Корабль-греза

В своей тоске по нему она, очевидно, утратила Сознание. Так что ее сердце попадает впросак из-за стремления к надежности. Ведь как раз она забывает про смерть. Хотя то, что смерть придет, — самое надежное, что мы вообще знаем. Мы, правда, не знаем точного срока ее прихода, но зато точно знаем последовательность трапез. Даже и ночью, в пол-одиннадцатого, на борту предлагают маленький перекус. Иногда это «весенние пирожки», иногда мясные тефтели или опять-таки китайские пельмени. Бывают и рыбные палочки, но они, поскольку их жарят заранее, уже не хрустящие.

Тем не менее почти каждый берет их. Чтобы не замечать пустоты во рту. Она могла бы нам напомнить кое о чем. Во всяком случае, сеньора Гайлинт, похоже, предпочитает не понимать, что я лишь вообразил себе мсье Байуна: чтобы заставить себя собраться с силами, на сей раз вполне осмысленно. И что он уже давно мертв.

Так сильно она продолжает его любить.

Я бы не хотел отнимать у нее эту веру. Тогда как мистер Гилберн всякий раз закатывает глаза, когда она на него не смотрит. Кроме того, он один раз быстро раздул щеки и покачал головой, сделав вид, будто у него задрожал подбородок. На самом деле он тихо смеялся. Он просто не может игнорировать комическое. Чтобы не рассмеяться громко, а проглотить свое бульканье, он с преувеличенной деликатностью прихлебывает по глоточку джин-тоник.

Может, дело обстоит наоборот, и он притягивает к себе комическое. Так что сеньоре Гайлинт ничего другого не остается, кроме как опять задавать вопрос о мсье Байуне. Потому что комическое нуждается в ком-то, чтобы через него проявить себя. Хотя очень может быть, что сила его не в том, чтобы быть чересчур разборчивым. Вероятно, оно может проявиться в каждом.

Поэтому теперь я был даже благодарен за хвастливые враки, как я сразу подумал, Человека-в-костюме. Он рассказал, немного истерично, что в гавани острова Вознесения его ждут. У него, дескать, есть сертификат спортивного дайвера, начального уровня [76]. И что нигде больше в мире нет такого богатства подводной флоры и фауны, как здесь. Чтобы увидеть это, даже не нужно глубоко погружаться. На Средиземном море он привык к совершенно другим глубинам. Тридцать метров, сказал он, — нет, пятьдесят!

Правда, такого рода зазнайство было просто невыносимо; но, с другой стороны, он потом заговорил о мантах. Так что я сегодня утром, когда раздвинул занавески на своем окне, впервые увидел их над волнами. Прежде я знал мант только по телепередачам и еще, редко, видел в кино. Я имею в виду их парящий, с нестабильными краями, способ передвижения.

Поначалу они были только гигантскими тенями, которые приближались со стороны кормы, чтобы продвинуться ближе к низко стоящему солнцу. От них в моей каюте стало, можно сказать, даже темнее, чем при задвинутых гардинах. Потом они проплыли — за стеклами — мимо, опередив наш корабль. Тем не менее они были так чудовищно медлительны, а поднимались вверх еще медленнее, что я видел, как раскрываются поперек шеи-груди их жаберные щели. И к их брюхам я успел присмотреться — не только серовато-белым, но и цвета поздней Страстной пятницы, — и к коротким и тонким, как бичи, хвостам.

Что, собственно, я знаю о мсье Байуне?

Я еще и потому так неохотно продолжал рассказывать о нем сеньоре Гайлинт, что мало-помалу он в целом начал представляться мне выдуманным. Не только там, на госпитальной кровати. Такое, возможно, нормально, когда речь идет об Ушедших-от-нас. Тогда, само собой, помогают фотографии. Это я опять-таки понимаю. То есть что среди прочего и по этой причине пассажиры постоянно просят, чтобы их «щелкнули», и сами постоянно щелкают фотоаппаратом.

Тут я не могу не вспомнить о китовых костях, из которых вырезаны воробьи.

