Полынь-трава

— Что вы хотите этим сказать?..

— Я хочу сказать, что ваша мать уже давно в безопасности. Неужели вы могли рассчитывать, что фашисты, узнав о вашем исчез… о вашем отъезде, оставили бы в покое вашу родительницу?

— При чем здесь мать! Они не имели права ее трогать! Почему, однако, вы не сказали мне, где она?

— Не хотел нарушать запрета, услышанного еще по дороге сюда.

— Где мама?

— В Швеции. Ее попросили не волноваться за вас.

— Это сделали вы и ваши друзья?

— Это сделали люди, которые хотят, чтобы вам спокойно думалось и работалось на новом месте.

С живостью, которую трудно было предполагать в этом медлительном и флегматичном человеке, Гродоцки подошел к Чинику и, сложив ладонь лодочкой, протянул ему руку.

— Не забуду, как перед богом говорю, не забуду.

Однажды ночью, услышав долгожданный звонок от «дяди», Сидней зашел к Гродоцки, застал его за расчетами и сказал:

— Завтра, вернее, сегодня в шесть утра мы выезжаем. Просили передать, что все в порядке. Вам не мешало бы хорошо выспаться.

— Спать в такую ночь? Избавьте. У меня появилось дикое желание рассказать вам о себе. Если бы меня попросили ответить одним словом на вопрос — кто я? — сказал бы: «математик», если двумя словами — ответил бы: «великий математик», а если бы тремя, пришлось бы признаться: «великий непризнанный математик» — так начал свой рассказ Зигмунд Гродоцки.

— Моя мать — полька, отец был полунемцем, полуполяком. Я говорю о нем «был», хотя он жив. Отец преподавал математику в захолустной сельской школе… влюбился в старшеклассницу, дождался ее совершеннолетия и покинул нас, когда мне шел одиннадцатый год. Я часто видел его в счастливых снах, просыпался и чувствовал щекой мокрую от слез подушку. Отец не сделал ни одной попытки повидаться со мной, моя любовь к нему сменилась с годами тупым равнодушием, которое постепенно превратилось в ненависть.

Рос я мальчишкой хилым, часто болел, сверстники — и в школе и во дворе — почувствовав безответность мою, измывались надо мной, иногда очень жестоко, я терпел… Помогало терпеть сознание превосходства над ними… дело в том, что мне на удивление легко давалась математика, в тринадцать лет я без труда решал задачи, над которыми потели выпускники средних школ, а в пятнадцать — мною двигал интерес, слившийся с честолюбием, — сам прошел полный курс университетской математики.

Жили мы под Касселем, на третьем этаже старого, с высоченными потолками дома. Рядом с нами жила семья знаменитого в Касселе бакалейщика Пфеффера, они занимали целый этаж. Их старший сын — розовощекий толстячок Георг, мой одногодок, воспитывался в необыкновенной строгости.

