Корабль-греза

И тогда мужчина поцеловал ее. Это был именно тот момент, когда над нами взлетела пробка от бутылки шампанского. Я уже давно слышал голос Человека-в-костюме — как он ведет обратный отсчет. Последние десять цифр он даже выкрикнул, чтобы каждый это услышал. Из тех, конечно, кто еще был на палубе. При этом десять-девять-восемь лишь очень медленно приближались к нулю. Имелись в виду пространственные секунды, не время.

Большего, чем поцелуй, я видеть не хотел. Поэтому я в своем шезлонге мог уже отказаться от неудобной позы. Тем не менее от этого поцелуя меня пронизало чувство приподнятости над повседневностью.

Как хорошо, думал я, как хорошо! Ведь когда человек заглядывает в себя, он вспоминает собственные поцелуи. Неважно, подаренные или полученные. Для этого замечательно подходят моменты, подобные этому. По сути, для этого подходит и все морское путешествие, особенно в летние ночи.

Поэтому я уже не мог обходить стороной потребность признаться себе, как сказочно-хорошо мне когда-то было с Петрой. Когда вся жизнь еще простиралась впереди. На протяжении нескольких недель верилось, что удалось найти друг друга навсегда. И между прочим, это правда. Найти-таки удалось. Так что у меня на настоящем экваторе на душе сделалось правдиво — я должен так это и записать, — по-настоящему правдиво. Однако таким, как в самом начале, это не осталось. И с Гизелой тоже нет, и с Конни нет. Потому что ненамного позже ты оказывался уже-давно-слишком-старым.

Каким же бережным был этот первый поцелуй! Я имею в виду, с Петрой. Настолько малотребовательным был кончик языка. Уже одно то, что его не отвергли… И ведь она была не первой женщиной, поцеловавшей меня. И все-таки — именно первой. Поэтому иначе и не скажешь о ней, как «моя жена», да и она тоже всегда говорит «мой муж». Но тут вдруг кто-то хлопает в ладоши — и волшебство рассеивается. Хотя ты даже не слышал хлопка. И теперь ты видишь себя уже только в роли обманутого.

И все же это волшебство неизменно повторяется, снова и снова. Как вчера ночью, на правом крыле надстройки. Но также и в других местах. И в еще каких-то. И всегда это один и тот же поцелуй. Даже наличие Сознания для него неважно. Даже возраст тут не играет никакой роли, если кого-то таким образом обрели.

Я бы, конечно, мог сказать, что оба они выглядят смехотворно. Как старые женщины в юбках-мини или разжиревшие мужчины в шортах. По сути, это все равно что Свен, когда ему было четыре. Когда он топал по комнате в моих горных ботинках. Нас это часто смешило. Или как когда какая-нибудь бабуля, я сейчас не имею в виду свою бабушку, непременно хочет прокатиться на доске для серфинга. Хотя ей уже и с кресла трудно подняться. Как в последнее время мне со своей постели.

Это пугает меня.

Но хочу я тебе рассказать не об этом, а о таком обретении.

Ибо я находил эту пару вовсе не смехотворной, а трогательной в своей наивности. Это тоже было чудо. Именно потому, что ему нет дела до того, кто мы. И уж тем более — до нашего ЧТО.

Когда я сказал Петре «я тебя люблю», я и в самом деле имел в виду это. Я это чувствовал. И если она потом отвечает «я тоже тебя люблю», то ты вообще уже не знаешь, чтó чувствуешь. Когда такое случается в первый раз. Ты только чувствуешь — и вообще больше не имеешь границы. Я имею в виду, не имеешь ограничений. У тебя больше нет тела, поскольку нет своей воли. По сути, хотя имеют в виду тебя, ты больше не представляешь собой никакого Я. Хотя тот, кто не имеет Я, не может иметься в виду.

На самом деле тут имеется в виду что-то другое. Что-то, малой частицей которого мы являемся, настолько что полностью забываем и себя самих, и эту Целостность. И все же такая частичка только что соединилась со второй. И в момент поцелуя человек внезапно становится всей Целостностью.

