Тирания Я: конец общего мира

2. Имплозивный поворот

Иногда для понимания изменений ментальности стоит положиться на невербальные знаки, которые хоть и не поддаются, увы, однозначному толкованию, но все же в глазах внимательного зрителя выглядят более чем красноречиво. К началу 1990-х годов все больше людей стали усваивать совершенно новые формы поведения. Их нельзя назвать однотипными, но все они так или иначе были отмечены – или показательно не отмечены – экспрессией в схожем, как казалось, ключе. Отведенный в сторону взгляд, ссутуленная спина, опущенная голова, наклоненный корпус – все это выделялось на фоне привычного строя пешеходов, обозначая новый стиль. В обиход неприметно вошел предмет гардероба, сопутствующий – или придающий законченность – такому образу: худи. Одежда задала особый стиль ношения: объемный мягкий капюшон можно надвинуть на лицо и, обыгрывая имидж, чуть ли не полностью его скрыть. Вопреки первому впечатлению, в жестах не просматривалось агрессии – скорее желание не подстраиваться под прямизну улиц и проспектов, не сливаться с теми, кто, на первый взгляд, решительно, но чаще всего устало и как будто машинально движется из точки в точку, предпочитая мерить расстояния в одном потоке с городским большинством. Возможно, в этих формах поведения было не столько сдерживаемое бунтарство, сколько менее осязаемое чувство, которого порой можно даже стыдиться: ощущение несоответствия по отношению к общему порядку вещей.

Со временем атмосфера ощутимо ужесточилась, лица сделались напряженнее, и каким-то неотвратимым образом всюду начал проникать дух озлобленности. Все чаще здесь или там случались стычки, но у них была характерная особенность: сталкивались между собой конкретные люди, но конфликт этим не ограничивался и словно высвобождал гнев, в конечном счете направленный на гораздо более масштабный источник: это была обида на общество в целом. Видимо, трудности, выпавшие многим из тех, кто постоянно сталкивался с неудачами, видел дальнейшее углубление неравенства, жил в атмосфере семейного кризиса, испытывал усталость и лишения, неизменно подогревали враждебный настрой по отношению к миру. Для такого проявления ярости, – трудно сдерживаемой, вызванной обстоятельствами, которые выше нас, не дают вырваться и часто захлестывают с головой, – нашлось и словесное определение: испытывать ненависть.

Позже, на рубеже 2010-х годов, чувство оказалось настолько распространено, что право на него получил каждый. Оно напоминало о себе безучастными взглядами, выражением лиц, ставшим более холодным или подозрительным, осанкой прохожих, которые словно утратили телесную гибкость и разучились считаться с чужим присутствием. Сосредоточенность на себе, более или менее демонстративная, становилась новой нормой поведения. Этому особенно способствовало маниакальное и беспрерывное погружение в смартфон прямо на ходу. Некогда привычно внимательные к окружающим люди в общественных местах начали периодически натыкаться друг на друга, сыпать ругательствами, нередко вспыхивали внезапные перебранки – как многочисленные признаки проникновения и расползания невиданного хамства. Это было непривычным: как будто свойственные эпохе трудности, сомнения, страхи без прикрас отразились на манере поведения, а люди оказались в своеобразной «коллективной изоляции» и время от времени – почти беспричинно – стали нападать друг на друга.

В то же время нарастающей беспомощности большинства противоречило использование персональных технологий, дававших возможность индивидуально получать и выбирать информацию, выстраивать собственные нарративы, свободно самовыражаться и легче взаимодействовать с повседневной действительностью. Электронные средства поддерживали впечатление, что ты более активен и восстанавливаешь неправомерно суженные границы правомочий. Условия – и мы, пожалуй, только сейчас стали отдавать себе в этом отчет – оказались благоприятными, чтобы оформилось воображаемое, питаемое иллюзией самодостаточности. Быть может, именно так следует трактовать понятие виртуального – как стержень психологической конструкции, сдерживающей мировое насилие и одновременно позволяющей считать, что мы в полной мере вооружены, чтобы обеспечить себе лучшую жизнь. Этос, который, вообще-то, устанавливает дистанцию между общим целым и нашим «я», частично замкнутый в собственной сфере, защищенной и как будто отдельной, связан с более или менее живым опытом раскола, полученным субъективно, – хотя и во многом разделенным, – и пока открывающимся нам только в зачатке.

Переопределяются отношения с обществом, которое нас теперь меньше затрагивает, – но и стало менее прочной опорой. Если мы считаем, что наших дедов, родителей, да и нас самих давно – и сейчас тем более – одурачивали и одурачивают, и пользуемся при этом системами, внушающими, что теперь-то нас вокруг пальца не обвести, как избежать мысли, что все идущее от безличных нормативных рамок по-прежнему будет только во вред и лучше их не придерживаться? Мы проживаем момент, в котором реализуется идея Макса Штирнера, высказанная в работе «Единственный и его собственность»: «Нет ничего выше, чем Я»[114], а если точнее – важнее всего сейчас установка существовать, следуя собственным убеждениям. Такая конфигурация создает рычаг для того, что следовало бы назвать имплозивным поворотом, то есть наблюдаемым масштабным размежеванием индивидов и коллективного регулирования – с обильным появлением трещин субъективизма по всему общему фундаменту. Вот тут-то все, что организует общественную жизнь (законы, правила, обычаи, ограничения и запреты), собственно, и выпадает из зоны внимания или резко отвергается. Механически истирается фундаментальное начало: принцип авторитета. То есть признание за некоторыми институтами прерогативы обеспечивать монолитность политического сообщества, а за многими и многими людьми – специфических полномочий, что позволяет каждому в различных обстоятельствах двигаться дальше при поддержке того, чья квалификация выше.

