Дар Изоры

Когда-то время неслось, она едва поспевала за ним бегом, а теперь дни длинные-предлинные, а еще длиннее вечера. Все один и тот же угол печки, обитый жестью, маячит перед нею со света до темноты, все тот же линялый узор клеенки на столе, изученный до осатанения, а взгляд перевести некуда: любая другая точка прогляделась так же дотла. Вещи, так долго вбиравшие в себя тоску ее одинокой бездвижности, достигли насыщения и теперь сами источают избыток. Сочится из них яд безысходности, и долго здесь не вытерпеть.

Вся жизнь осталась за воротами, куда бабе Миле нет больше ходу. Нет ей в той жизни участия, про нее забыли, время сомкнулось над ее головой, как вода на озере. Время погребло ее в себе. А она еще жива. Она дотлевает тут в нестерпимой тоске, лишь фельдшерица забежит к ней на дню, и бабка поспешно начинает выкладывать ей какой-нибудь рассказ о своей жизни. О молоканке пятидесятых годов, о складе, на котором они получали продукты для детского садика. И что она варила детям, и как дети ее любили, тетю Милю, и как она жалостно с ними обращалась. Она спешит внедрить в сознание этой фельдшерицы признаки своей жизни — чтоб продолжить существование за пределами дома: выйдет фельдшерица, вынесет в своей живой, теплой памяти картинки бабы Милиной жизни. А как только фельдшерица — последняя — забудет, так все, время поглотит ее наглухо, и кругов по воде не пойдет.

Теория меток Корабельникова: собачье стремление отметить собой каждый кустик, продлить себя в пространстве и времени в упованье бессмертия: аз есмь!

«Выйду на озеро, в синюю гать, к сердцу вечерняя льнет благодать...»

Я немного схулиганил, повесил у магазина объявление: продается дом по адресу... Теперь к бабе Миле каждый день приходят покупатели. Дачники. Она с ними торгуется, рассказывает, когда и как что было здесь построено при ее жизни. Хвастается, что сама она переезжает к дочери. Ругается, если мало дают.

Но покупатели не сегодня завтра схлынут, и снова ей помирать одной... И ничем, никому ее не спасти от тоски, когда каждый луч света высвечивает не предмет ее счастья и жизни, а утраты и смерти.

Ах, почему человек так беззащитен перед этой тоской? Почему он не хочет уйти заранее, пока еще жив? Пока не отстал от времени, как от поезда. Привести бы к ее постели Алексея Кириллова, пусть бы сказал ей о свободе воли. Пусть пробивалась бы его спасительная идея бесстрашия, как сквозь обвал в шахте, сквозь толщу ее смертной тоски, сквозь потери, которые погребли ее заживо.

Не справиться Алексею Кириллову.

И тогда пусть бы подошел Шопенгауэр и объяснил Кириллову, что осчастливить любимое животное мы можем лишь в пределах его понимания счастья.

И еще бы подошел Монтень и попытался укрепить ее мужество легендой про жену китайского металлурга, которая бросилась в печь и сгорела, потому что принесение в жертву человеческой жизни, считалось, улучшает качество стали.

Но этот пример был бы мертв для старухи. Нет сейчас для нее такого металла, ради которого она умерла бы. Нет сейчас в ее жизни ничего такого дорогого, ради чего она согласилась бы умереть. Кончились ее радости. Потому и не умирает. Потому и не живет.

Тогда Монтень вздохнул бы и сказал: «Всякий, кто долго мучается, виноват в этом сам. Кому недостает мужества ни вытерпеть смерть, ни вытерпеть жизнь, кто не хочет ни бежать, ни сражаться — чем поможешь такому?»

И отвернулся бы, оскорбленный тем жалким положением, на какое соглашается человек.

Пришлось бы Шопенгауэру утешать его, чтоб не мучился так из-за бедной старухи, ибо связь между вещами глубока и таинственна: дела человека вытекают из его характера, и из своих поступков он может узнать, кто он есть, а из своей судьбы он может заключить, чего заслужил.

Монтень-то утешился быстро:

— Да, вот и Асклепий считал, что, кто в положенный срок не способен жить, того не нужно лечить, потому что такой человек бесполезен для общества. Он не облегчал страданий хроникам, чтоб не продлевать их бесполезную жизнь и мучение.