Так что я из-за этой пары на боковом флигеле на протяжении всего дневного сна размышлял о том, как это неправильно — утверждать, будто там, где есть одно, не может быть второго. Ведь этот первый поцелуй нашел не только этих двоих. Но сотни, тысячи других получают его в тот же момент. И сотни, тысячи других, каждый и каждая, становятся единой Мировой целостностью. При этом каждый из них только обретен, но не избран [99].

Правда, мы в нашей взаимной обретенности остаемся вполне обычными людьми. И все же именно эта обычность есть нечто исключительное. Есть нечто, вновь и вновь повторяющееся. Которое одновременно — именно потому, что происходит одновременно, — является исключительным. Ведь речь всегда о двух конкретных людях, которые целуются в первый раз. Они несравненны, несмотря на свою сравнимость с другими, и существуют только они. Но поскольку в ту же секунду о бесконечном количестве конкретных людей тоже можно сказать, что существуют только они, все это вполне обыденно. Это — обыденность как таковая.

Lastotschka, в том-то и состоит чудо. Это и есть чудо.

Наверняка мистер Гилберн посмеялся бы над ними обоими. Но разве между ним и сеньорой Гайлинт не сложились столь же комичные отношения? Разве не произошло это чудо, что вполне очевидно, и с самим насмешником? В точности как с теми двумя наверху? После этого он может сколько угодно рассуждать о «корабельном романе», раз уж есть словосочетание «курортный роман». Нет, он бы сказал «круизный роман» и снова почесал бы покрытый короткой щетиной затылок.

Конечно, это лежит на поверхности, что при столь длительных путешествиях образуются любовные пары. Не только потому, что двое одновременно оказываются отрешенными от повседневности. Но потому, что само море соединяет души. Что же до членов экипажа, то тут без подобных историй и вовсе не обойтись. Если уж люди несколько месяцев, а то и полтора года находятся вместе на таком маленьком корабле.

11°38' с. ш. / 25°20' з. д.

Патрик оставался при мне со времени Кобыльей ночи. Наверняка это прежде всего связано с тем, что Татьяна отвечает за слишком много кают. Да и сверх того она полагает, что для патронажа я не то чтобы легкий случай. Именно так она выразилась в разговоре с доктором Самиром.

Буквально так.

Хочет ли она очернить меня перед ним? Только из-за того, что я колоброжу? Потому что, как она утверждает, я всегда притаскиваю на подошвах песок? Откуда бы он мог взяться посреди моря? Но главное, она не понимает, что по ночам я хотел бы сидеть рядом со своим другом, клошаром. Я не хочу в постель. Может, у нее со сном все обстоит лучше, чем у меня, или вообще хоть как-то.

Правда, я могу отчасти оправдать ее нервозность тем, что мой сосед, к примеру, никогда не спускает после себя воду в туалете. Вместо этого он всякий раз разматывает рулон туалетной бумаги, от своей каюты и вдоль всего судна. Я имею в виду наш коридор на Балтийской палубе.

Мне это мешает не меньше, чем ей. И ведь ничего плохого у него на уме нет. Но когда такое происходит регулярно, по три раза на дню, то за несколько недель немудрено потерять терпение. И тогда «трудным» покажется не только он, но и другие тоже.

Во всяком случае, применительно ко мне это слово явно неподходящее. Доктор Самир тоже так решил и ответил, что жизнь вообще не легка. Будь она легкой, добавил он, услуги Татьяны на корабле-грезе не понадобились бы.

Конечно, я понимаю, что я для нее, к примеру, слишком тяжел, чтобы она могла одна извлечь меня из постели. Хотя из-за того, что здесь кормят слишком обильно, я сильно убавил в весе. Но я довольно-таки несподручен, что правда, то правда. Поскольку ей теперь, так или иначе, помогает Патрик, протестовать против слова «патронаж» я не стал. Еще и потому, что мог продолжать молчать даже после того, как подслушал ее и доктора Самира. Но «подслушал» — неверное слово.

