Корабль-греза

Поэтому я одолжил у мистера Гилберна швейцарский нож. Маникюрными ножничками из моего несессера первая цифра вырезалась коряво. Зато теперь я уже никогда не забуду, какой нынче день, если меня спросят.

К примеру, Татьяна иногда хочет это узнать. Даже доктор Бьернсон недавно спрашивал, какое, дескать, число. Не потому, конечно, что он забывчив. Он, скорее, хотел начать разговор. Только не знал как. Ради этого он даже пришел в мою каюту. Может, мое молчание стало для него неприятным. Хотя это было бы странно для директора отеля.

Может быть и так, что за его попыткой завязать разговор скрывалось какое-то намерение. Ведь когда Татьяна хотела заняться уборкой, я попросту не смог встать. Со времени Кобыльей ночи моя правая нога все еще мне сопротивляется. Вместе с левой.

Трудно ничего не писать об этом или писать ровно столько, сколько необходимо. Особенно если ты уже понял, что такое гордость. Но добавлять к этому еще и время, я имею в виду к дате, было бы чересчур. Татьяна и без того будет ругаться, потому что я порчу дверь, как она наверняка это назовет. Поэтому поначалу я подыскивал какое-нибудь другое место, где это не сразу будет заметно. Но тогда я и сам бы этого не видел, хотя цель моего начинания — противоположная.

Так что я решился на компромисс: ограничиться одной только датой.

Она нацарапана настолько мелко, насколько я сумел. Кто не знает о ней, тот ее не заметит. Во всяком случае, в первые дни. Все осложнится лишь тогда, когда, по прошествии нескольких недель, получится своего рода таблица. И Татьяна ее увидит, когда снова будет протирать деревянную створку. А это она делает каждую неделю, как минимум один раз, чтобы дверь под прозрачным лаком сохраняла красноватый блеск.

Во всяком случае, на шлюпочную палубу меня теперь всегда доставляет Патрик. Даже трость госпожи Зайферт теперь слишком для меня тяжела, чтобы я мог ходить без посторонней помощи. И все-таки я пытаюсь. Я не хочу постоянно зависеть от других людей. И прежде всего я всегда неволь-но думаю о Толстом. Он и так уже занимает слишком много места в моих записях. А со вчерашнего дня стал для меня угрозой. Может, это и хорошо, если собственная жена его укокошит. Иначе в конце концов, того и гляди, один только он и заполнял бы мою тетрадь. Поэтому я отказался от мысли о записке с предупреждением. Пусть уж лучше они предоставят его жене возможность делать, что она пожелает.

В связи с этим мне снова вспомнилась действительная причина, которая привела ко мне доктора Бьернсона. Он хочет попрощаться, сказал он. Срок его договора истекает. В Санта-Крус он покинет нас [88]. Это на Тенерифе, где он даже собирается, как он выразился, уйти на покой. С моим преемником, сказал он, вы уже познакомились.

Ни о чем таком я вообще не помнил и помнить не могу. Это когда же мне был представлен новый директор отеля? Но поскольку я и с доктором Бьернсоном не разговариваю, я ничего не ответил. Хотя бы потому, что он не способен представить роскошные краски моего молчания. Как они пылают, просвечивая насквозь. Из-за чего я и сам впервые понял, что это такое.

Это Храм. Храм молчания. К примеру. Ибо по сравнению с его пылающими окнами окна Шартра, где я побывал с Гизелой, разве что тлеют. Тем более что моему молчанию, чтобы оно начало светиться, не нужен даже солнечный свет.

Тем не менее я кое о чем задумался. Ведь доктор Бьернсон совсем не так стар — лет, может, пятьдесят пять. В таком возрасте не уходят на покой. Или директор отеля настолько хорошо зарабатывает? Это было бы явно несправедливо по отношению к горничным и кельнерам, и прежде всего к Патрику. Тут следовало бы взбунтоваться, подумал я, и высадить его куда-нибудь на безлюдный остров, как Бена Ганна [89]. И, к примеру, призвать к этому всех тех, кто работает в камбузе, не видя белого дня, или получает вчерашние объедки. Чтобы у него было время для раздумий.