Помогая матери, не без труда нашедшей должность санитарки, я продавал газеты, папиросы, разносил почту, а Георг «зарабатывал» таким образом: принесет со двора ведро воды — получит два пфеннига, вынесет ведро с мусором — получит пфенниг. Он аккуратно заносил в свою книжку все эти ведра, а в конце недели отец, придирчиво проверив отчет, отсчитывал ему медяки. Эти медяки и испортили Георга. Когда заболела мать, он потребовал за каждый час, проведенный у ее постели, по пять грошей. Отец вздыхал, спрашивал небо, откуда мог появиться в семье такой эгоист, однако условия принимал. Георг, страдавший все молодые годы от чрезмерной прижимистости отца, считал себя глубоко несчастным человеком. Но сблизило нас не общее несчастье, а общее увлечение. Ему тоже удивительно легко давался счет (я понимал, в чем причины этой легкости — с раннего детства привык помножать ведра на пфенниги и дни недели). С годами увлечение моего соседа приняло странный однобокий характер. Не знаю, откуда это пошло, но его захватили идеи математического кодирования. Прочитав несколько книг, он начал задавать мне загадки, которые не так-то просто было решить. Мы заключили пари. Проиграв несколько марок, я запросил пардону. Но с моей стороны это был тактический ход: я довольно быстро постиг секрет его метода. Позже мы продолжили наши игры в стенах Берлинского университета. Излишне говорить, что оба выбрали математический факультет. Только теперь я проигрывал и выигрывал, когда хотел. Дело в том, что в начале двадцатых годов Георг стал обладателем крупного наследства, ибо его отец не на долго пережил мать. Если бы я только выигрывал, он бы охладел к игре, а я, как вы догадываетесь, вовсе не был в этом заинтересован. У меня была подруга, миловидная дочь почтмейстера с приятным голосом и, как я теперь начинаю понимать, с картонным сердцем. Как только она услышала о наследстве Георга, забыла обо мне и воспылала нежными чувствами к моему товарищу. Георгу явно льстило повышенное внимание столь совершенного создания. Накануне их свадьбы я выиграл у него тысячу марок. Он небрежно отсчитал их, одна бумажка упала на пол, он терпеливо ждал, когда я подниму ее. Я не доставил ему этого удовольствия, ушел, а купюра так и осталась лежать на полу. Теперь у них две девочки.

Когда к власти пришли фашисты, Пфеффер-младший без долгих раздумий принял их веру. И оказался вполне пригодным для абвера. Ходит в штатском, но имеет высокий чин. Вот, пожалуй, и вся его история. Что касается меня… я всегда ненавидел фашистов. А теперь, после того, что они сделали с Польшей, ненавижу их еще больше. Вы, кажется, хотите о чем-то спросить? — прервал свой рассказ Гродоцки. — Ну да, я понимаю, чем удостоился Пфеффер столь подробного рассказа и почему меня разыскивают фашисты. Дело в том, что, если бы не Пфеффер, судьба не свела бы нас и я был бы недоволен ею, говорю вам об этом как товарищу, к которому испытываю и признательность, и симпатию. Пфеффер стал одним из главных шифровальщиков люфтваффе. Дайте мне любой радиоперехват и еще пару дней на раздумья, и вы узнаете лучше, кто такой Зигмунд Гродоцки. Готов дать голову на отсечение, Георг никому никогда не расскажет о том, что живет на свете человек, способный проникнуть в тайну его кодов, — тогда бы конец его карьере. Скорее всего, он просто донес на меня как на антифашиста. Этим я и объясняю мизерный приз за мою персону.

Услышав в ноябре 1940 года об «акте возмездия» — массированном налете фашистских бомбардировщиков на Ковентри, налете наглом и безнаказанном, спросил себя Чиник, а не был ли на самом деле его странный знакомый Гродоцки самовлюбленным хвастуном, не преувеличивал ли свои таланты?

Чиник не знал в ту пору, что Черчилль и еще несколько человек в Великобритании были в курсе всех готовившихся операций и перемещений военно-воздушных сил фашистской Германии. Были они оповещены в малейших деталях и о предстоящих крупных налетах на Ковентри в ноябре сорокового и апреле сорок первого. Но не сделали и попытки подтянуть свои истребительные полки. Пожертвовали городом, его знаменитым собором четырнадцатого века и не выдали того, что были посвящены в тайны люфтваффе. Свой ключ хранили надежно и в будущем не рассказали о нем даже союзникам.

Секретная служба Великобритании высоко оценила участие Сиднея Чиника в операции «Зигмунд».

Придет день, и судьба снова сведет Чиника и Гродоцки — уже в послевоенной Англии — сведет и сблизит, и поможет Чинику незадолго до прощания с Лондоном проникнуть в свято оберегаемую военную тайну некогда великой державы.

