Декабристы. Перезагрузка. Книга вторая

Временному правительству, да что там темнить, прямо скажем, лично мне, Петр Михайлович был интересен, прежде всего, как основатель русского генерального штаба. Ему русская армия обязана учреждением училища колонновожатых, из которого и стал комплектоваться генеральный штаб. При личном общении Волконский меня не разочаровал, довериться ему полностью, конечно же, было нельзя, но, тем не менее, как минимум специалист из него был стоящий. В связи с этим, генерал от инфантерии после консультаций с Военным министром Боком на следующем заседании Правительства был утвержден в своей прежней должности - начальника Главного штаба.

Кстати, насчет Бока Тимофея Георгиевича – царского генерала, семь лет проведшего в заключении, в одиночной камере Шлиссельбургской крепости, что я могу сказать? Только одно – при нашем личном общении, он меня ничуть не разочаровал. Тимофей Георгиевич сознательно пожертвовал своей карьерой, всей своею жизнью ради спасения страны!

В 1818 году он представил Александру "Записку", в которой с самоубийственной откровенностью и яростным мужеством сказал ему все, что он думал о самом императоре и самодержавии вообще. Его пером водили ясное сознание нетерпимости сложившегося в стране положения дел и отчаяние от невозможности немедленно эту ситуацию исправить.

Вот, например, что он писал: "Благородное поведение, которое так выгодно отличает первые годы царствования его величества, заставило наших сограждан забыть, что они имели дело с деспотической формой правления. Самое жестокое разочарование последовало за этой недолговечной иллюзией. Его величество использует освобождение крестьян только в качестве повода, чтобы подавить единственный класс, который до сих пор сопротивлялся проявлениям тирании. Сами крестьяне разоряются огромными повинностями и жадностью чиновников. Деревни систематически опустошаются рекрутскими наборами, необходимыми в силу огромной численности армии. Домашний покой и преуспеяние крестьян принесены в жертву голоду и прихотям солдата и возмутительному произволу. Чтобы не обесчестить его величество перед лицом всей Европы, мы не хотим касаться того, что происходит во вновь созданных военных поселениях. Мы видим с великой скорбью, что, вместо того чтобы увеличивать благосостояние человечества, мы только дали деспотизму еще один кинжал… Дворянство вынуждено указать его величеству, что его обязанности по отношению к подданным не основаны ни на праве наследования, ибо оно уничтожено явочным порядком, ни на постыдной церемонии присяги, — не только потому, что религия не может иметь целью служить гарантией всякого рода преступлениям, но и потому, что существуют вынужденные обязательства, нарушать которые столь же почетно, как позорно соблюдать их… Мы требуем созвать съезд всего русского дворянства как нераздельного целого, чтобы принять меры, которые поставили бы предел правительственным злоупотреблениям и обеспечили бы 40 миллионам людей такое положение, при котором им не угрожали бы всевозможные несчастья, коль скоро одному человеку не хватает благоразумия или добродетели".

"Записка" полковника Бока – умного, смелого и прозорливого человека была попыткой указать царю на установившиеся в стране торжества глупости и подлости. Тимофей Георгиевич прекрасно понимал, что делает, когда последовательно и сознательно оскорблял Александра: "Император любит предписывать то, что красиво звучит, то, благодаря чему он хочет быть хвалимым как христианин, законодатель, герой, освободитель, покровитель искусств и наук, создатель благополучия нации, наконец, как великий государь. Но когда дело доходит до осуществления этих красивых слов, начинаются поиски мундиров, созываются комитеты, в которых его величество ведет себя как хитрец. Потом ведение дела поручается льстецам, сводникам и авантюристам, так как люди чести и таланта могут затмить его величество. Если министр подл и ограничен, он может быть уверен в милостях монарха, но достаточно иметь характер и талант, чтобы быть удаленным от двора навсегда. В результате – креатуры Александра только увеличивают нелепости Павла, мы же находимся в состоянии полной анархии…

