Критика евангельской истории Синоптиков и Иоанна. Том 1-3

Вывод о том, что найденные Лукой родословия действительно являются подлинным остатком иудейской древности, был бы несколько преждевременным. Если Лука не составлял его, то не мог ли кто-то другой сделать это до него? Как только речь заходит об исторической достоверности в данном случае, нужно было бы предварительно доказать — что невозможно, — что родословная боковой линии дома Давидова сохранилась в течение тысячи лет под всеми бурями истории, и тогда не нужно было бы бояться сравнения с родословной, которую приводит Матфей. И Лука, и Матфей, оба приводят родословную Иосифа, оба хотят быть правыми, только один может быть прав, но если один не принимается как достоверный свидетель, то откуда у другого привилегии? Если один падает — а по крайней мере один должен пасть, — то и другой уже не стоит на ногах. Но достаточно взглянуть на генеалогическую таблицу Луки чуть внимательнее, чем раньше, чтобы заметить, с какой тщательностью она составлена и с той скупостью имен, которая обычно встречается в таком целевом труде. Как часто встречаются имена Матфат и Маттафия? Как подозрительно, что в таблице перечислены Амос и Нахум, и как удивительно, что некоторые пророки не фигурируют, особенно когда видишь, как имена четырех сыновей Иакова следуют друг за другом?

Нам известны мучительные гипотезы, призванные объяснить, почему Лука и Матфей, хотя первый продолжает род Давида до Иосифа по боковой линии, а второй — по суверенной, тем не менее, согласно пропорциям своих скрижалей, встречаются примерно на одном и том же расстоянии в упоминании Серубабкла и Салафиила. Нам не нужно больше гипотез, да они и не были бы столь мучительными, когда так ясно, что генеалогия Луки является свободным творением, и когда достаточно легко доказать, откуда в этом месте вдруг появляются Серубабл и Салафиил. Неизвестная земля, через которую ведет тысячелетнее шествие таких странных и незначительных имен, была бы слишком пустынна и безлюдна, и читатель, которому предстояло участвовать в этом шествии, не смог бы сориентироваться и многое восстановить, если бы не было даже указателя или оазиса. Должны были прозвучать исторические имена, и Зоровавель с отцом появились в нужное время, чтобы читатель понял, что он перешел ко времени вавилонского эриля. Эта необходимость в указателе, точке покоя, действительно, была настолько настоятельной, автор настолько безоговорочно вынужден был подчиниться, что не задумывался над тем, как поместить Салафиила с отцом и Зоровавеля с сыном, причем оба они совершенно неизвестны.

Матфей действует более умело, — мы узнаем его в целом как толкового, часто остроумного автора, — но у него было и то преимущество, что благодаря написанию Луки он привык рассматривать генеалогию как составную часть Евангелия. Он помещает генеалогию туда, где ей самое место, — в начало своего труда. Но какая генеалогия? Хотя бы переданная ему? Или составленная им самим? Во многих чертах дух и разумное отражение первого синоптика невозможно отрицать.