Сегодня авторитет все чаще отрицается, а вызов, брошенный его носителям, может даже доставить удовольствие, ведь считается, что большинство из них так или иначе воспользовались своим статусом, зато теперь всем кажется, что пребывание в пассивном простодушии, характерном для предыдущих поколений, полностью преодолено. Пример тому – недоверие к словам преподавателей: они, мол, олицетворяют «официальную» позицию, а нас при этом не покидает впечатление, будто мы осведомлены о множестве вещей, и это дает основание предполагать, что ныне возможно – и стало нормальным – построение с ними равных, если не конкурентных отношений. То же самое касается отношения к врачам, которых контролируют пациенты, считая, что технические средства позволяют им оспаривать диагноз. Как и оскорблений, которыми мы, не боясь, осыпаем полицейских – или решаем заснять их действия, если они показались нам неправильными, а затем выкладываем запись в сеть, создавая видимость, будто теперь мы перестали быть, как раньше, беспомощными жертвами несправедливых ситуаций. Именно таким образом видеозапись удушения Джорджа Флойда в мае 2020 года, приведшего к его смерти, позволила восстановить факты. Теоретически толпы людей, опираясь на символическое влияние, могут лишить силы любой статус, ведь для них органы власти, – какими бы они ни были, – в конечном счете относительны и участвуют в поддержании порядка вещей, приравненного к беззаконию.

Похоже, в реальности перестали действовать некоторые базовые аксиомы, до недавнего времени задававшие органические рамки совместного существования. Они в каком-то смысле выполняли роль aevum[115], что в трактовке историка-медиевиста Эрнста Канторовича означает нечто почти неосязаемо возвышающееся над нами и определяющее благотворное единство всех членов общества. Это неосязаемое начало есть прежде всего доверие к институтам, выступающим гарантами отдельных предписаний, взятых за основу, а также обязательств любого характера, связывающих одних с другими. Изучением понятия доверия занимался Георг Зиммель – и пришел к следующему выводу: «Без доверия людей друг к другу распадется все общество. Действительно, редки отношения, основанные исключительно на доказуемых знаниях людей друг о друге, и не менее редки случаи, когда отношения длятся хоть сколько-нибудь без веры, которая достаточно сильна – порой сильнее рациональных доказательств»[116].

На деле доверие в обществе зависит от двух важнейших факторов. Во-первых, от морального обещания, негласно данного политической властью: не нарушать обязательства общественного договора и добиваться наиболее справедливых условий его реализации. Во-вторых, от фактического признания каждым собственных границ, в соответствии с которыми множеству людей или административных органов дается прерогатива – быть незаменимым дополнением нашей персоны, помогать нам или нас возносить. Именно эти два рычага сегодня ослабевают. Прежде всего из-за того, что у людей крепнет впечатление, будто государственная власть стала понемногу забывать о своей главной обязанности – трудиться ради приумножения общего блага, а это есть предательство. И еще из-за повсеместного использования персональных технологий, постепенно внушающих нам, что в повседневной жизни мы все реже нуждаемся в других людях.

Здесь следует спуститься от общего к частному – и обнаружится, что от подрыва доверия точно так же страдает и так называемый другой, ведь он реже вовлекается в сферу интересов каждого отдельно взятого индивида и нередко выступает как фигура, способная пошатнуть представление, которое мы о себе создаем и которое в дальнейшем должно, соответственно, систематически вписываться в некую строгую классификацию. По одну сторону оказывается «друг»: он поддерживает мою позицию и убеждения. По другую – «враг»: он делает уязвимым мое мнение и то, в чем я уверен, возражая мне или олицетворяя иной образ жизни. Вероятно, поэтому мы видим все большую напряженность в отношениях между людьми, ощутимую, – да еще как явственно, – не только в социальных сетях, но и в ходе дебатов на площадках различных средств массовой информации, содействующих популяризации логики прямого противостояния и столкновений. Этот принцип стал привычным, в частности, в телевизионных студиях, где он обусловлен форматом: многие каналы извлекают выгоду из подобной воинственности, прекрасно понимая, что петушиные бои и запах крови лишь разжигают интерес. Они поддерживают обстановку, в которой любой контакт индивидов словно обречен стать баттлом, и не скупятся на «забористые выражения», воспроизводя их ad nauseam на площадках, где главное – экспрессивность.

Ничем не сдерживаемое самоутверждение и делигитимация чужого слова принимаются как одно из основных правил выстраивания отношений и отражают формы изолированности нового типа. Человек как монолитный блок, непроницаемый извне – по модели, которая только фиксирует положение и постоянно заостряет брутальную логику. Историк Джордж Лачманн Мосс в книге «Павшие солдаты: новый взгляд на воспоминания о мировых войнах»[117] исследует банализацию жестокости как типа поведения в 1930-х годах и видит в ней следствие стойкой ментальности Первой мировой войны, в результате которой агрессивное поведение стало обыденным в мирное время, и это в его глазах является «сущностной матрицей различных проявлений тоталитаризма». В этом смысле пагубные следствия полувекового распространения неолиберализма – в частности, обострение конкуренции между людьми, – в сочетании с новоявленным ощущением индивидуального всесилия, по всей видимости, породили схожие инстинкты, сначала спорадические, а теперь достигшие кульминации.