К примеру, мсье Байун всегда хотел быть проинформированным о новейших бейсбольных событиях. Для этого он ежедневно заходил в интернет, где часто ругался, потому что соединение было слишком медленным или вообще не устанавливалось. В Галерее, я имею в виду, за стеклами молочного стекла, в половинную высоту, на которых выведен прозрачный на матовом фоне инициал корабля-грезы [77]. Между Бали и островом Сумба [78], как я припоминаю, интернет целыми днями не функционирует. На котором эти конусообразные соломенные крыши [79], послужившие, говорят, образцом для строительства — пагод, кажется, это называется так. Он в таких случаях даже чертыхался. Тогда как я в бейсболе абсолютно ничего не смыслю.

Мсье Байун был спортивным человеком, и в этом тоже отличаясь от меня. Он даже увлекался футболом. Это мне подтвердила сеньора Гайлинт, так что я уже снова почти уверился в реальности мсье Байуна. — Бейсбол он в самом деле немножко мне объяснил. Это, однако, не значит, что я теперь больше в нем понимаю.

Сам я никогда не имел никаких таких увлечений, никакого хобби. Кроме, само собой, женщин. Они, пожалуй, были для меня чем-то этаким. Из-за чего я и проиграл судебный процесс — согласен, по всем фронтам. Для Петры изначально и всегда речь шла только о деньгах. Для Гизелы, само собой, тоже. Особенно после того, как ей пришлось покинуть квартиру и она вступила в союз с Петрой. Обе эти вороны тотчас воспользовались возможностью выцарапать мне глаза. Так что они еще и годы спустя стали у меня сперва черными, потом пустыми от ярости, и я уже не видел автобана. Поначалу я не видел только полосу движения, но потом и барьерное ограждение слева — не видел и его. И внезапно все исчезло — взъерошенные деревья, холмы, и поле, а потом и мир в целом. Так что пришлось вскрывать переднюю пассажирскую дверь, потому что с другой стороны металлический кузов смялся чуть не в гармошку. После никто не понимал, как я вообще, с моей гипертонией, пережил эту аварию.

Я и сейчас вижу снующих вокруг людей в форме, слышу, как они кричат, вижу это, с размахиванием руками, говорение друг-сквозь-друга. Как кто-то велел принести носилки и как меня на них унесли. При этом мне, хотя я был в полном сознании, не удавалось выдавить из себя ни слова. Шевельнуться я в любом случае не мог. Так что мне сразу стало ясно, что я умер. Но это я видел в кинотеатре, где я действительно сверху вниз смотрел на себя и на обильную кровь, оставшуюся на месте аварии.

Когда с человеком происходит что-то подобное, ему нетрудно перестать курить. Так что я впервые пожалел о своих сигарах только с мсье Байуном, из-за его тонких сигарилл. Даже когда разговаривал, он держал сигариллу зажатой между губами.

Это я помню.

В сверкании маленьких резцовых, несколько кривоватых зубов удерживал он ее. И при этом объяснял мне правила маджонга. Кое-чего я не понял хотя бы уже потому, что он шепелявил. Если он в виде исключения не курил, то жевал конец одной из этих тонких темных скруток. А ведь воробьиная игра и в самом деле трудная.

Все же он мог бы хоть раз вынуть сигариллу изо рта. Вспомнив об этом, я невольно рассмеялся. Не прихватил ли и я на корабль сигары, мои сигары, из чистой строптивости? Может, я заранее предчувствовал Ниццу, где началось мое первое путешествие. Если я правильно помню. Где снесли с корабля на берег мсье Байуна, определенно спустя год. Только это комично, потому что мы до Танжера, где он поднялся на борт, были у Стромболи. Как же потом мы оказались на юго-востоке? Я думаю, в промежутке мы еще побывали в Палермо. Или из Ниццы мы сразу пошли в Барселону? И Сознание появилось так быстро?

