Миланский вокзал

* * *

– Четыре эспрессо, пожалуйста.

После того как трое юных художников-граффитистов были переданы родителям, с должным нравоучением, но без протоколов, и с обещанием, что впредь они будут вести себя хорошо, Меццанотте отвел Колеллу и двух других агентов в «Гран-бар» в восточной части Главной галереи, чтобы предложить им кофе. Они заслужили это. Все закончилось хорошо, но потребовалось несколько часов на то, чтобы убедить мальчишку слезть с резервуара для воды, и не обошлось без напряженных моментов. Джулио Сгамбати, более известный среди миланских граффитистов под кличкой Кабум, перелез через металлическую балюстраду и сел на узкий выступ резервуара, держась руками за железные прутья; его ноги болтались на высоте более десяти метров. Черная толстовка с капюшоном, джинсы с очень низкой талией, из которых торчали цветные трусы-боксеры, колючий ежик волос и серьга; на вид ему было около шестнадцати лет, но по документам позже выяснится, что всего четырнадцать. Его отец, работавший водителем грузовика, видимо, не знал другого способа привить дисциплину своему непокорному и мятежному сыну, кроме как поднимать на него руку и лупить ремнем. Пацан был буквально в ужасе, когда узнал, что его остановила полиция. «Он меня до смерти измочалит, я лучше покончу с собой», – повторял он, глядя в пространство перед собой широко раскрытыми глазами. Меццанотте забрался на самый верх резервуара и сел, прислонившись спиной к балюстраде, не слишком близко к граффитисту, но достаточно близко, чтобы того можно было поймать при малейшем подозрительном движении. Он долго беседовал с ним, терпеливо пытаясь преодолеть стену уныния, гнева и недоверия, за которой тот скрывался. Его отец никогда не поднимал на него руку, за исключением того единственного ужасного случая, но сам Рикардо прекрасно знал, каково это – расти в тени слишком сурового и строгого родителя. Возможно, именно поэтому ему удалось найти нужные слова, чтобы завоевать доверие граффитиста и мало-помалу успокоить его.

…Он высыпал пакетик сахара в маленькую чашку, стоявшую на стойке, и теперь медленно потягивал кофе, слушая болтовню Колеллы и двух офицеров. Поговорив о развитии событий в деле, которое чуть больше месяца назад потрясло весь корпус железнодорожной полиции – убийстве суперинтенданта Петри несколькими бригадирами во время обычной проверки поезда, – они начали сплетничать о некоторых коллегах, чьи имена Рикардо все еще с трудом сопоставлял с лицами. Только когда почувствовал в кармане брюк вибрацию своего мобильного телефона, который часто держал в беззвучном режиме во время дежурства, Меццанотте вспомнил, что телефон вибрировал и раньше, когда он был на вершине водонапорной башни и в дежурной части с граффитистами и их родителями. Рикардо вытащил его. Это была Аличе: череда ее неотвеченных звонков и голосовых сообщений.

– Алло, Али, прости меня, но…

Аличе не позволила ему закончить. Она была сама не своя; ее тон менялся, из обвиняющего становясь умоляющим.

– Кардо, я тебя столько времени ищу, где тебя носит? Почему ты не отвечал? Я… – И она разрыдалась.

– Извини, я был занят, трудное задание… Что стряслось?

– О, Кардо, это было ужасно!.. Я только что вернулась домой, и… И… – Ее голос вновь дрогнул. Несколько мгновений она изо всех сил пыталась сдержать слезы. В конце концов сдалась и заплакала.

Теперь начал волноваться и Меццанотте. Заметив вопросительные взгляды Колеллы и других коллег, позабывших о своих разговорах, он произнес, слегка повысив голос:

– Аличе, прошу тебя, успокойся! Я ничего не понимаю, что произошло?

На другом конце линии повисла тишина. Потом Аличе высморкалась и прошептала:

– О, Кардо, мне так страшно, так страшно… Пожалуйста, возвращайся домой. Приезжай поскорее!

– Выезжаю. Жди.

Меццанотте выбежал на улицу, не попрощавшись и даже не задумавшись о том, что надо переодеться. В его голове одна за другой всплывали мысли о том, что могло произойти, и от этих мыслей все внутри клокотало от ярости.