— В таком случае от Асклепия до фашизма один шаг, — вмешался бы тут я и хотел еще добавить, что бесполезных людей нет, если считать целью и пользой жизни строительство ноосферы, но меня оборвал Ницше:

— Жизнь жестока, не надо обманывать себя и подслащать пилюлю добротой. Безобразное подлежит смерти.

— Рассказывают, — подтолкнул меня вдруг возникший Феликс, — якобы Оскар Уайльд выстрелил однажды под ноги идущей впереди дамы: кривизна их была нестерпима для его эстетического чувства. Так и я поступил с Офелией. Она — то бытие, которое можно отрицать, а значит, и нужно отрицать.

— Ты преступник, — возвестил Платон. (Уже мы отдалились от бедной старухи, исчезла деревня, поглощенная тьмой, уже наши речи носились где-то в блистающей ночи.) — Потому что любовь превыше ума. Любовь — самый совершенный способ познания, душа напрямую соприкасается с истиной без вспомогательной лестницы доказательств. Многие души затмились, любовь возвращает им прозрачность. Многие забыли, но вспомнившая душа — неистовствует. И влюбленный — это высший образец человека.

— И значит, любовь — высшая форма существования? — не верил Феликс. — Но разве муки мысли дешевле даровых озарений любви?

— Ценность и достоинство человека — в его сердце и воле, но не в уме! — сказал Монтень. — Ученые люди не становятся более здравомыслящими.

— Любовь, — продолжал Платон, — то, что дала нам природа сверх того, что имеют животные. Любящие — преимущественные существа, они стыдятся быть гнусными, и посему государство, населенное влюбленными, не нуждалось бы в насилии.

— Что касается животных, — опять вмешался я с возражением, — то любовь, может, как раз жалкие остатки той интуиции, которой располагают животные в выгодном отличии от человека. У животных нет языка, поэтому нет лжи. А мы избрали путь подавления врожденной способности телепатии, чтобы удлинить виток сознания и на этом удлинении создать новую энергию — мысль, новое сверхсуществование — дух: плоть ноосферы.

И Платон согласился со мной, вспомнив про изгнание из рая, когда у человека отняли животную непосредственность и заставили работать весь остальной аппарат: мысль, язык, социум.

— Но современный человек — лишь ступенька, с которой следует сшагнуть выше, — добавил Ницше. — Пока что люди — лишь обломки замыслов природы.

Шопенгауэр подтвердил:

— Уста высказывают мысль человека, а лицо — мысль природы. У некоторых такие рожи, что диву даешься, как они рискуют выходить с такой физиономией на улицу!

— Есть, однако, единицы, — побледнел от воодушевления Ницше, — при их появлении природа делает скачок радости, ибо она чувствует себя впервые у цели, то есть там, где она должна разучиться иметь цель. Она преображается при этом сознании, и кроткая вечерняя усталость ее лица есть великая разгадка бытия. И высшее желание, какое может иметь смертный, — это длительно и с открытыми ушами прислушиваться к этой разгадке. При одной мысли об этом душа становится бесконечной.

Все помолчали, побежденные вдохновением поэта. Затем Платон сказал:

— Да, есть бесконечные точки в устройстве мира, где любовь, математика и философия имеют одну природу. Если проанализировать любую сущность, она расслоится натрое. Как тройственна семья: мужчина, женщина, потомство. Всякая вещь держится равновесием вражды и дружбы внутри ее. Притяжениями и отталкиваниями. Бесконечное и вечное производят из себя конечное и временное, то есть материальное, и любовь связывает две эти несоединимые природы. Лишь в этом триединстве происходит изменение, движение, а значит, жизнь.

— Стоп, — сказал я, — ноосфера лишена координат и длительности, и она производит из себя конечное: материальное. Святая Троица: отец — сын — дух, она же: ноосфера — человек — дух, их связующий.

Платон подтвердил:

— Все возникает из своей противоположности. Конечное — из бесконечного, слабое — из сильного, бытие — из небытия.

Ницше, однако, язвительно усмехнулся:

— Истина неужто происходит из заблуждения? А ясное воззрение мудреца — из жадности?

— Если бы живое возникало не из мертвого, а из чего-то иного, вся материя уже перекочевала бы в смерть, не имея себе обратного хода в возрождение, — доказывал Платон.

