Хлебушко-батюшка

1

«Пойти в колхоз, познать землю… Как же так? Ведь и тут, на станции — та же земля, растут на ней хлеба, зеленеют травы; тут светит то же солнце, течет в Выкше такая же вода…»

Качалась пшеница, ветер теребил ее. Покачивались на опушке кусты. Но Виктор не слышал ветра, кругом все колыхалось, а он глядел, оглохший, и словно видел все это в немом кино.

Жаворонок серым мячиком взметнулся из травы, завис на крыльях, как на парашюте; залился; серебряные звуки полились оттуда дождем. Прижав ладонь к надбровью, Виктор поглядел в слепящую вышину, но ничего не увидел.

Павел Лукич следом за ним выбрался на дорогу.

— Ты на меня обиделся?

— Нет.

— Обиделся. — Павел Лукич сказал это грустно. Добавил: — Извини, по-другому не умею, все как есть прямо говорю. Хорошенько обо всем подумай, друг ты мой ситный.

— Подумаю, — машинально отозвался Виктор.

— Вот и ладно, — отмякло согласился Павел Лукич и снова грустно поглядел на Виктора. — Ты со мной идешь?

— Нет.

— Как хочешь. — Старик сгорбился, вяло поплелся домой и больше не оглядывался.

Тропа вывела Виктора к Выкше. Там на пологом берегу под ивой девушки и парни. Тела бронзовели в тени. Визг, хохот. Парни гонялись за девушками, те убегали, подлетали к воде, с разбегу кидались, и тогда взвизги и смех доносились уже с реки.

Виктор позавидовал чужому веселью.

Одна из девушек, высокая, в белом платье без рукавов, с копной каштановых, перетянутых синей лентой волос, с худыми, неналившимися плечами и руками, не принимала участия в веселье. Кто-то брызнул на нее; она вздрогнула, заслонилась ладонью, отошла за иву. Было что-то такое в юных худых руках, в ее белом платье и в ее среди этого веселья одинокости и незащищенности, что у Виктора защемило в груди.

Жарко. Парни и девушки ушли. На Выкше стало тихо. Сбоку в заболоченном заливчике млела осока; на широком густо-зеленом листе застыла стрекоза, тулово ее изогнулось червяком, а крылышки, подрагивая, слюдянисто блестели. Вдалеке по заливному лугу к Выкше подошло стадо. Зайдя по колено в воду, пестрые коровы будто заснули. Солнце белое, вода серебристая, с чернью, блескучая. Смотреть невмоготу. В глазах у Виктора слезы.

Лубенцов принял его на другой день в своем просторном, отделанном под дуб кабинете. Было солнечно и тепло. Простенки у дверей обшиты деревом, над ними — деревянные решетки; вдоль глухой стены во всю вышину от пола до потолка шкафы со створками из толстой полированной фанеры. У другой стены стулья на гнутых металлических ножках. За столом полумягкое, обитое серым сукном кресло-вертушка. На крашенном под лак столике кремовый телефон. И шкафы, и полы, и стены, и столик, и телефон — все блестело, точно только вымытое. По бокам раскрытых окон колыхались белые подшторники.

Навстречу Виктору поднялся из-за стола видный мужчина в синем коверкотовом костюме и протянул ему мягкую теплую руку. Он усадил его напротив себя на стул, бегло просмотрел диплом и направление. Тук, так, — постучал по столу пальцами.

— Дипломную работу вы писали по зерну? Могу направить вас к Аверьянову. Слыхали о таком? Большой ученый и большой оригинал.

— Я вырос в его доме, — глухо сказал Виктор.

— Вот как? — Николай Иванович удивился. — Не знал. Тогда понятно, почему темой своей работы вы избрали, — он запнулся и заглянул в диплом, — селекцию пшеницы. Вам и карты в руки.

— Я просил бы…

— Что такое? — строго перебил Николай Иванович, скрывая за строгостью новое удивление, и встал. Все новенькие обычно рвались к Аверьянову. Привлекало знаменитое имя, выведенные им сорта.

— …нельзя ли к кому-нибудь другому? — быстро договорил Виктор и опустил глаза.

— Хм, вы меня удивляете. — Николай Иванович оживился. — У нас есть группа по кормам. Она проводит опыты и исследования: где и какие сеять травы, в какой пропорции составлять травосмеси, как вносить удобрения… В самом деле, почему бы вам не заняться селекцией трав? Дело это для нашей станции новое. Если хотите попробовать…

Виктор согласно кивнул.

Николай Иванович нажал кнопку звонка и приказал секретарше:

— Чухонцева ко мне!

Фамилия показалась Виктору знакомой.

— Вы не прогадаете. Селекция зерна… Что в ней интересного? Изучено все вдоль и поперек. Тогда как травы… Да вот хотя бы клевер. — Николай Иванович прошел по кабинету и встал к окну спиной. Шевелюра на его голове золотисто засветилась по краям. Он весело прищелкнул пальцами, вернулся назад. — Крупнота, густота, головки с детский кулачишко, аромат. Увидите — глаз не оторвете. Что, как, почему, откуда такой клевер — загадка. Аверьянов, конечно, авторитет, а молодой селекционер Чухонцев пока никто. Но будут у нас и по травам авторитеты. Свои, доморощенные. Так что…

Из приемной приоткрылась дверь, и в притворе показалась копнистая голова.

— Входи, входи, — пригласил Николай Иванович.

В кабинет боком втиснулся приземистый парень. Чухонцев.

…Однажды в колхозе агроном привела к ним, мальчишкам-апробаторам, взрослого парня, толстого и неповоротливого, с узкими плечами.

— Студент сельскохозяйственного института Валерий Чухонцев, — представила им его она.

