Корабль-греза

Потом он коротко раскланялся с обоими. Толстому даже по-военному отдал честь. Повернувшись, он сразу увидел меня и, как слаломист, бросился ко мне, лавируя между пассажирами, сидящими перед своим мороженым или пивом. Вот ваша шапка.

Но солнечные очки, дескать, принадлежат ему самому.

Вы позволите скрутить для вас сигарету? — спросил мистер Гилберн и поднял свою пачку табака. Не здесь, как вы понимаете, ответил Патрик. Ведь поскольку он служащий на корабле-грезе, он не вправе, в отличие от мистера Гилберна, интерпретировать предписания по-своему. Но я в самом деле, сказал он, пришел сюда, чтобы покурить. Пауза-перекур, сказал он. Ну и еще, конечно, чтобы присмотреть за своим пациентом. Под пациентом он имел в виду меня. И уже сам почувствовал в своих словах перегиб. Поэтому, чтобы отвлечь нас, он продолжил: Если хотите, можете просто составить мне компанию. При этом он показал в сторону столика для курильщиков.

Так дело и дошло до моего первого разговора с клошаром.

Само собой, называть это разговором было бы некоторым преувеличением. Правда, клошар, в порядке подготовки к завтрашнему дню, уже имел на голове пиратскую шапочку. Ведь завтра будет праздник в честь, как это называется, Crossing the Line (22). Палуба юта и кормовая часть палубы мостика превратятся в дворцовый зал под открытым небом, где нас будет принимать Посейдон.

Участвовал ли я в таком действе уже два раза или даже три?

Я не помню; так что мне надо бы начать записывать и даты тоже, а не только координаты; может — еще и точное время. Чтобы сохранять возможность общего обзора.

Если я правильно помню, я всю жизнь пытался достичь этого — или, скорее, вообще впервые такую возможность обрести. Время от времени мне это удавалось, иногда — не особенно. Собственно, скорее нет. Может, все сводится к тому, чтобы потерять возможность обзора. Чтобы ты не только допускал, но и стремился к этому, чтобы растворился, как соль в воде, во времени, которое не имеет краев. Ибо оно никогда не прекращается, да и не начиналось никогда. Уже хотя бы поэтому мы во всем этом ничего не понимаем. И значит, меня не должно удивлять, если мне не удается вспомнить, как часто я бывал на экваторе.

В первый раз экватор показался мне забавным, хотя и не особенно. Тогда как клошар определенно намеревался получить свою долю удовольствия, причем, по возможности, уже сейчас. Вероятно, он исходил из того, что за экватор получит дополнительную бутылку, а может, даже и две, если начнет карнавал прямо теперь. Ведь свою неизменную бутылку красного покупает отнюдь не он сам. Это пассажиры ему ее поставляют, вечер за вечером.

Пиратская шапочка — специально для экватора, в отличие от шерстяного шарфа цвета среды, который он так или иначе носит постоянно. Шарф с австралийским флагом, ярко-зелеными и желтыми полосами [81]. Такое я видел только у футбольных болельщиков, когда они дуют в свои дуделки. То-гда как мсье Байун был человеком слишком утонченным, чтобы участвовать в чем-то подобном. К примеру, он никогда не размахивал вымпелом. Но становился от этой экваториальной церемонии меланхоличным. На что мистер Гилберн заметил, что люди прямо-таки с безумным удовольствием позволяют себя обманывать. При этом он возвел глаза к небу, хихикнул и сказал: дескать, простри с высоты руку твою, избавь меня и спаси! [82] Что прозвучало чрезвычайно злорадно.

Это ведь неправда, что мы пересечем нулевой меридиан только завтра. Но там Земля действительно толще всего. И точно так же неверно, что экватора вообще нет, хоть мы и привыкли считать его географическим конструктом.