Став совладельцем мюнхенского «Кофейника», Сидней Чиник время от времени наезжал сюда и, стараясь не привлекать внимания персонала, присаживался за столик в сторонке, наблюдал за публикой: кто что заказывает, кого как обслуживают. Замечаний делать не любил, но его советы воспринимались и метрдотелем, и официантами, и поварами безоговорочно.

В середине июня 1941 года Сидней услышал от Рустамбекова:

— Послезавтра зайду в «Кофейник» с одним молодым человеком. Знакомить вас я не буду, но лицо его запомни.

«Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, будто каждый шаг давался с трудом, вошел Рустамбеков. Опершись о столик широкими ладонями, пристроился в кресле и раскрыл газету… Вскоре к нему подсел молодой человек, куда больше похожий на славянина, чем на германца, но тем не менее чисто говоривший по-немецки. Они беседовали ни о чем — о погоде, о кофе. Рустамбеков, опытный разведчик, никогда не устроил бы встречу просто так, ему было важно показать мне этого человека. Интересно, спрашивал я себя, а обо мне он хоть что-нибудь говорил своему молодому гостю? Судя по всему, нет. Иначе тот хоть раз посмотрел бы в мою сторону.

Тогда, за неделю до войны, я не мог предполагать, как близко сойдутся наши пути.

Когда развернулась мобилизация в армию, я получил сперва первую отсрочку, потом вторую. Не знал, чему обязан больше — собственной близорукости в прямом смысле этого слова или функовской дальнозоркости в переносном. Во всяком случае, предвидение господина Аллана: «По-моему, вас не тронут» — начинало сбываться. Аллан был мастером своего дела, общение с ним давало представление о нормах работы английской разведки, соразмерявшей свои задания с возможностями сотрудников и никогда не преувеличивавшей их. Приказы носили форму совета, скорее, просьбы, благодарность за каждую, пусть самую несложную, выполненную просьбу отпечатывалась в чековой книжке, о чем считал своим долгом аккуратно извещать меня мистер Аллан».

ГЛАВА IX

На рассвете двадцать восьмого июня 1941 года, через два часа после того, как немцы выбросили воздушный десант под городом М., в покинутом цехе мебельной фабрики над тихой, будто застывшей от неожиданности рекой можно было встретить трех мужчин. Говорил благообразный хромой средних лет, внушавший почтение и статью, и властной манерой разговора. Он рассуждал как человек, хорошо знающий, что надо делать ему, что надо делать другим в этой панике, охватившей город и выплеснувшей на дороги многоликие, торопливые, растерянные толпы беженцев. Он был одет в выцветшую гимнастерку и держал в руках толстую палку: его правая нога была короче, он припадал на нее. При ходьбе вызывал сострадание.

— Машина подойдет к музею в пять часов утра, — сказал хромой, продолжая давно начатый разговор.

Посмотрев на этих трех мужчин со стороны, можно было бы подумать: верные служители музея обеспокоены не личным благополучием, они обеспокоены тем, чтобы в час подступившей опасности сберечь сокровища. Верно, знают их истинную ценность.

Но уже следующая фраза заставила бы насторожиться:

— Елочки зеленые, откуда такие точные данные, Захар Зиновьевич?

— Будто не догадываешься! От Уразова Ярослава Степановича. Кто же вам бежать-то помог?

— Значит, жив Хозяин?

— А как по-твоему?

Хромой вынул из чемоданчика бутылку водки, сало, хлеб, огурец, расставил на табурете три стакана. Профессиональными ударами по донышку выбил пробку. Разделил на три части огурец:

— Выпьем за Хозяина, и за удачу!

За четыре часа до того двое собеседников Захара Завалкова — Крот и Ржавый — бежали из городской тюрьмы. Они оглушили одного охранника, застрелили кинувшегося ему на помощь другого и, пока немногочисленный штат охраны размышлял, что ему предпринять: броситься ли в погоню или продолжать стеречь особо опасных преступников, — успели уйти далеко.