Был он медлителен, долго думал надо всем. Выручало его упорство: все лето от зари до зари ходил он по полям, а ночи просиживал, обрабатывая собранные данные.

Чухонцев мало в чем изменился, разве что стал чуточку солидней. Одет он был неряшливо: выблекший на солнце костюм не то сиреневого, не то серого с вишневой полоской цвета сидел на нем мешковато — внизу его распирало, а в плечах он казался великоват.

Чухонцев подошел к Николаю Ивановичу, поздоровался. Оглянувшись на Виктора, поднял вопросительно глаза. По лицу Виктора поползла улыбка. Поползла, поползла и заглохла. Чухонцев не узнал его.

— Знакомьтесь, — предложил Николай Иванович.

Виктор встал.

— Савелов.

— Чухонцев.

— Будете работать вместе.

Чухонцев увел Виктора в агротехнический кабинет, где стоял деревянный стенд с выращенным им клевером.

— Какой гигант! Я нигде такого не видывал.

— И нигде больше не увидишь. Только у нас, — подбоченился Чухонцев.

Виктор заглядывал то с той, то с этой стороны, трогал рукой высокие стебли. Большие, завявшие, с детский кулачок головки цветов источали сильный аромат.

— Как вы получили его?

— Каждый год ставил опыты. Прошлой весной намочил семена в растворе извести с коровяком.

— И это дало такой результат?

— Может, это, а может, что другое, не знаю. Я весь год вел записи…

Чухонцев особым ключом открыл средний ящик стола, достал толстую, в коричневом переплете тетрадь, подержал ее на руках; видимо, он боялся довериться Виктору окончательно. Глаза его ушли под лоб и стали подозрительными. Виктор ждал… Чухонцев протянул ему тетрадь.

— Тут все — день за днем. Читай. Я пока составлю смесь для подкормки.

Виктор начал читать и увлекся. Чухонцев записывал все происходящее с клевером, записывал с удивлением и восхищением перед загадкой природы; в записях проскальзывала вера в еще не раскрытые, не разгаданные силы. Внешне картина представлялась такой. Посеян был клевер в обычные сроки. Он быстро проклюнулся и пошел в рост. Чухонцев писал о погоде, о микроусловиях на участке, о подкормках, о белково-каротинных пробах — все говорило о том, что главное произошло при замачивании; клевер рос, удивляя и быстрым появлением бутонов, и какой-то буйной размашистой силой. Виктор оторвался от тетради, опустил ее на колени, поглядел на Чухонцева… Тот смешивал в колбе бурую жидкость, взбалтывал, смотрел на свет. Он колдовал над своим раствором с сосредоточенным выражением на лице. В просторной комнате, заставленной столами и шкафами с приборами, было темновато.

— Что, брат, удивляешься? То-то. Я сам не думал, не гадал — в точку попал. Уже было отчаялся. Меня в колхозе так и называли алхимиком. Вроде бы как в насмешку. А что вышло? Я же и посмеялся потом над ними. Помнишь, в школе проходили: алхимия, философский камень. Тоже надсмехались. Но ведь научились мы превращать одни элементы в другие! Алхимики обогнали свое время, вот в чем их беда. В мире и сейчас много непонятного и необъяснимого. Мы тоже ищем свой философский камень.

Чухонцев прервался, поглядел на Виктора, — пожирало его внутреннее, горевшее в нем беспокойство; когда оно одолевало, глаза его становились большими, темно-серые зрачки набухали и расширялись, в них что-то искрило, как электричество.

— Ну, об этом в другой раз, — сказал он. — Пора на участок.

Они пошли в поле. Трав на участках было много: клевер белый и красный, овсяница луговая, райграс, тимофеевка, вика с овсом, костер безостый, луговой мятлик. Они росли в чистом виде и в смеси друг с другом. С клеверов густо тянуло медом. Полдень наливался зноем, — бел и прозрачен стал воздух, белы и шелковисты травы, а белое марево вдали у леса плясало так, что было больно глазам.

Чухонцев остановился.

Клевер на его участке рос густой и ровной полосой, за нею шла проплешина. А дальше — за голой, выщербленной колесом трактора вмятиной, клевер снова поднимался густо и высоко. За этой полосой шла еще полоса, словно земля была где скупо, где щедро удобрена, как неравномерно посоленный ломоть хлеба.

— Клевер не набрал своей силы, — Чухонцев со значением пожевал губами.

Виктора отвлекло движение на полевой, обсаженной жимолостью дороге. Тяжело ступая и пришаркивая, по ней шел Павел Лукич. За ним плавно выступала Вера Александровна. Это была брюнетка лет тридцати — тридцати двух. Свежесть и чистоту ее слегка тронутого загаром лица оттеняли две родинки — одна возле мочки уха, другая сбоку красиво очерченного подбородка. Нос был небольшой, правильной формы. Привлекали ее глаза. Никто не смог бы точно сказать, в чем их притягивающая сила — в полукруглом ли, слегка удлиненном разрезе, в теплой ли бархатистости прозрачных зрачков, в мягкой ли ласковости живого и быстрого взгляда, в меняющемся ли выражении, но они придавали ее лицу живое очарование.

Чухонцев с достоинством, как равному, поклонился Аверьянову. Но тот, не ответив, показал ему спину, согнутую, обтянутую на лопатках парусиновой курткой. Красное от зноя лицо Чухонцева стало буро-малиновым.

— Неужели он думает, мы, как два медведя в берлоге, не сможем тут ужиться? — пробормотал Чухонцев себе под нос.

— Что? — не понял Виктор.

Он не мог оторвать глаз от Веры Александровны.

Чухонцев, занятый своими мыслями, ничего не ответил.