Теперь рядом с клошаром сидел кто-то совершенно новый. Не представляю, как он попал на борт. Со времени Святой Елены не было никакой земли, с которой он мог бы прибиться к нам. А вертолету не удалось бы незаметно приземлиться на судно. Каждый бы такое заметил. А кроме того, где? Между радаром и дымовой трубой, то есть на корабельной крыше, может быть. Туда я никогда не поднимался. Все же такое маловероятно. — Так как же этот человек попал сюда?

Подобных вопросов я, из-за моего визитера, всегда избегал. Человек выходит в море не для того, чтобы там ему постоянно наносили визиты. А из противоположных соображений. Визитер, может быть, сопровождает его до причала и там еще долго машет вслед уходящему кораблю. Такое я могу себе представить, но не то, что он вдруг объявляется посреди Центральной Атлантики, да еще так часто. — Даже ночью не может вертолет приземлиться незамеченным, потому что там наверху постоянно кто-то слоняется или, по выражению Татьяны, колобродит — как я. Потому что из-за жары он не может уснуть. Или потому, что кондиционер так сильно шумит, из-за чего становится слишком холодно. Еще и потому, что не одни только вахтенные бодрствуют. Но и горничные, так или иначе перегруженные работой, несут ночную службу. Ведь одних служащих ресепшена недостаточно, чтобы предотвратить, к примеру, случаи падения за борт. А что-то в таком роде может случиться со старыми людьми, которые уже не способны держаться на высоте. Мне достаточно вспомнить о Толстом, чья жена хотела бы именно этого.

Поэтому она, как я надеюсь, по ночам находится под особым наблюдением. Во всяком случае, следовало бы проинформировать горничных, а также доктора Бьернсона, чтобы он их проинструктировал. Только ведь я не разговариваю. Но я наверняка не единственный, кого это побуждает к вмешательству. Правда, я мог бы написать предупреждение на листке из записной книжки. Иначе зачем она лежит в моей каюте? Для тетради этот открыточный формат слишком мал. Но для сообщения вполне сойдет. Его я потом положу на стойку ресепшен. «Госпожа Толстая хочет убить своего мужа», к примеру. Тут даже любая русская поймет каждое слово. Или жестче: «Госпожа Толстая — убийца».

Нет, это было бы сгущением красок. Кроме того, она еще им не стала, а только хочет стать. А кто раз солжет, тому больше не поверят. Хотя у всякой лжи, по правде говоря, ужасно длинные ноги. Сделав всего один шаг, она может обогнать правду. И он не обязательно должен быть большúм.

Иногда маленькие шаги даже лучше, потому что всегда, так или иначе, что-то зависает. Именно китайцы тогда решили, что это слишком ненадежно — продолжать иметь дело с Гроссхаузом. При этом уличить его было не в чем. Он просто не должен был пытаться встрять между нами. А он даже пожелал вытеснить из дела меня. Так что мне пришлось как-то реагировать. Снизить цену — это уже не решило бы проблему. Тут требовалось что-то персональное, что поставило бы под вопрос его надежность. Намека на Корею вполне хватило. Таким триадам достаточно одного подозрения, чтобы они выстрелили. И пусть лучше пострадает тот, кто вообще ничего плохого не сделал, чем чтобы виновный вышел сухим из воды. Чтобы сперва проверить его виновность, потребовались бы вложения, которые можно было употребить с большей выгодой. Это я просчитал.

Впрочем, сейчас речь только о том, что нужно не выпускать из виду жену Толстого. Чтобы с ее мужем ничего не случилось. Почему бы мне теперь не использовать себя для добра? Неважно, плохой я человек или нет. Так что мы, Lastotschka, наконец можем поставить фундаментальные вопросы, к примеру: можно ли вообще плохими средствами достичь чего-то хорошего. Подумай хотя бы о войне, которая у тебя на родине все еще продолжается и, возможно, даже будет разгораться. Или вспомни, как доктор Самир, хотя и отвергает джихад, все-таки в какой-то мере его оправдывает. Поскольку говорит, что мировой рынок угрожает его вере, так что — это его слова — она, собственно, лишь защищает себя. На что сеньора Гайлинт сказала: но ведь и женщины лишь защищают себя, а если нет, то защищать их обязаны мы. Она прямо-таки воспламенилась. Эти светящиеся волосы! Чтобы их не побили камнями! — прошипела она. Так что, опять-таки, и Патрик, которому от столь неожиданного появления доктора Самира явно было не по себе, заговорил об англичанах. От которых, дескать, его народ хочет наконец освободиться. А кроме насилия, сказал он, других путей для этого нет.

