Тирания Я: конец общего мира

3. Перманентная неуправляемость

С высоты птичьего полета кажется, что это гигантский спрут, распластавшийся на земле, или летающая тарелка, опустившаяся на нашу планету и растопырившая ноги-опоры. В основе – круг: большая асфальтовая корона, внутри которой, как правило, газон, иногда стоят массивные вазоны с цветами или другой декор с налетом китча – от умеренного до откровенного. Чаще всего сюда попадают с четырех разных сторон, а затем отправляются в одном из трех оставшихся направлений. Система должна гарантировать бесперебойность движения и, судя по всему, подсказана принципиальным требованием: обеспечить поддержание непрерывного и относительно устойчивого ритма. В этом смысле перед нами средство оптимизированного регулирования. Ведь круговой перекресток, в отличие от перекрестка со светофором, предполагает безостановочный проезд и максимальную подвижность транспортных потоков.

17 ноября 2018 года во Франции начались первые демонстрации протеста против «экологического» налога на автомобильное топливо. По всей стране толпы людей в одежде, обязательной при непредвиденной ситуации на дороге, – желтых флуоресцирующих жилетах – вышли на улицы с требованием отменить меру, которую считали несправедливой: если она будет принята, это еще больше усложнит их повседневную жизнь. Запрос не нашел желаемого ответа, акции продолжились, повторяясь не одну неделю, что привело ко все более ожесточенным столкновениям с силами полиции: с обеих сторон фиксировались различные травмы, у некоторых участников – особенно серьезные из-за необдуманного применения силы и использования неподходящих средств. Страна стала выходить на улицы еженедельно, а в промежутках люди рассредоточивались по пятидесяти тысячам круговых перекрестков – в деревнях, пригородах, малых и средних городах.

Там жгли костры, устраивали пикники – часто на холоде, под дождем, ведь наступала зима, – угощали проезжавших автомобилистов горячей едой и рассказывали о мотивах акций. В начале борьбы жизнь казалась более интенсивной, ведь появился повод для солидарных действий и братского единения – такие связи были довольно непривычными и ободряющими. Службы теленовостей срочно отправляли съемочные группы брать интервью у лидеров движения. Оказалось, что они, – часто будучи родителями-одиночками, – живут порой у черты бедности, на нестабильных контрактах или подолгу сидят без работы. Страна вдруг повернулась теневой стороной. Стали видны фигуры, лица, взгляды, мимика, зазвучали жестокие свидетельства мужчин и женщин, на своей шкуре испытавших последствия промышленной делокализации, перехода на короткие контракты, ежедневных изматывающих поездок и растущей стоимости жизни. Несколько месяцев Франция, – а косвенно и многие другие страны, – наблюдали реальность, которую никто не хотел замечать, которая противоречила разглагольствованиям высокопоставленных политиков, сулящих всем манну небесную, но на самом деле осыпающих ею только избранных.

Постоянное дежурство на круговых перекрестках, несмотря на все неудобства, – а ведь некоторым приходилось даже ночевать там в палатках, – говорило о желании занять позицию возле перпетуум мобиле, ненасытного механизма, которому покоряются, пока не иссякнут силы, не извлекая при этом должной пользы. В таких захватах выражалось намерение не столько поставить под сомнение эту движущую силу, сколько заявить о решимости больше не выполнять условия, которые расцениваются как несправедливые и слишком давно довлеют. Довольно быстро выяснилось, что, помимо простого несогласия с принятой мерой, обозначился внутренний отказ от способов организации, которые теперь стали восприниматься как нечто настолько нестерпимое, что пускать это дальше на самотек определенно нельзя. Видимо, не случайно события развернулись в конце 2010-х годов, на исходе десятилетия, увидевшего, как люди все активнее мобилизуются в публичном пространстве, – вспомним протесты на площади Тахрир в Каире в 2011 году, в ходе Арабской весны, движение Occupy Wall Street («Захвати Уолл-стрит») в Нью-Йорке или выступления Indignados («Возмущенных») на площади Пуэрта-дель-Соль в Мадриде в том же году и «Ночь на ногах» в 2016-м на площади Республики в Париже.

Все эти движения и их связь с окружающим пространством характеризует то, что одновременно с обличением политического, экономического и финансового порядка проходили всевозможные обсуждения и обмен мнениями, принимавшие форму импровизированных агор, где складывалось представление о желаемых условиях существования. Выступления приветствовались. Многие рассказывали о собственной жизни – зачастую нелегкой, – а кто-то вслух мечтал о более справедливом и добродетельном обществе. Пришла пора задуматься о необходимости «конвергенции борьбы». Но митинги постепенно иссякали, не добившись почти никакого ощутимого результата. Сегодня время площадей прошло. Мы вступаем в эпоху круговых перекрестков – каковых огромное множество, и при малейшем поводе для недовольства ими могут – физически или символически – овладеть толпы, всем существом рвущиеся во что бы то ни стало сломать, казалось бы, столь хорошо смазанный механизм.

Ныне настойчиво заявляют о себе моральные и физические страдания, нужда, страх за завтрашний день. Сейчас не до удовольствия – или роскоши – рисовать в воображении благословенные горизонты. Настал момент перенасыщения. Оно достигло такой степени, что не может – и не желает – длиться. Дежурство на круговых перекрестках – крайнее выражение такого состояния. Так же, как волнения в Чили в октябре 2019 года с эпицентром на площади Италии в Сантьяго – да и она, в сущности, не площадь, а гигантский круговой перекресток в центре города: там на несколько недель перекрыли все движение, нарушив привычный ход вещей. И вновь невинная, казалось бы, причина – повышение тарифов на проезд в метро – мгновенно обернулась больше чем просто протестом против подорожания, обнаружив безусловное и массовое противостояние действовавшему без малого полвека неолиберальному режиму, который «чикаго бойз»[121] постарались установить в стране сразу после переворота, совершенного Пиночетом в 1973 году.

