Дар Изоры

Господи, боже мой, все оказались живы и здоровы, ноосфера не сработала на мои импульсы. А я-то боялся, самонадеянный кретин. Думал, смогу быть богом.

Но Олеська!.. Этого никакое воображение не вынесет. Она сдала вступительные экзамены, поступила и... уехала к тетке! Отдыхать... А как трепетала на медленном огне моих нежных вторжений, а таяла как от слов «невеста» и «приезжай», «да» отвечала чуть слышно. И к тетке!.. Все лишь потому, что отец не пустил. Какое послушание, черт возьми, какая ничтожная боязнь и подлый обман таких надежд!

Ну погоди же, я покажу тебе, чертова девка!

В чистом, промытом воздухе, на влажном ветру мы топтались с Феликсом среди кучки людей на открытии памятника нашему земляку-академику, отец мой стоял во фрунт в шеренге ответственных лиц, редкие капли дождя шевелили его поседевшие волосы. С тупостью каменного идола представительствовал он день за днем на подобных мероприятиях и выслушивал одну за другой торжественные бессмыслицы, и это казалось ему делом!

Я разъярен был отъездом Олеськи.

Когда мероприятие закончилось, отец кивнул нам издалека и с суровой деловитостью погрузился с «группой товарищей» в автомобиль и помчался дальше исполнять свою высочайшую миссию. В следующий президиум, на другие открытия и закрытия. Литургия, религия, боги, полубоги и языческие идолы; эти люди ничего не создают и не производят, даже идеологии, которая считается их делом (в газете отчеты: состоялось совещание... рассмотрен вопрос о росте правонарушений... рекомендовано усилить...) , но при этом всем владеют и всем распоряжаются, и, самое интересное, никто и не помыслит, что можно без них обойтись. Божница не должна пустовать, красный угол, без него и пшеница не растет, и корова не телится. Сакральное таинство! И недаром, недаром он, возвращаясь с этих литургий, приносит в дом такую гордую ежевечернюю усталость!

Подошла к нам с Феликсом мать, на ней дорогой строгий костюм; подобранная, подтянутая, подогнанная возрастом до совершенной формы женщина. Яркий зонт, яркий платок, серый благородный цвет костюма, тепло довольства пробегает по моим жилам: моя мать!

Волнуясь, она предложила нам «пойти сейчас в мастерскую скульптора... Отметить... Не хотите?».

Мы переглянулись с Феликсом: хотим?

И вдруг я понял все — разом и окончательно. Вот почему мать стала в последнее время видеть отца. Со всей его усталостью, ответственностью и священным долгом. Ей показали это все со стороны. Кто-то, по-настоящему дельный — создающий. Возможно, тоже поседевший, как отец, от забот, но от забот совсем другого рода. Насмешливый, наверно, и немногословный. Скорее всего не преуспевающий, иначе откуда у матери столько желчи по отношению к отцу и его «орднунгу». Бедный Олоферн, скоро тебе отрежут голову.

И если все это так, то бедная же и моя мать! Вынужденная с одним делить опалу, с другим власть. Угораздило же влипнуть! По теории валентностей Корабельникова, это невозможно. Человек может образовать с другими атомами одни и те же молекулы, к тому склоняет его собственная структура. Завела бы себе еще одного, как отец — благополучного, кормленого, и разлагалась бы в двойном довольстве, красиво загнивала, как капитализм в наших учебниках. Так нет же, горит в ее глазах лихорадочный огонь затравленности, голода и злобы — и за муки отпускаю ей этот грех.

А отец не хочет видеть, что с ней происходит. Ему нельзя это увидеть. Разводиться ему должность не позволяет. Ради должности он примет все, согласится на все, и мать это знает. И может ли не презирать его за это?

А я люблю отца. Между прочим, его любят дети и собаки. Любили. На фотографиях его молодости он, пионервожатый, облеплен детьми, и по его физиономии так и растекается безмятежное блаженство. Теперь у него никогда не бывает такого выражения. Лицо закаменело в озабоченности, и арматура морщин скрепила эту маску — видимо, навечно.