Поскольку насчет жизни он совершенно прав. Я считаю большой удачей, что теперь он стал врачом на корабле-грезе. Хотя он, как объяснил док-тор Бьернсон, до прибытия на Тенерифе находится здесь лишь для того, чтобы постепенно войти в курс дела. Он, дескать, должен сперва разобраться, как протекает повседневная жизнь на борту. Но для меня доктор Самир давно заменил другого врача, с которым я в любом случае еще ни разу не встречался лицом к лицу. А всегда — только с директором отеля. Тогда как у меня и по отношению к сеньоре Гайлинт и мистеру Гилберну такое чувство, будто в последнее время они меня избегают. Что я отчасти понимаю. Для свежеиспеченных влюбленных это нормально — почти не принимать во внимание других людей. Раньше я с этим часто сталкивался, даже на примере друзей. Хотя лучше я скажу «знакомых», поскольку настоящих друзей у меня никогда не было. Тем не менее они в таких случаях всякий раз отдалялись от меня.

Впрочем, даже если бы они ходили с тобой куда-то, радости от этого было бы мало. Ведь и тогда они всегда оставались бы только вдвоем. Постоянно хихикали бы над чем-то, что, кроме них, никому не понятно. А еще я могу представить себе, что сеньору Гайлинт мучили бы угрызения совести. Ведь она знает, каким близким человеком был для меня мсье Байун.

Может, и я для него в какой-то мере был близким человеком. Поэтому я не могу себе простить, что не находился с ним рядом. Я имею в виду, в тот момент, когда он уже не смог удерживать во рту сигариллу. Иначе это был бы я — тот, кто наклонился и поднял ее с досок палубы. Потом я двумя пальцами снова вставил бы ее ему в рот. Чтобы он смог в последний раз затянуться. Будь то с Сознанием или уже без. Это было бы теперь так же неважно, как и то, что постоянное курение ему вредит. Он бы отошел с этой последней затяжкой и улыбаясь, потому что я был бы рядом с ним.

Но так не случилось. К моему большому, большому сожалению, так не случилось.

И ничего в этом не изменится, пусть даже сеньора Гайлинт столь сильно тосковала по нему, что теперь она и мистер Гилберн стали любящей парой. Так что теперь она о мсье Байуне вообще ничего слышать не хочет.

Вероятно, она боится, что я снова начну вспоминать его.

А я и начну. Это я ему задолжал.

Ведь мне тогда впервые представилась возможность не сделать себя, в очередной раз, виноватым. А я тем не менее больше о нем не спрашивал. Когда он отдалился от меня.

Само собой, это объяснялось среди прочего и нашей деликатностью. Быть больным как-то нелов-ко. Об этом не хочется говорить. Иначе другие оказываются вынужденными тоже говорить о своих болезнях. Друга в такое положение не ставят. Это и для тебя самого уже достаточно плохо. Тут не следует обманывать себя — что ты, может, все же не совсем одинок. Но люди, в большинстве, хотят себя обманывать. И именно что говорят о таких вещах. Однако тот, кто обладает Сознанием, не позволит другу попасть в такую ловушку. Уже одно то, что я пишу тебе, — ловушка.

С другой стороны, я уверен, что без этих тетрадей мое молчание никогда не приобрело бы храмовых качеств. Которые принуждают человека к тому, чтобы он не вводил себя в заблуждение. Что, конечно, на шлюпочной палубе получается лучше, чем в каюте, где это, собственно, не получается вообще. Туда то и дело заглядывает Татьяна и чего-то от меня хочет. Правда, говорит она при этом редко. Самое большее — взобьет подушку под моей головой и строго на меня посмотрит. Иногда я представляюсь себе ребенком, который дочиста съел какое-то отложенное про запас лакомство. А пожелай я спросить, в чем дело, она бы ответила: вы, дескать, и сами знаете. Ты и сам это прекрасно знаешь. Тоже одна из присказок моей бабушки. Только Татьяна, конечно, говорит мне «вы».