Почему император так страстно любит парады? Почему тот же человек, которого мы знали во время пребывания в армии в качестве незадачливого дипломата, превращается во время мира в ярого солдата, бросающего все дела, едва он услышит барабанный бой? Потому что парад есть торжество ничтожества и всякий воин, перед которым пришлось потупить взор в день сражения, становится манекеном на параде, в то время как император кажется божеством, которое одно только думает и управляет. Мы все видели влияние этой системы при Аустерлице…

С оружием в руках мы завоевали воздух, которым дышим. Он достался нам ценой нашей крови, наших принесенных в жертву братьев, наших сожженных городов и деревень. Мы не потерпим, однако, чтобы его величество, который всем вплоть до насущного хлеба обязан щедрости нации, обращался с этой нацией в целом так, как его отец пытался обращаться с отдельными лицами".

Чего же добивался гусарский полковник фон Бок – аристократ, богатый помещик, герой всех войн, которые вела Россия с 1806 по 1814-й, награжденный многими орденами и золотым оружием за храбрость, полковник в 25 лет, удостоившийся благоволения царя и глубокого уважения Барклая де Толли, своим отчаянным посланием? В первую нашу встречу, я прямо спросил у теперь уже генерала, на что получил от него такой же прямой и честный ответ. От человека, семь лет проведшего в одиночной камере, прожившему там, казалось, целую вторую жизнь, совершенно непохожую на его первую, прошлую, этот ответ для меня прозвучал как-то неожиданно. Он мне сказал « - Нет, Иван Михайлович, я вовсе не желал вызвать революцию, напротив, я хотел предотвратить ее».

Каким должно было быть ощущение общего неблагополучия, чтобы полковник Бок решился принести себя в жертву!? Мне вспомнились слова Рылеева сказанные им за день до восстания "Можно распять того, кто говорит правду, но нельзя никогда восторжествовать над истиной. Всегда нужны жертвы, прежде чем победа будет достигнута. Провидение определит будущее…" и я вслух повторил их Тимофею Георгиевичу.

Он тогда, согласно кивая головой, скупо улыбаясь, ответил:

- Ко мне не подходила снисходительная формула: "Дурак! не в свое дело вмешался", которой наградил император Александр полковника Генерального штаба Александра Муравьева за его проект крестьянской реформы. Меня без лишних слов и суда бросили в одиночную камеру Шлиссельбурга – как безумца! И пытались довести до безумства, и почти добились успеха, скажу я вам Иван Михайлович, я уже пребывал на грани и если бы не Революция и освобождение … один Господь Бог знает, сколько бы я еще мог провести времени в здравом уме и твердой памяти. Но знайте, я ни о чем не жалею! Мне с самого начала было понятно, что защитить себя не смогу, ибо за мной не было никакой вооруженной силы. В отличие от вас, Иван Михайлович, за вами, одиннадцатого декабря, она уже стояла… Страна и наш народ, наконец, очнулись от тяжкого сна!

Проводив Волконского, думая о незавидной, и в то же время героической судьбе военного министра, подошёл к окну. Окинул ленивым взглядом шпиль Петропавловской крепости, повернул голову на западную сторону, уставившись на многоколонное здание биржи, все еще неработающей.

Помедитировав у окна минут десять, повалился в кресло, закрыв лицо руками. Мысли от генерала Бока неожиданно отрикошетели к моим заморским спонсорам. С Ротшильдами нужно было что-то делать! Долго и упорно плясать под их дудку вовсе не входило в мои планы. Но этот разрыв со всей определённостью будет означать помимо заговоров уже против меня и всеевропейского остракизма ещё и изоляцию России. Может повториться нечто подобное тому, что наблюдалось в первые годы правления большевиков – фактическое торговое эмбарго, покупка российских товаров за бесценок, а продажа западных товаров втридорога и только за золото. Но по сравнению с тем временем, технологическое отставание России от Запада ещё не приобрело катастрофических масштабов, а с помощью моих инсайдов, надеюсь, что и не приобретёт!