— Ну? — ждет мать, что я отвечу на ее предложение.

Если все так, как я сейчас понял, то пойти в мастерскую скульптора значит предать отца.

— Хотим! — отвечает Феликс.

Мать не сводит с меня глаз. Все прочла на моей физиономии.

— Отец знаком с ним, но не может пойти с нами: занят...

Это означало: не бойся, не ОН...

Ну что ж, пошли.

Мастерская в первом этаже, с подвалом, с подъемником у специального подъезда: грузить глыбы мрамора. Серьезное место. Крепкий чай. Скульптор бережно, как живых, раскутывал свои статуэточки, тела их светились, как на картинах Рубенса.

Я ревниво косился издали: так, значит, не ОН? Переводил глаза на мать — нет, не он.

Гости прохаживались среди мраморных нюшек, рассуждали, весело смеялись — ничего, живой народец, художники. Скульптура, говорят, самый, может, эффективный род искусства, с большим к.п.д.: работает постоянно. Музыка — та отзвучала и нету, кино — тоже, книга помалкивает себе, пока ее не откроешь, а скульптура — вот она стоит, и всякий идущий — видит. И вздрогнет, если — скульптура...

Мать? с сигаретой? Дома — никогда. Значит, мне — доверяет, я свой...

К кому же, к кому здесь протягиваются силовые линии ее душевного напряжения? Я трушу. Я боюсь узнать к кому.

Хозяин, грустно веселясь, рассказывал, как комиссия городского начальства явилась к нему сюда смотреть макет того памятника, который сегодня благополучно наконец открыли:

— Ну, они «образованность всё хочут показать», давай придираться, почему такая поза да почему такое выраженье на лице. А Волынов смотрел, смотрел, как меня корежит от их идиотических вопросов, застыдился своих мудрецов и говорит мне: «Как сочтете нужным, так и делайте. Автор, в конце концов, вы, а не мы». Увел эту банду, на прощанье красиво мне заявил: «Если будут какие-то осложнения, звоните прямо ко мне!» Только эта красота ему ничего не стоила: я ни разу к нему так и не пробился сквозь кордон его помощников.

Давай они наперебой начальство подвергать:

— Да для них же город стартовая площадка: выжать из людей побольше дани, чтобы угодить вышестоящим и катапультироваться в метрополию. Москва ценит хороших выжимателей, сама соковыжималка.

— А мы им заглядываем в рот, хоть заранее известно, что они оттуда изрекут.

— Мне рассказывали, один градоначальник первым делом построил цирк. Он просто лично сам любил цирк — ну, сами понимаете, какого рода искусство способны любить наши градоначальники. Они ж как дети. И едва он его построил, как замыслил строительство другого цирка, еще более совершенного. Вовремя помер.

Мать сидит, глаза опустила, краснеет.

— Не стоят они разговоров. По большому счету ведь ни один из нас не принимает всерьез ни одного начальника. Все-таки мы — создаем. У нас в руках дело, а в башке идеи. Мы демиурги! Они же ничего не способны создать — ни руками, ни умишком. Отними у них власть — и кто они? А у нас ничего не отнимешь, нас только убить можно.

И тут я увидел, что говоривший это — ОН.

И он как в подтверждение подошел к матери и сел рядом. И взглянул на нее, как бы спрашивая: не больно тебе было это слышать? Прости, если больно...

Мать выловила меня взглядом, подозвала.

— Познакомься, это Олег Сергеевич Корабельников.

А у самой голос вибрирует.

— Ярослав, — говорю я, стараясь на него не глядеть.

Текст «я много о вас слышал, у нас в семье очень популярны ваши лженаучные теории» при всей его язвительности все же означал бы, что я союзник. И я не произнес никакого текста вообще.

Мать — как будто картину выставкому показывает, продукт своей жизнедеятельности: возьмут, не возьмут? Торопливо лопочет:

— Он у нас в деда, моего отца. Голова — компьютер, полная цитат. И все в противоречии одна с другой.