Итак, в то время как доктор Бьернсон прямо-таки демонстрировал свое лицемерное дружелюбие, я уже не просто молчал. Но краски моего молчания омрачились. Тем не менее они продолжали пы-лать. Но теперь это было угрозой. Храм вдруг оказался в опасности, что он может взорваться изнутри. Я едва не заплакал, как мой визитер. Просто чтобы снизить давление.

И тем не менее я совладал с собой. Это было ужасно — таким образом приструнить себя, чего всегда требовала моя бабушка. Но ведь нужно еще и дождаться подходящего момента. Иначе директор отеля был бы предупрежден. Какой же у него жирный, большой, как у Будды, живот под этой фальшивой улыбкой Будды! Такого и на блошином рынке никто не купит. Если, конечно, достаточно умен. Потому что после от него не отделается. И тот утащит его в ад, где он и будет гореть до скончания века.

Само собой, это можно понять — что капитан не хочет, чтобы пассажиры ночью шлендрали по палубам. Если бы речь шла об одном-единственном, таком как я, это еще куда ни шло. Но я, из-за ноги, собственно, уже и не могу. А главное, не хочу пережить еще одну Кобылью ночь. Вместо этого я просто сижу снаружи, вместе с клошаром. Но капитан никак не может следить одновременно за тремястами или четырьмястами пассажирами или даже поручить кому-то следить за ними. Если речь идет о ночи. Ведь многие здесь явно не в себе.

Я это говорю не свысока. Опасность несчастных случаев — объективно большая. И я даже не имею в виду, что кто-то может свалиться за борт. На море такому в любом случае уже не поможешь. Даже при теплой температуре человек за какие-то минуты замерзает, и потому, к примеру, лучше вообще не двигаться. А просто плыть по течению, пока кто-нибудь тебя не выловит. И тогда остается только надеяться, что на тебе довольно одежды.

Однако пока такой огромный корабль остановится, пройдет как минимум десять минут. Если этого хватит. А потом еще нужно будет спустить на воду спасательную шлюпку. Один только спасательный круг — его при такой темнотище придется бросать вслепую. Если кто-то вообще расслышит голос, раздающийся снизу, с пятнадцати метров. Это будет голосочек издали, ведь корабль отойдет уже далеко. Даже если машины будут сразу остановлены. Все это ужасающая бессмыслица. Ночью маловероятно уже то, что кто-то вообще заметит упавшего за борт.

Рисковать такими вещами никто не хочет.

Поэтому почти все проглотили эту ложь. Ведь мистер Гилберн прав. Люди, как он сказал, просто с непостижимой готовностью позволяют себя обманывать.

Само собой, ко мне это не относится. Я еще вчера знал, что мы пересечем экватор уже ночью. Однако в нашей дневной программе значится, что это произойдет лишь нынешним утром.

Мистер Гилберн всегда проверяет нашу позицию по своему GPS. Я же сам каждое утро сверяюсь на ресепшене. Ты уже знаешь, ради координат для моих тетрадей. Если на прогулочной палубе, по левому борту, завернуть за угол трапа, то там на стене можно увидеть застекленную доску для объявлений. Там приколота большая карта с нашим маршрутом. Каждое утро, в восемь, на ней отмечают красной кнопкой нашу позицию. Кроме того, можно посмотреть, как это здесь называется, weather forecast [90]. А справа внизу, на гораздо меньшей карте, видно прежде всего, откуда дует ветер. Повы-ше, на маленькой табличке, обозначено волнение в баллах.

Большая карта по преимуществу желтая — там, где изображена суша. Все остальное — белое, но с четверговыми разводами. Маленькие карты — белые, с большим количеством синевы. Я, между прочим, припоминаю: так было уже тогда, когда я совершал круиз вместе с Петрой. Было ли это нашим свадебным путешествием? Я даже не помню, как назывался корабль. Но Свена тогда еще не было, даже в ее животе.

