Febris erotica. Любовный недуг в русской литературе

* * *

В 1880 году Антон Чехов написал рассказ с явно металитературным названием: «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.?» (1880). В этом юмористическом, весьма пародийном списке клише, характерных для художественной прозы XIX века, мы находим следующий пункт: «Доктор с озабоченным лицом, подающий надежду на кризис; часто имеет палку с набалдашником и лысину. А где доктор, там ревматизм от трудов праведных, мигрень, воспаление мозга, уход за раненным на дуэли и неизбежный совет ехать на воды» [Чехов 1974–1983, 1: 17]. Хотя Чехов и не упоминает любовный недуг напрямую, этот отрывок кратко излагает типичные детали, характерные для эпизодов диагностики любовной болезни, созданных писателями XIX века – от Герцена, чей доктор Крупов впервые появляется в «Кто виноват?» с бамбуковой палкой, до Гончарова и Толстого, в диагностических сценах которых доктора дают именно «неизбежный совет ехать на воды». В отличие от большинства своих предшественников, Чехов – врач по образованию – склонен либо полностью игнорировать любовную тоску, либо использовать элементы этой традиции в чисто комическом контексте. В другом раннем юмористическом рассказе Чехова, «Отвергнутой любви» (1883), пародирующем клише испанской любовной драмы, изображается страстный идальго, исполняющий серенаду своей донне под балконом. Когда раздраженная донна наконец появляется, она требует, чтобы он перестал нарушать ее сон: иначе она будет вынуждена спать с городовым. В ответ отвергнутый любовник закалывается. Влюбленный карась из «Рыбьей любви» (1892) подумывает о самоубийстве, так как не может надеяться, что объект его любви (женщина) ответит на его чувства.

Таким образом, Чехов отдает предпочтение самоубийству, а не любовному недугу, как реакции на безответную любовь или другие проблемы, связанные с романтической или сексуальной сферой – как в пародийных, так и в более серьезных произведениях. В некоторых случаях в качестве еще одной возможной реакции на несчастную любовь добавляется сильное пьянство, но никогда – физическое расстройство. В рассказе «Несчастье» (1886) отчаявшийся герой размышляет о двух трагических исходах своей страсти: «Или пулю пущу себе в лоб, или же… запью самым дурацким образом» [Чехов 1974–1983, 5: 250]. Возможность заболеть в результате этой (временно) отвергнутой любви даже не приходит ему в голову. Показательно, что единственный роман Чехова – жанр, который, как мы видели, оказался особенно продуктивным для медикализации любовной тоски в русской литературе XIX века, – развивает именно эти два варианта. В романе «Драма на охоте» (1884–1885), изобилующем клише русского реалистического романа, есть намек на возможность развития любовного недуга, когда у Надежды Калининой, влюбленной в главного героя, появляются нездоровые симптомы, но эта тема вскоре исчезает, и читатель узнает, что она пытается покончить с собой. Обманутый муж Ольги Урбениной воплощает другую возможность и уходит в запой.

Конечно, в рассказах Чехова исследуются самые разные психиатрические и психосоматические состояния, включая истерию – например, в «Припадке» (1888), «Дуэли» (1890–1891), «Палате номер шесть» (1892) и «Случае из практики» (1898), – но медицинские случаи безответной или несостоявшейся любви отсутствуют или остаются на втором плане (как в рассказе «О любви» (1898), где вскользь упоминается нервное расстройство героини). Ближе всего к привычной парадигме любви как болезни, особенно в том виде, в котором она была реализована Чернышевским и Толстым, подходит «Случай из практики». В рассказе изображен врач, вызванный для диагностики и лечения молодой пациентки из богатой семьи после того, как она заболела загадочной болезнью (второе предложение рассказа сразу же подчеркивает таинственный характер недуга, о котором идет речь: «…больше ничего нельзя было понять из этой длинной, бестолково составленной телеграммы» [Чехов 1974–1983, 10: 75]). Как это обычно бывает в традиции консилиума, пациентку уже осматривали разные врачи, которые винили в ее расстройстве «нервы» (ср. atrophia nervorum Кати Полозовой и предполагаемые проблемы с питанием и нервами Кити), но не смогли ее вылечить. Сцена консультации в рассказе Чехова, включающая неизбежный замер пульса, развивает поднятую Толстым проблему наготы пациентки (хотя чеховская героиня не испытывает стыда) и описывает искренний разговор между врачом и больной, в ходе которого врач, как Кирсанов в «Что делать?», завоевывает доверие девушки. Также, как и в романе Чернышевского, врач и пациентка оказываются союзниками как представители «нового» поколения, которое иначе реагирует на социальные и нравственные проблемы своего времени: «…у родителей наших был бы немыслим такой разговор, как вот у нас теперь», – говорит врач [там же: 84]. Более того, первоначальная интерпретация врачом состояния девушки в терминах подавленного сексуального желания («Замуж бы ее пора…» – думает врач, который также замечает отсутствие мужчин в доме) отсылает к традиции любви как болезни / женской истерии [там же: 78–79]. Примечательно, что вскоре после прибытия и осмотра пациентки врачу становится скучно, поскольку ситуация, с которой он имеет дело, слишком узнаваема; он даже прямо заявляет, что «болезнь такая обыкновенная, ничего серьезного…» – как бы намекая на общепринятый культурный статус такого психогенного расстройства. Рассказ Чехова, однако, в итоге отвергает парадигму любви как болезни, которую писатель, как кажется, использует вначале, поскольку в конце концов врач связывает расстройство больной с моральными и социальными факторами: ее чувством вины и ответственности как богатой наследницы фабрики. Эта интерпретация, однако, не становится истиной в последней инстанции, и неопределенность в отношении состояния героини так и не разрешается[369].