Он внимательно вглядывался. Не снаружи рассматривал, нет, внутрь ломился. Я не хотел его впускать.

— Ну, я пошел? — поднял я глаза на мать.

— Куда? — с жалобным испугом.

— Феликс там один...

Но она поняла меня правильно: я хотел уйти совсем. Я чувствовал себя поганым предателем.

В глазах у нее смятение. Поздно поняла, что не надо было брать меня в сообщники. Я не согласился в сообщники.

Феликса пришлось уводить насильно. Я пятился к двери, подталкивая Феликса, прощался с хозяином: извините за компанию.

Мать покраснела и опустила глаза.

— Ну вот, ушли! — сердился Феликс.

— Что, Феликс, — говорю, — понравились люди? А ты к власти рвешься. Чтобы всякий из этих людей мог с презрением показать на тебя пальцем.

Феликс, кстати, узаконил и зарегистрировал свой какой-то молодежный союз, о котором я его принципиально не расспрашиваю. И он не рвется обсуждать это со мной.

И телемост с Калифорнией организует непременно.

— Что политики ничего не создают — это твои художники дали маху, — в тоне Феликса послышалась усмешка превосходства, и я вздрогнул, опознав преобладающую интонацию отцовского баритона.

— Что же ты молчал, поспорил бы с ними!

— Э-э, — мудро кхекнул Феликс (и опять я услышал отцовский голос). — Каждый хочет своей правоты и чувства незаменимости. Пусть тоже порадуются, — он засмеялся.

— Далеко пойдешь, — сказал я сухо. — Ты даже их презираешь, не говоря уже про народ.

— «Народ»? Где толпа пьет и ест, даже там, где она поклоняется, там обыкновенно дурно пахнет. Да, впрочем, сам-то ты разве не брезглив к этому самому «народу»?

Я поискал, чем защититься:

— В нашей деревне баба Миля есть, она помирает, так я единственный, кто с ней возится.

— Баба Миля? Да брось ты, что там баба Миля, ты Олеську презираешь!

В кои-то веки он стал защитником Олеськи?

— С чего ты взял?

— Она дневник свой давала тебе почитать?

— Откуда ты знаешь?

— Знаю!

— Ну и что?

— А то, что ты его даже не прочитал! То есть всем бедняга хороша, и волосы красивые, и пахнет приятно, и почему бы не использовать ее на нужды своего организма, ну а то, что она тоже человек, что в ней тоже что-то происходит — это нам, существам высшего порядка, неинтересно!

Вот так кончаются все дружбы.

Действительно, Олеська однажды спросила меня, не хочу ли я почитать ее дневник. Я еще удивился: Олеська ведет дневник? У нее, значит, есть какая-то своя духовная жизнь? Я обрадовался, я правда обрадовался: Олеська сложнее, чем я ожидал. Но вот что в том дневнике оказалось: «Сегодня ужин приготовила: вареники с капустой. Отец очень хвалил и серьезно сказал, что нет худа без добра, и хоть я с детства без матери, зато мои подруги не умеют того, что умею я». Или про то, как в школе похвалил ее химик и признал ее, пожалуй, самой способной в классе.

И ничего, кроме того, какая она, оказывается, замечательная, в этом дневнике не было написано. Да, я не дочитал его, меня доконала одна запись: что она, Олеська, дома поет, когда одна, и никто на свете даже не подозревает, что у нее «колоратурное сопрано». И все, дальше я уже не мог.

Но откуда Феликсу известна вся эта история? В особенности про то, что я не дочитал? Я и в конец этого дневника заглянул, и там похвальба. И я вернул Олеське этот дневник, да, кстати, в тот самый день перед отъездом, в тот злополучный день, когда мы заходили сфотографироваться и договорились до того, что она моя невеста. Ах, она же мне в тот вечер еще позвонила, а я как раз обдумывал, как Феликс ее убьет...