Русская сказка. Избранные мастера

Внимательные изучения последних лет — в особенности работы Наумана и Иона Майера в Германии — обнаружили как раз обратное явление. Выясняется, что устное творчество беспрерывно опирается на книгу, находя в ней новые творческие источники. Очень многие из памятников современного фольклора являются, так сказать, вторичным образованием, памятником, занесенным в устно-народную среду и закрепленным в ней книжными источниками. Так, целый ряд записей сказки о золотой рыбке является уже отражением не непосредственно устной традиции, но пушкинской сказки. Сильно повлиял пушкинский текст и на сказку о чудесном сыне (сюжет «Царя Салтана»). Целый ряд разнообразных литературных памятников вошел в народную среду посредством лубочной литературы, в необозримом репертуаре которой встречаются и рыцарские романы, и сентиментально-мещанские повести, и классики, и те же произведения устного творчества, которые, таким образом, вторично попадают в свою среду, но в измененном виде и в новой формации.

Также необходимо пересмотреть и традиционные воззрения на соотношение грамотности и сказительства. Считается, что хороший сказочник обязательно неграмотен, что знание грамоты заставляет уже порывать со сказкой и т. п. Это все еще реминисценции прежних романтических и народнических представлений о сущности устно-поэтического творчества. Между тем, специальное исследование обнаруживает, что среди выдающихся сказочников очень многие являются грамотными. Неграмотные сказители очень часто перенимают свои сказки от грамотных. В Тунке мне пришлось встретить замечательных сказочников: брата и сестру. Оба были неграмотны, но их репертуар и искусство унаследованы ими от матери, которая была очень хорошо грамотна и происходила из духовного звания.

Очень часто утверждают, что грамотность и книжность уродуют стиль сказки. Обычно приводят, в качестве примера стиля грамотных сказителей, сказки белозерского сказочника, Ершова. Вот отрывок, цитируемый Б. и Ю. Соколовыми и А. И. Никифоровым: «Когда минул уже восьмой час, прислуга вся быстро начала справлять государю утренний чай, и в эту минуту Зеленый дал знаками прислуге, чтоб доложили государю позволение войти ему в комнату. Прислуга постаралась передать такой вопрос поскорее, так как их удивляло самих в таком вопросе. Государь, получивши от прислуги объяснение, немедля время приказал пойти ему в его чайную комнату. И вот наш Зеленый входит в комнату, и он вежливостью своих ручных знаков подал им на тарелке два румяных яблока, которые он в течение ночи приготовил в его застарелом саду. Этому вопросу государь был очень рад» и т. д.

Но этот пример очень односторонен; он типичен только для очень ограниченного числа случаев. Это, так сказать, пример еще неусвоенного, не отстоявшегося книжного влияния, пример «полукультуры», как всегда, проявившейся и здесь в уродливой форме. Но такое явление вовсе не обязательно для всех сказочников, прикоснувшихся в той или иной мере к грамоте и книге. У некоторых сказочников грамотность и чтение книг не является резко ощутимым в структуре их сказок, и знакомство такого сказочника с грамотой устанавливается только биографическим путем (пример — Аксаментов), у других же грамотность и книжное чтение заметно отражаются и в их манере, и в словарном запасе, и в системе организации речи: обилие «книжных», иностранных и специальных слов и терминов; книжные, не свойственные крестьянской речи, выражения и формы диалога и т. п.

Сказителей-сказочников, в текстах которых определенно обнаруживается эта книжная стихия и связанная с этим деформация стиля, можно назвать сказочниками-книжниками. В настоящем сборнике к ним принадлежат Антон Чирошник и Е. И. Сороковиков. Вообще же в пределах стиля таких «книжников» можно наблюдать целый ряд промежуточных форм или ступеней, от уродливой формы Ершова до органического усвоения в сказках только что названных Чирошника или Сороковикова.

* * *

Все эти факты и материалы дают полную возможность утверждать, что сказка — ни в коем случае не архаика, но крепко и прочно связана со всеми процессами жизни и современности. Поэтому необходимо поставить и особо выделить важнейший вопрос — о тех формах, в каких отразилось в сказке и ее поэтике влияние революции и тех социальных сдвигов, которые пережили разнообразные слои населения, в особенности крестьянские.

К сожалению, дать сколько-нибудь полный, исчерпывающий ответ на этот вопрос очень трудно. В нашем распоряжении еще слишком мало материалов. Некоторые исследователи полагают даже, что эта задача «пока еще преждевременна». «Чтобы на сказке отразилось это влияние основательно, нужно, чтобы новые начала жизни глубоко внедрились в массовый народный быт».[29] Это, конечно, не так, — тем более, что есть основания предполагать, что с дальнейшим укреплением этих «новых начал» сказка, вообще, утратит свое значение, и ее бытование постепенно будет сходить на нет. Поэтому нужно стремиться теперь же учесть все те изменения, которые уже в настоящее время в той или иной форме отразились на сказке. А. И. Никифоров правильно указывает, что наиболее модернизованную форму сказки мы в праве ждать из центральных частей СССР, но как раз оттуда почти совершенно нет материалов. Новые сказочные тексты в послереволюционную эпоху поступали, главным образом, из Сибири и северных районов Союза, а там эти изменения задели только отдельные части сказки, не преобразовав ее целиком.[30]