То, что Чехов избегает любовной тоски в своем творчестве, может быть обусловлено несколькими факторами, среди которых – чувствительность к избитости этого штампа. Однако, как я уже отмечала, он без колебаний обращается к самоубийству или алкоголизму в качестве возможных реакций на безответную или трагическую любовь, хотя эти две модели едва ли менее условны, чем любовь как болезнь. Предпочтение Чеховым этих двух решений вполне можно объяснить их связью с социальными недугами русской жизни той эпохи[370]. Но самое главное, похоже, что решающую роль в сопротивлении писателя соблазну использовать топос любви как болезни сыграли его образование врача и настойчивое стремление к медицинскому правдоподобию в литературе[371]. Развитие психологии и психиатрии в конце XIX века предоставило более сложные, подробные и клинически конкретные модели психических расстройств, чем традиционно расплывчатая любовная тоска. Критикуя то, что он считал некомпетентным использованием медицинского материала другими писателями – от Толстого и Золя до своей собственной протеже, Елены Шавровой, – Чехов явно хотел избежать ловушки литературной традиции, которая больше не поддерживалась наукой[372].

Таким образом, Чехов, не обличая топос напрямую, способствует его распаду, просто отказываясь его использовать. Современные ему ученые, однако, выступили с более прямой критикой этой традиции, как по научным, так и по морально-социальным причинам. В 1895 году профессор психиатрии Дерптского университета Владимир Чиж – ученый, который интересовался литературными исследованиями человеческой психики, – вынес приговор любовной болезни наряду с другими «нравственными страданиями»[373]. В своем исследовании под названием «Биологическое обоснование пессимизма», опубликованном в научном журнале «Неврологический вестник», автор берется научно определить, правы ли оптимисты, утверждающие, что в человеческой жизни удовольствие перевешивает страдание, или же верна противоположная точка зрения, отстаиваемая пессимистами[374]. Поскольку, по мнению Чижа, сексуальное удовольствие относится к числу наиболее интенсивных чувств, присущих человеку и высшим организмам, он выдвигает свой главный аргумент именно через анализ этого чувства (и, в более широком смысле, любви).

Чиж определяет удовольствие как все, что добавляет человеку жизни, а страдание – как все, что ее убавляет. По мнению Чижа, суть жизни заключается в росте и размножении, поэтому он находит «научное» объяснение интенсивности любви, связывая ее с половым актом, который направлен на производство самой жизни. Ученый заключает:

Вот почему любовь сильнее смерти, любовь бессмертна; даже в грубо материальномъ смысле нет более полного, совершенного осуществления вечной, беспредельной жизни, как любовь; только одна жизнь беспредельна, безгранична, и потому любовь как наиболее полное осуществление жизни, сильнее смерти – процесса предельного, ограниченного неизменными границами, которым подчинены все физические и химические процессы[375].

Эта логика позволяет автору обосновать биологически, и действительно «в грубо материальном смысле», силу любви, уже прославленную литературой и искусством[376].

Хотя такая точка зрения, казалось бы, подтверждает позицию оптимистов, вывод Чижа противоположен. В области сексуальной жизни, утверждает он, люди сталкиваются с неразрешимой дилеммой. Простое подчинение закону живой материи – ее стремлению к размножению и увеличению жизни – привело бы к катастрофическим последствиям для человечества в целом (а именно к перенаселению) и бесконечной череде страданий для отдельно взятой пары (включая постоянные беременности жены, усилия мужа по обеспечению постоянно растущей семьи, смерть детей и т. д.). Если же люди пытаются избежать этих страданий, то им приходится подавлять свое сексуальное влечение и все равно страдать. Следовательно, институт семьи не решает проблему. «Семейное счастье», как утверждает Чиж, это иллюзия, и здесь он не согласен с Толстым, которым в остальном он очень восхищается и чьи взгляды на труд, праздность и поэзию цитирует на протяжении всей работы. Изображение счастливых семей в эпилоге романа «Война и мир», утверждает ученый, вводит в заблуждение, поскольку герои Толстого «могли блаженствовать, потому что за них работали несколько тысяч человек, несколько нянек, гувернанток страдали от неудовлетворения половой жизни»[377].

Таким образом, люди оказываются в ловушке между мощным сексуальным влечением, составляющим суть жизни и служащим основным естественным законом их существования, и невозможностью его реализовать. Поэтому даже в сексуальной сфере, обычно считающейся источником величайшего наслаждения, страдание превышает удовольствие – что, по мнению Чижа, подтверждает пессимистический взгляд на человеческую жизнь. Однако эти страдания, предупреждает профессор, следует отличать от любовных страданий, которые обычно изображаются в литературе:

Вот настоящие ужасныя страдания, вытекающия из половой жизни; рядом с ними любовные страдания, описываемые поэтами, поистине ничтожны; огорчения оттого, что «он любил ее, а она не любила его» или наоборот, такие пустяки, что просто удивительно, как люди вместо сочувствия бесконечным страданиям, неизбежно происходящим при половой жизни, могут интересоваться такими ничтожными явлениями[378].