Нечто подобное происходило и во многих других местах, заполыхавших – от тех же искр – по всему миру. Начало нового десятилетия характеризует все более твердый отказ мириться с экономико-политической системой, которая действует почти повсеместно и столь многих лишает достоинства и признания. Одна из самых глубинных эмоций, которую люди проявляют наиболее яро, если полагают, что их водят за нос и не собираются с ними считаться, это гнев. Гнев – thymos – сегодня как никогда массовый и ему присуще в первую очередь и любой ценой требовать возмещения. Этот гнев с его нынешним накалом, его природа и следствия стали предметом внимания Петера Слотердайка: «Не в том ли дело, что гнев устанавливает собственное право и стучит в дверь обидчика, принимая на себя роль судебного исполнителя, а то и самопровозглашенного палача?»[122]

Ярость также подогревается применением цифровых технологий, которые со временем становятся грозным оружием – они позволяют глубже вникать в события, общаться, способствуют пониманию, какие рычаги прежде всего задействованы для проворачивания разного рода сомнительной или преступной деятельности, такой как, например, – среди множества других, – деятельность компании Monsanto и некоторых фармацевтических лабораторий или лоббирование, осуществляемое представителями экономического сообщества среди высокопоставленных политиков. Все это мало-помалу разбудило обостренное глобальное критическое сознание. Теперь по всей планете царит своего рода «здравая злость», создавая неуловимую атмосферу, в которой нечто вроде принятия порядка осталось перевернутой страницей. И никакой другой порядок не пришел на смену – не говоря о том, что в любой момент вокруг может полыхнуть; текучий механизм круговых перекрестков грозит заклинить в результате процесса, способного вызвать непрерывную вибрацию в традиционных структурах власти – тех, которые в корне отвергаются и, возможно, навсегда утратили доверие, породив с недавних пор знаковое и совершенно новое политическое явление – перманентную неуправляемость.

Францию можно назвать аванпостом этих зарождающихся условий в том смысле, что их медленному, но верному вызреванию здесь способствовал целый комплекс причин. Ведь страна давно, веками, еще до того, как стала географической единицей, олицетворяла обет. С ее именем связывались надежда и идеал. И если душа ее выплавлена из мифов, то наиболее фундаментальный и символичный из них – миф о Революции 1789 года, утвердившей право граждан на самоопределение внутри политического сообщества, обязанного превыше всего ставить волю народа и гарантировать неотъемлемые принципы равенства и справедливости. Эти аксиомы в первую голову определили самобытность современной нации. Вопреки всем историческим потрясениям они сохранялись в коллективном воображаемом вплоть до того момента, когда к ним добавилась еще одна перспектива: технический прогресс, который со временем должен был создать процветающее общество и обеспечить личное и коллективное благосостояние. В том числе благодаря образованию, введению бесплатного и обязательного школьного обучения, а также созданию высших государственных школ, призванных готовить высокопоставленных чиновников и другие квалифицированные кадры, прежде всего инженерные. Столь энергичный волюнтаризм как будто нашел свое изначальное выражение во Франции времен Второй империи, символом которой можно назвать Париж, преображенный бароном Османом, или Всемирные выставки – особенно выставку 1889 года, когда с пышностью и блеском отмечалось столетие республиканского идеала и среди прочих впечатляющих конструкций была возведена Эйфелева башня. Сколько событий и сооружений, свидетельствующих об уникальности национального проекта, опирающегося на качество своих институтов, на утверждение – чисто теоретическое – свободы и равноправия и на стремление выступать в авангарде промышленного прогресса. Все это во многом было построением ума, однако именно такая философия отражала дух страны.

После Второй мировой войны был утвержден ряд мер, которые в общих чертах разработал Национальный совет сопротивления. В них заключались две основные и неразделимые идеи: это охранительный интервенционизм государства и создание механизмов солидарности. Вновь, как и столетием ранее, гуманистический идеал соединился с идеей технического прогресса, на пути к которому Франция намеревалась быть среди мировых лидеров, – и смелый замысел вскоре дал результаты. Подъем железнодорожной, автомобильной, авиационной, военной и ядерной промышленности, как и других областей в период, который позже назовут «славным тридцатилетием», – тому подтверждение. Но затем эта машина, да и воодушевленный настрой в целом дали сбой – случился экономический спад, вызванный нефтяным кризисом 1973 года и усугубившийся из-за делокализации, начавшейся на рубеже следующего десятилетия. Множество перипетий привело к закрытию заводов, прогрессирующему сокращению государственных доходов, и как следствие, к общественным волнениям и избранию в 1981 году президентом Республики Франсуа Миттерана – это вселило надежду, что социальные интересы вновь окажутся во главе угла. Первые месяцы были отмечены смелыми и здоровыми реформами, но все очень быстро переменилось – обратившись в собственную противоположность. Поворот 1983 года к жесткой экономии сопровождался политикой кнута и пряника. В сущности, тогда началась не только безудержная экономическая глобализация, но и стандартизация методов управления под знаком неолиберальной догмы, за несколько лет ставшей чуть ли не исключительным «символом веры». Явление оказалось тем более болезненным, поскольку пришло с той стороны, откуда ждали защиты от подобных действий. Мало того что это выглядело как полная смена курса, жестокое предательство – подспудно это еще и заронило зерна, из которых взрастет недоверие к политическим заявлениям.