По крайней мере, у меня нет никаких сомнений насчет Мёзера, где я родился. И то хорошо. Чтобы быть совсем уж уверенным, мне достаточно заглянуть в свой заграничный паспорт. Ведь я и в самом деле вчера ночью достал три сигары и одну из них вынул из футляра. Прежде чем отправился еще раз в обход корабля, но теперь — чтобы устоять перед Кобылой. Я немножко покатал сигару между большим и указательным пальцем, поднеся ее к самому уху, чтобы почувствовать и услышать, не слишком ли она сухая. Потом я обнюхал ее, по всей длине, прежде чем действительно срезал кончик. Но я положил ее обратно в футляр. Ведь было, да и сейчас еще это так, слишком рано. Сегодня звездная лошадь не шарахалась в страхе, а спокойно паслась, даже не поднимая головы, на своем бесконечном выгоне.

У сеньоры Гайлинт, помимо ее огромного тела, прежде всего бросается в глаза гигантская соломенная шляпа. Шляпа над ее огромным телом — так, конечно, следовало бы выразиться. Ведь сеньора не переносит солнца. Хотя, по ее словам, любит его. Поэтому она и спускает с полей вуаль, когда оно светит. Это она делает, как португалка, совершенно автоматически. Такой жест ни в коей мере не кажется аффектированным. Но именно поэтому мистер Гилберн ее так называет. Леди Порту, имею я в виду. Несмотря на ее красные волосы.

Тогда как ты, само собой, любишь свой рояль. Вот только твоя подруга вчера вечером сказала, что она причиняет своей скрипке боль, если по три раза на дню никто не приходит вас послушать. И еще — как она скучает по Молдове, по Транснистрии, сказала она, тут язык сломаешь, но зато это прямо по соседству с тобой. Поэтому вы сразу хорошо поняли друг друга. Хотя она — скорее такой сочный тип, какой была жена Толстого тогда на Фогу. Но она не столь дюжая. Тем не менее у нее крепкие кости. Твои же могут быстро сломаться, но это — чтобы они были достаточно легкими для эфира. Феи и ласточки не должны быть тяжелыми. Иначе они упадут вниз и останутся там лежать.

Но сегодня она выглядит странно иссохшей. Я имею в виду жену Толстого.

Тогда как сеньора Гайлинт по-прежнему импозантна. Хотя ей определенно лет пятьдесят пять. Едва ли намного больше. Тем не менее я не могу представить ее рядом с хрупким мсье Байуном. Впрочем, ее любовь нигде не заметна так отчетливо, как по этой шляпе. К примеру, когда ей приходится ее придерживать, потому что возле леера сильно дует.

Для португалки это, конечно, проявление своенравия — что в ней чувствуется что-то настолько английское или кельтское. Вся Атлантика превращается в Дуврский пролив, если смотреть ее глазами и иметь вокруг шеи рюши, как у нее. Ее волосы точно такого цвета, как ногти у госпожи Зайферт, которые и не четверговые, и не пятничные. Для них вообще никакой день не подберешь.

Так ведь бывает, что для какого-то описания недостаточно цветов дней недели, а нужны еще, к примеру, и звуки. Только вот я в музыке ничего толком не понимаю и потому, хоть я и думаю, что такое бывает, не могу сказать, были ли, к примеру, гигантские уши, которые я видел у одного пассажира, минорными или мажорными.

Писал ли я тебе об этих ушах?

Ты, конечно, должна это знать — как обстоит дело со звуками. Поскольку и ты когда-нибудь обретешь Сознание. Только, пожалуйста, не сейчас! Это было бы слишком рано, как у Патрика. А лишь тогда, когда ты действительно будешь старой. Тогда, как я представляю себе, твое Сознание внезапно окрасится, и ты взглянешь на свою дочь, которая вдруг снова станет маленькой девочкой, трех или четырех лет. И твой сын, теперь снова шестилетний мальчик, усядется рядом с ней. А твоего мужа, вероятно, уже не будет. Какие красивые зубы у него были! Так что ты вспомнишь его светлые глаза, его русые волосы и внезапно — опять эту прядь, упавшую на ухо, которую ты погладила, отводя в сторону. Теперь ты отводишь ее в сторону еще раз, внутри себя, потому что вспомнила о вчерашнем вечере.