивается благодаря «впечатлениям прожитой жизни».

Толстой использует переживание стыда, замаскированное под любовную болезнь, для того, чтобы поставить своих «естественных» героинь перед проблемой самоопределения, и, в частности, для борьбы с представлениями о себе, навязанными культурой извне. Стыд с его упором на самооценку помогает героиням достичь самопознания, которое, по мнению Толстого, необходимо для того, чтобы стать нравственной личностью[362]. Этот поиск себя – возможно, одна из главных тем в романах Толстого – сравним с интенсивным и более мучительным самоанализом, характерным для мужчин, за которых Наташа и Кити в конце концов выходят замуж[363]. Толстой не наделяет своих молодых героинь моментами космических прозрений или философских кризисов, как в случае с Пьером или Левиным; вместо этого (отражая романтический взгляд на женский образ как на воплощение естественного и иррационального) они достигают высшей степени самосознания более спонтанным и «естественным» образом – через эмоциональный опыт любви к недостойному человеку и очистительного стыда.

Концепция жизненной силы и естественности в творчестве Толстого, как отмечает Орвин, претерпела существенную трансформацию в 1870-х годах под влиянием философии Шопенгауэра, который постулировал конфликт между природой и моралью [Орвин 2006: 166–182]. Орвин интерпретирует переход Толстого от «Войны и мира» к «Анне Карениной» как переход «от природы к культуре»: от автоматического совершенства жизненной силы и естественности, утверждаемой в «Войне и мире», к необходимости обретения нравственной традиции и этического кодекса, выраженной в произведениях 1870-х годов, в том числе в «Анне Карениной» [там же: 159–166]. Жизненная сила, всегда положительное качество в «Войне и мире», во втором великом романе Толстого может быть угрожающим и греховным (как, например, переполняющая Анну энергия). Случай Кити, однако, сохраняет преемственность с «Войной и миром» (отсюда параллели между двумя героинями, страдающими от любви): жизненная сила молодой героини не обладает демоническими и разрушительными качествами, как у Анны, и, более того, оказывается полезной для физического и эмоционального восстановления девушки[364]. Это противоречие можно объяснить именно «двунаправленной войной» (против Шопенгауэра и материалистов), которую вел Толстой во время написания романа. Если история Анны и ее выбор в пользу «природы», а не морали, – ответ Шопенгауэру, то случай Кити следует рассматривать в контексте полемики Толстого с материалистами, в частности с Чернышевским. Толстому нужно было сделать жизнь положительной и автономной категорией, которую он мог бы использовать для противостояния взглядам, сводившим живого человека к химической комбинации, а саму жизнь – к «очень многосложному химическому процессу», как ее называл Чернышевский[365]. Для решения этих философских и нравственных проблем Толстой прибегнул к древнему топосу любви как болезни, который, как мы видели, легко поддавался такому использованию.

Описание Толстым и Чернышевским случаев любовной болезни и ее излечения отражает принципиальные различия двух писателей. В обоих случаях состояние героинь требует психологических, а не медицинских методов лечения, но в «Что делать?» выздоровление быстро достигается в результате тщательно построенного псевдонаучного эксперимента, проведенного позитивистски настроенным врачом, который в значительной степени полагается на рациональную оценку героиней своей ситуации. В «Анне Карениной» болезнь – гораздо более сложный случай, затрагивающий глубины подсознания, – преодолевается через долгий и мучительный процесс поиска идентичности, через процесс самой жизни, которая торжествует над бессилием медицины. Другими словами, в своей версии любовной тоски Толстой отвергает не только упрощенный взгляд на человека, характерный для позитивистской медицины и физиологии, но и, что более важно, саму идею эксперимента и применения теории (будь то теория «нервного возбуждения», христианского мистицизма или бескорыстной филантропии) к «живой жизни».

Однако было бы ошибочно рассматривать Чернышевского и Толстого исключительно как противников в их обращении к этой древней теме. Как мы видели на примере Чернышевского, писателям пореформенной России этот топос давал возможность не только исследовать теоретические вопросы научной методологии, материализма, идеализма и взаимодействия души и тела, но и решать вполне жизненные проблемы социального положения женщины. Важно отметить, что Толстой, как и Чернышевский, использует топос любви как болезни, чтобы прокомментировать, среди прочего, наболевший «женский вопрос». «Разбитое сердце» и стыд Кити, едва не стоившие ей здоровья и, возможно, жизни, как показывает Толстой, стали прямым следствием сомнительной с точки зрения морали практики ухаживания и брака в высшем обществе и бесправного и объективированного положения женщины.

На этом, однако, сходство между двумя писателями в отношении гендерных и семейных вопросов заканчивается. Если в «Что делать?» героиню «спасает» от семейного авторитета (или отцовского невежества) радикальный медик, который активно вмешивается в ее внутренний мир, отношения с отцом и развитие ее романтической страсти, то в «Анне Карениной» отцовская фигура неизменно наделена привилегией истинного знания глубин психики своей дочери. И если Катя Полозова становится «новой» освобожденной женщиной, которая открывает свой швейный кооператив, то Кити находит самореализацию в семейной жизни и материнстве. Предложенное Толстым лечение любовной болезни, обретенное в естественном ходе жизни, отражает его более консервативную политическую и моральную позицию, в отличие от радикальной терапии Чернышевского.