Мы могли его зачать в каюте. Такое вполне возможно. Но он не хочет больше меня видеть, никогда. Все они в заговоре против меня. Доктор Самир между тем рассказал красивую историю об экваторе. Он это сделал утром, после того как мы его пересекли. Празднование к тому моменту давно завершилось.

Мы, авантюристы, опять сидели у столика для курильщиков. Само это слово происходит от Патрика. Это он нас так называет: авантюристы. Опять вы здесь, мои авантюристы, говорит он всегда, когда видит нас. Разумеется, доктор Самир тоже сидел с нами, хотя он, как уже упоминалось, не курит. Вместо этого он рассказал арабскую легенду Эль Кара [91]. Я, правда, не знаю, так ли пишется это слово.

Во всяком случае, ударение там на конце, и написано это было на пергаментном свитке. Что Аллах, как рассказывал доктор Самир, стянул Землю посередине тросом, чтобы крепко удерживать свое творение. Это, дескать, и есть экватор. Для этой уздечки он основал Мекку и Иерусалим, ее петли. К которым экватор привязан. Так что я тотчас невольно подумал о случившейся недавно Кобыльей ночи.

Странно. Оба города ведь расположены не на экваторе.

Тем не менее у меня теперь совершенно иное к нему отношение.

Поскольку спать я, так или иначе, никогда не могу, я теперь по вечерам остаюсь сидеть со своим другом, клошаром. Я уже едва ли способен самостоятельно выбраться из постели, не говоря о том, чтобы подняться тремя ярусами выше, на шлюпочную палубу. И все же пользоваться по ночам лифтом мне страшновато. Днем, если он вдруг застрянет, кто-нибудь сразу обратит на это внимание. Тогда как ночью даже камеры наблюдения не обеспечивают безопасность, если ночной служащий на ресепшене заснет. Ведь в это время почти ничего не происходит. Кроме того, на шлюпочной палубе приходится опасаться, что мне не удастся открыть ведущую наружу стальную дверь. Свое плечо я уже не могу использовать, чтобы, к примеру, посильнее на нее налечь.

Поэтому, когда мы пересекали экватор, я в любом случае все еще сидел снаружи.

Как ни глупо, но у Человека-в-костюме тоже есть при себе GPS. Ему это нужно для выпендрежа. Поэтому не скажешь, что мы были в своем кругу. Поскольку мне тотчас же стало ясно, что я этого типа на дух не переношу. Еще со времени нашей встречи в «Капитанском клубе», кажется мне. Тогда мой мгновенный испуг перед ним был прямо-таки рефлекторным. Так что я в конечном счете еще и поэтому рад, что ты сделала выбор в пользу того в самом деле красивого молодого человека. Трудно представить себе, что было бы, попадись ты в лапы, иначе их и не назовешь, Человека-в-костюме.

Между прочим, я видел, как он шушукается с доктором Бьернсоном. Так что мне тотчас же стало ясно, что они в сговоре. Потому что ведь и тебе тоже платят слишком мало. Оба они прекрасно знают, что ты не можешь себе позволить отказываться от ангажементов, это ведь так называется? У тебя дома их слишком мало, а если что и попадается, то платят еще меньше. Потому-то сюда и приезжает так много шлюх с Востока. Тогда уж лучше стать горничной или играть на рояле почти задаром.

Что я это понял, тоже получилось благодаря моим плечам и ногам; и спине. Боль, о которой я писать не хочу, делает человека восприимчивым к правде. Так что мое Сознание действительно начало расширяться больше, чем у мистера Гилберна, не говоря уже о Сознании сеньоры Гайлинт. Даже это, впрочем, связано с доктором Самиром.

Однако о нем — позже. Сперва, сейчас, я хочу продолжить рассказ об экваторе.