Я же, со своей стороны, молчал, хотя бы потому, что так мало во всем этом понимаю. Кроме того, манты опять были здесь. Опять, вероятно, только я один их и видел. И еще, может быть, клошар.

Итак, доктор Самир.

Даже если нельзя узнать, каким образом он попал на корабль, он почти с самого начала удостоверил, что я обладаю Сознанием. Да и вообще, без всякого «почти», он меня удостоверял, хотя я даже не знаю, откуда он родом. Я имею в виду, какой язык для него родной. Так что я теперь уже в третий раз захотел непременно навести кое-какие справки.

Чего только мне не приходится наверстывать! Как если бы имелась некая цель! Но, возможно, существуют разные цели, для каждого человека своя, или даже несколько. Некоторые, такое у меня впечатление, знают ее еще до обретения Сознания, она у них в крови. Как инстинкт у животных, так я это себе представляю. Другие люди изначально ее не имеют и узнают о ней как-то иначе. Может, это и есть глубинный смысл религий?

И еще есть такие люди, как я. Которым цель не открывается почти до самого конца. Потому что они, к примеру, отвлекают себя вечеринками или, как я, полупроводниками. Но еще и совсем другие — можно ли сказать о них «инструменты»? — служат для такого отвлечения. Они порой бывают очень утонченными, как, к примеру, французская кухня, но бывают и такими топорными, как немецкий рейхстаг или, в Америке, Голливуд. Также для этого годятся скоростные автомобили, по крайней мере дорогие, а в случае Человека-в-костюме — дайвинг. Так что Барселона была счастьем.

Там меня, заслуженно или нет, Сознание попросту выискало. По чистой прихоти, так сказать. Значит, мы можем увидеть перед глазами цель совершенно независимо от того, что мы делали в жизни. Я имею в виду — были ли мы хорошими людьми. Может, такой же смысл и у христианства: что оно под прощением подразумевает именно это и снимает с наших плеч вину. У меня она, со времени Барселоны, снята с плеч.

За которые меня поддерживали теперь, с одной стороны, мистер Гилберн, а с другой — Патрик, пока не подвели к клошару и доктору Самиру, тогда как сеньора Гайлинт следовала за нами. Все это происходило посреди Атлантики и под палящим солнцем. На открытой — нижней — палубе юта, не более чем в двух градусах широты от экватора. Между, опять-таки, доносящимися сверху, исполняемыми под орган Хаммонда [83] шлягерами и двумя женщинами, которые в двух шагах от нас уютно плескались в бассейне. И среди стоявших повсюду на столиках полных или уже пустых пивных бокалов и позвякивающих кофейных чашечек, перед которыми люди засовывали себе в рот кусочки пирожных.

Это сопровождалось — по ту сторону леера — парящими мантами.

Но не из-за них я теперь понял всё. Они меня скорее бы отвлекли. Я это понял благодаря доктору Самиру. Поэтому и не имеет значения, как он попал на корабль.

Значение имеет лишь то, что он теперь сидел с нами. Сперва я, по аналогии с пиратской шапочкой клошара, принял и его, одетого в белое, за участника маскарада. На нем ведь были не только необычного вида шальвары. Но еще и свободного покроя рубаха, спускающаяся ниже колен, а на голове — белая вязаная ермолка. Которую он, такое у меня впечатление, вообще никогда не снимает.