Во всяком случае среди сказочных материалов последних лет мы не имеем ни одной цельной сказки, органически связанной с революционными мотивами. Мы не имеем пока еще ни новых сюжетов, ни резкой переделки старых текстов. Правда, Ю. М. Соколов в статье «Что поет и рассказывает деревня», приводит весьма остроумный и оригинально разработанный текст сказки о красноармейце Курослепове, устроившем на том свете исполком, — но эту сказку нельзя причислять к общему типу фольклорных памятников, так как она «сделана» местным талантливым писателем-краеведом, Шергиным,[31] и у нас нет никаких сведений, что эта сказка принята и усвоена в крестьянской среде. Иногда в печати проскальзывают сведения о разного рода «новых сказках», но это очень редко удается проверить. Б. М. Соколов сообщает о существовании вологодской сказки о Ленине, однако самого текста исследователь в руках не имел.[32] В той же статье, где приведена сказка о Курослепове, сообщается о сказке, где бродячий сюжет о недалеком муже и ловком солдате, открывающем ему глаза на проделки жены и любовника, сплелся с именами бывшего царя, его жены и Распутина.[33] — но опять-таки сам текст не опубликован ни в самой статье, ни позже, хотя с тех пор уже прошло более пяти лет.

Пожалуй, наиболее интересна сказка, записанная одной из участниц студенческой саратовской экспедиции в 1926 году. Сюжет сказки — известен и широко распространен: золотая утка (см. в настоящем сборнике № 11). Но в ней старые элементы сказки тесно сплетены с элементами нового мировоззрения. Так, когда мужик встречается с барином, и последний просит показать ему чудесную птичку, мужик сейчас же отдает ее. «Тогда барину никакого отказу не было», замечает рассказчик. Во время скитания детей «помер царь у нас в Расее»... «И вот Коля говорит Ване: «Я, брат, пойду на перевыборы царя». Когда Колю, согласно сюжетному канону, выбрали царем, он «награждал крестьян землею, а господ уничтожал. И вот когда он начал крестьян дарить землею, господа стали жаловаться на царя. И вот у них стал кажный год третий процент убавляться хозяйства»... Наконец, родители присылают царю письмо: «Совсем мы отказываемся, от земли и хочем жить крестьянством (это буржуазия, отец!)». Тогда царь требует отца к себе и открывает им свое происхождение. Рассказчик — сельский школьный сторож, слышавший эту сказку в военных казармах в г. Ульяновске.[34] Этот пример, повторяем, один из наиболее интересных, но и здесь еще нет органической переработки старого сюжета; в ней еще только, как правильно заметил автор цитируемой статьи, «сквозь старые сказочные трафареты проступает новая жизнь».

Гораздо сильнее отразилась революционная современность в легенде. Соответственные материалы приведены в только что названных работах, а также в упомянутой выше статье А. И. Никифорова.[35]

Как указывает Б. М. Соколов, большая часть этих легенд вышла из слоев кулацких, «классово-враждебных пролетариату города и беднячеству деревни». «Воображение таких социальных слоев привело к возрождению легенд о конце мира. Большевик в таких легендах превратился в антихриста, красная звезда — в антихристову печать и т. д. Точно так же серию мистико-эсхатологических легенд породила эпоха голода 1920—1921 гг.[36]

Но в отдельных деталях: в зачинах, концовках, в тех или иных бытовых чертах сказки, эта, революционная современность проявляется порой довольно остро. Воронежский сказитель Трухачев изобрел такую присказку: «В восемнадцатом году начал белый войну на матушку на Москву. Ленин думать да гадать красну армию набрать, усех белых потоптать». Сибирский сказитель Тугаринов в традиционную концовку «стали жить-поживать-торговать», прибавил: «покаль советская власть не пришла». Иногда это веяние современности дает себя знать в различных оговорках, личных вставках в т. п. «Крестьяне, — замечает А. И. Никифоров, — несколько колеблются употреблять в качестве героев столь необходимых сказке царей и царевичей; а иногда вносят и черточки иронии к царям, иногда в сказке проскользнут мелочи нового быта: милиция вместо полиции, русская горькая и т. п.».[37] К сожалению, приходится еще раз повторить, все эти сведения и материалы крайне малочисленны и случайны.

Более решительно сказалась революционная стихия на общей духе, на основных настроениях сказки. Для суждений об этой стороне дела найдется, пожалуй, более материалов. Так, несомненно, сюда нужно отнести заостренность и подчеркнутость социальных мотивов, которые мы встречаем в современных записях. В нашем сборнике эту революционную стихию отражает социально-заостренная сказка С. И. Скобелина и в еще большей степени сказки Антона Чирошника, с его едкими замечаниями и инвективами по поводу монахов, великих князей в прочих особ царской фамилии, включая сюда и самих царей.

* * *

Социальный состав русских сказочников, конечно, очень разнообразен. По свидетельству И. В. Карнауховой, на севере каждая бенщина знает сказки. А. И. Никифоров во время двух своих собирательских поездок по Онеге и Пинеге в короткий срок записал около 600 текстов от 150 лиц. Ясно, что сюда входит почти все крестьянство в целом, все его слои. Но творческое бытие сказки поддерживается не случайными рассказчиками, знающими одну-две сказки; не они дают ей тон. Тон этот создается основными носителями сказочного мастерства, которые и составляют руководящую группу в каждой местности. К ним прислушиваются, у них учатся и перенимают, от них сказка расходится по периферии, — и именно их сказки после рассказывают в узком кругу случайные сказители, со случайным и ограниченным репертуаром. Это своего рода создатели и руководители школ.