Родословие возвращается из своего бесформенного расширения, в котором оно продолжается у Луки до Бога-отца Адама, в более узкие пределы, а именно только до Авраама: это соответствует взглядам Матфея, который с особым предпочтением связывает Ветхий Завет с Новым, чтобы генеалогический интерес не выходил за пределы патриарха и отца народа завета. Во введении к родословию Иисус Помазанник сразу же описывается как сын Давида и Авраама: обетования, хочет сказать евангелист, данные Аврааму и Давиду и связанные с потомками обоих, нашли своего носителя. Только один писатель, который в остальном всегда скрывает за собой ощутимую увлеченность ВЗ, упоминает в родословии, помимо мужчин, женщин, которые, как ему казалось, чем-то выделялись: Фамарь отдала себя из ревности о сохранении святого рода, Нахав был первым из ханаанеев, кто «признал Иегову», когда евреи вошли в Ханаан, о том, как Руфь достигла достоинства стать матерью рода Давидова, рассказывается в особой книге ВЗ, а Вирсавия, ревностно противостоявшая притязаниям Адонии, в конце концов добилась того, что на престол взошла семья, в которую вошел Мешиах. Поэтому, безусловно, только евангелисту принадлежит то, что родословие разделено на три равные части, каждая из которых ограничена наиболее важными эпохальными личностями и событиями истории. Каждый из трех разделов состоит из четырнадцати членов, первый из которых простирается от Авраама до Давида, который, будучи сыном Иессея, все же включен в первый период. Давид как отец Салама начинает второй период, а Иосия замыкает его четырнадцатым, но не как сын, как порожденный, как Давид замыкал первый ряд, а одновременно как отец Икконии, который уже не учитывается во втором ряду, а начинает третий период как отец Салата, и в этом периоде снова четырнадцать членов от него до Иисуса. Таким образом, переход от второй серии к третьей формируется иначе, чем переход от первой серии ко второй, но он должен был сделать это, чтобы трижды получить одинаковое число членов, и он смог сделать это без труда, установив время путешествия в Вавилон как средний срок для второй и третьей серий. В этом среднем промежутке он мог позволить Иостасу как отцу Ичхонии замкнуть второй ряд, не считая сына, и поставить Ичхонию как отца Салафиила во главе третьего ряда. Если так много, более того, все основные моменты и тенденция заданы размышлениями писателя, то не осмелимся ли мы сказать, что вся генеалогия — дело рук евангелиста? Ему, евангелисту, казалось более подходящим, чтобы Мессия принадлежал к правящей линии дома Давидова; он узнал, что от Авраама до Давида было четырнадцать членов, из этого удвоения числа семь, которое казалось ему значительным, Привлеченный и внутренне занятый, он пробежал в памяти ряд царей Иудеи, и ошибка в его памяти позволила ему найти только четырнадцать звеньев от Давида до последнего важного царя, вплоть до Иосии. Но раз один и тот же ритм был найден дважды, то само собой разумелось, что и в последнем периоде до Мессии избранное поколение под божественным руководством насчитывало всего четырнадцать человек, и имена их вскоре были записаны, причем в этом деле, по крайней мере, так казалось, что отец одного Иосифа звался Иаковом. Да, так оно и есть: автор даже не подумал о том, что в летописи есть запись о потомках Зоровавеля, и поэтому получился странный результат: Лука и Матфей, и каждый опять по-своему, дают Зоровавелю потомка, о котором книги летописи не имели никакого представления.

Кстати, как только Матфей задумался над тем, что от Авраама до Давида было четырнадцать членов, и был близок к выводу, что от Давида до падения царской власти можно насчитать еще столько же, он уже должен был предположить, что священная история имеет внутренний, тайный ритм своего течения и что деторождение и история избранного рода должны предпочтительно происходить в определенном порядке и закономерности. Оба предположения поддерживали друг друга: предпосылка делала возможным соответствующий вывод и подтверждала его правильность, так же как и вывод подтверждал предпосылку. Гфрёрер[5] полагает, что евангелист думал о том, «как народ шел из Египта в Ханаан в двух и сорока станах», и пришел к выводу, что «Логос-Мессия сошел на землю в двух и сорока воплощениях из отечества духов, с самого высокого неба». Но Матфей ничего не знает о предсуществовании Мессии как Логоса, а поскольку он даже не рисует сумму трех поколений, то и не может думать, что это странная вещь. Он думает лишь о том, что некий закон регулировал развитие рода Давида и структурировал его таким образом, что определенная в божественном заключении цель — рождение Мессии — заранее задавала свою меру ходу истории. Иными словами, порядок и мудрость истории, расстилающиеся в изобилии исторических фигур и борьбы, в евангельском представлении сжимаются до простой, но регулярно прочерчиваемой линии.