— Предметы высшей ценности, — не сдавался Ницше, — должны иметь иное, собственное происхождение. Из этого ничтожного мира, из этой путаницы безумия и жадности их вывести нельзя!

— Хорошо, — пошел Платон на уступки, — я согласен, есть два вида причин: необходимые и божественные. И любовь — проводник божественных велений...

— Эй, вставай, дождик накрапывает! — толкал меня Вовка Кудрявцев, будил. — Иди в постель!

Я лежал навзничь на крыльце и спал, простершись и раскинув руки, как запорожец, прямо под теплыми звездами. Впрочем — я протер глаза — звезд не было, капал дождик. Я вошел в наш барак, там клубился сигаретный дым, за столом играли в покер, на что я никогда не мог надивиться: они же не выспятся! Я не высыпался хронически, особенно тяжко было по утрам, когда будят и из блаженства сна попадаешь в самую отталкивающую реальность: лязг, плеск, треск, стук, отвратительное жужжание электробритвы, кашель — это наша орава готовится к очередному доблестному дню, а у меня выросла борода, потому что я экономил на бритье лишние несколько минут сна.

Как-то мы с матерью жили в гостинице в одном номере. Утром она вставала раньше, а я досыпал, сквозь дремоту слыша убаюкивающие уютные шорохи ее неторопливого одеванья: пощелкивают застежки, почмокивают резинки, шуршит ткань, постукивают крышки ее коробочек и пудрениц. Ласкающие звуки, бесшумное женское дыханье, и я сплю-сплю, проснуться не могу, разомлев от счастья всех этих шорохов и шелестящих ее шелковых шагов, — она никогда не будила меня шумно, а всегда — с детства — осторожно и постепенно: подойдет, погладит и снова уйдет, а я сплю; подойдет, потрет плечи и опять даст сколько-то подремать, и снова: растирает мне ладони, разглаживает пальцы, пошлепает по ступням, осторожно откинет одеяло и растянет меня по моей детской постели — потягушечки это называлось, вот, а теперь мне шарахаться по утрам из сна под лязг и бряк грубой нашей казармы, ах, мама, мама!

Но еще целая ночь впереди, какое счастье, я залег в свою койку. Я закрыл глаза, только голоса проникают ко мне теперь из реальности. Голос:

— Полушайте-ка, вот вам судебная реальность, описание дела! Обвиняемая — Апреликова Антонина Ивановна, год рождения 1934‑й, место жительства — Москва, специальность — рабочая, образование — малограмотная, семейное положение — незамужняя, сын Апреликов Олег, 1964 года рождения. Свидетельство начальника стройуправления: «Апреликова работала у нас с 1961 года. Работала как вол. В 1965 году мы дали ей с сыном однокомнатную квартиру». Показания Апреликовой: «Мой сын Олег с детства очень нервный, с двух лет сильно заикается. Из-за этого он в жизни неприспособленный, людей сторонится. В апреле 1982 года Олег рассчитался с работой, так как ему исполнилось восемнадцать лет и он должен был пойти в армию. В армию его не взяли по состоянию здоровья. После этого он долго не устраивался на работу, а затем устроился, но начал прогуливать. Я ездила к нему на работу, но узнала, что он уже уволен за прогулы». Из следственных документов: «Апреликов Олег Серафимович страдает существенными дефектами речи. Замкнутый, друзей не имел. Несмотря на официальные предостережения, уклонялся от общественно-полезного труда. Свою вину в ведении паразитического образа жизни признал полностью. Спиртными напитками не злоупотребляет». Из приговора: «Признать Апреликова Олега Серафимовича виновным в ведении паразитического образа жизни и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком на один год условно с обязательным привлечением к труду в местах...» Показания Апреликовой: «Отбыв наказание, Олег приехал домой. Нас предупредили в милиции, что сыну нельзя жить у меня без прописки. Олег уехал, но потом снова вернулся. По молодости и по состоянию здоровья он еще не мог жить без матери». Из приговора: «Признать Апреликова О. С. виновным в злостном нарушении правил паспортной системы и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком на один год». Из решения исполкома райсовета: «Выселить гражданку Апреликову из Москвы в административном порядке сроком на два года». Из личного дела Апреликовой на автозаводе ЗИЛ: «В связи с извещением о выселении из Москвы уволить Апреликову А. И. ...»