Кто-то осторожно постучался в дверь. Откликнулся я не сразу. Только при повторном стуке разрешил входить. В двери вошёл камердинер, а вслед за ним и Лев Пушкин с докладом об митрополите Серафиме (в миру Стефан Васильевич Глаголевский) – главным кандидатом в патриархи РПЦ. С ещё одним претендентом архиепископом Московским и Коломенским Филаретом (в миру Василий Михайлович Дроздов) я лично беседовал неделю назад. И вот теперь настало время поговорить со вторым претендентом.

Правда, к митрополиту Новгородскому, Санкт-Петербургскому, Эстляндскому и Финляндскому, священноархимандриту Александро-Невской Лавры я относился с заметной долью скепсиса. Серафим был в каком-то роде человеком из команды Аракчеева, поддерживая политику графа. Что будет теперь? – Неизвестно, но у меня были основания уличить митрополита в политическом флюгерстве, грешков за Серафимом водилось с лихвой. Во всяком случае, мне совершенно точно было понятно, Серафим был кем угодно, но только не религиозным фанатиком. При нашествии Наполеона он, будучи в сане Минского архиепископа, покинул свою паству и выехал в Смоленск. Когда же французы подошли к Смоленску – умотал в Питер. В принципе, «с моей колокольни», данные факты в биографии идут Глаголевскому только на пользу – политики ценят и трусость, и гибкость, и особенно наличие компроматов. А если разобраться «в накопанном», то подвести Глаголевского, ха-ха, «под монастырь», есть за что!

Дислокацию изменять я не стал, по-прежнему сидел в кресле, смежив веки, слушал доклад Пушкина, украдкой поглядывая в заснеженное окно.

После обеда ко мне на аудиенцию пожаловал глава МИД Трубецкой с очередными срочными новостями.

- Имел беседу с английским послом. Британцы готовы поставить по снегу, не дожидаясь навигации, холодное оружие, а именно палаши и сабли фирмы Wilkinson Sword, также через независимую Финляндию – эти слова говорились мне англичанином с нотками особой благодарности, - счел нужным подчеркнуть Трубецкой, - шведы по просьбе англичан готовы немедленно начать поставлять порох и кое-какое металлургическое оборудование, из составленного Сестрорецким заводом списка …

Трубецкого я слушал вполуха, а сам размышлял над сложившейся на данную минуту внешнеполитической ситуацией вокруг раздираемой революцией Россией.

На том же Туманном Альбионе действовать МИДу приходилось посредством людей Ротшильда, так как надежды на установление взаимопонимания с официальным российским послом в Англии графом Ливеном Х.А. не было никакой. Христофор Андреевич был убежденным монархистом. Что и не удивительно, учитывая как его личные контакты, так и в целом связи его семьи с династией Романовых. Одно лишь то, что его мать урождённая фон Гаугребен была воспитательницей великих княжон, дочерей Павла Петровича, и в годы младенчества – великих князей Николая и Михаила Павловичей, говорило о многом. Совсем другое дело – русский посол во Франции Карл Осипович Поццо ди Борго. Ди Борго был не только урождённым корсиканцем, перешедшим на русскую службу в первые годы царствования Александра I, но и ярым противником своего земляка и дальнего родственника Наполеона, одновременно являясь франко - англофилом. Этот «русский» дипломат (как пить дать являющийся как минимум агентом влияния если не самих Ротшильдов, то связанных с ними евро-английских сил, будь то разведка или буржуазия) переворот в Петербурге признал сразу, и безоговорочно примкнул к Революционному правительству. Поэтому, с поставками оружия и припасов из Франции и Бельгии проблем возникнуть не должно, от слова совсем. Посол в Австрии Дмитрий Павлович Татищев сам ли, под влиянием ли своей жены польки, или опять же, всё тех же пресловутых «тайных сил», осторожно склонялся в сторону революционного Петербурга. Верны ли эти слухи насчет Татищева – время покажет …