Как невинна эта точка зрения по сравнению с распространяющейся сентиментальностью новейшей апологетики, которая с упоением рассказывает о «чудесном», что лежит «в основе» двух родословий, и с горячим энтузиазмом полагает, что нить, которая вырывается из клубка стольких семей, «чтобы удержать звено, которому суждено продолжить линию, была надежда на то, что в линии Авраама и Давида родится Мессия. Итак, если бы Иисус действительно имел давидово происхождение, то нить, ведущая к нему из прошлого, очень легко могла бы, если бы она проходила через родословную, быть взята из преемственности. Но если не только правящая линия должна иметь честь привести к Мессии, если побочная линия должна разделить с ней эту славу и сразу же при первом ответвлении от правящей линии определить эту надежду побочным пунктам, то как же она должна сделать выбор среди стольких сыновей Давида?

Наконец, этот взгляд впадает в ошибку хетлигенского поклонения, если он может «думать о Воплощении Христа как о готовом факте», только предполагая, «что священная жила высшей жизни текла через всю линию предков Господа». «Дева, — продолжает он в этом смысле, — избранная быть матерью Мессии, не могла родиться внезапно в грешном роду; она была хотя и не без греха, но все же чистейшей из рода того времени, и то, что она была таковой, было ее избранием по благодати, ее происхождением из святейшей семьи человечества». Конечно, апологет, обнаруживший эту «святую жилу» в истории, должен придерживаться невинных имен родословия Луки и против своей воли заставлять его сообщать генеалогическую таблицу Марии. Но что подразумевается под этими именами, нам уже известно, и апологетическую уловку, отрицающую предпосылки христианского самосознания во всей истории и сводящую ее к «святейшей семье», нам достаточно загнать в ее следствие, в бесконечное обращение, чтобы покончить с ней. Святейшая семья человечества» должна иметь свою «подготовку», т. е. она может также или снова возникнуть из святейшей семьи, аналогичным образом и т. д., пока мы счастливо не придем к греху, ставшему первородным грехом всего человечества. Где же здесь святая первородная семья?

Новейшая апологетика, похоже, хочет последовать совету Лютера и не стремится к дальнейшему определению того, как «можно объяснить связь двух родословий Христа друг с другом». Но если она все же считает, что может утверждать, что «в любом случае происхождение Христа из рода Давидова с самого начала считалось чем-то бесспорным», и мы спросим, не ссылаясь на Марка, кто это утверждал, то она не сможет ответить. Ведь после таких предшественников, как Марк, Лука и Матфей, чей авторитет мы рассматриваем, точно нельзя считать авторитетами?

Значит, сила! Если исторического свидетельства недостаточно, то применяется сила априорного доказательства. Пусть теперь утверждается, что в воспитание Ицона входило, что он действительно происходил из дома Давидова, ибо чувство близкого родства, это чувство, непосредственно переплетающееся с личностью, должно было служить естественным основанием его мессианского самосознания. История, однако, достаточно часто высмеивает такие ограниченные связи, и чем выше дух, тем меньше он связан такой узкой отправной точкой с миром, на который он должен воздействовать, тем меньше он нуждается в такой естественной связи с идеей своей задачи. Можно, наконец, пойти на крайние меры и с дерзновенной трансцендентностью утверждать, что божественное самосознание было приковано самой пророческой идеей к мысли о том, что начало новой церкви должно исходить от рода Давидова, и что эта связь божественной мысли с пророческой идеей определила появление Искупителя из дома Давидова. Но прежде чем подняться на этот высочайший уровень трансценденции, на котором дух должен выйти из самого себя, отметим, что основанием новой церкви было упразднение экономики Ветхого Завета. Что возникновение нового принципа не могло произойти без негативной диалектики против старого, и что не одним из самых незначительных моментов этой диалектики было первое самосознание нового принципа, вспыхнувшее в личности, родившейся на периферии старого мира. Апологет должен помнить об иронии диалектического принципа, который он так часто противопоставляет требованиям мирской и даже юридической гордыни, когда умеет восхвалять то, что Бог избирает слабых и презираемых.