Хлебушко-батюшка

4

Павел Лукич не спал. Свет забыл выключить, и он лился из окна не жиденький, ночниковый, как обрат, а сильный и ровный, молочного налива, многосвечовый свет.

Не спала и мать. Окно в кухне раскрыто. Дрема ее долила, усталость валила с ног, а она сидела и ждала его. И ужин, ею подогретый, стоял в кастрюлях на плите.

И пока взбегал Виктор на крыльцо, пока шел за ней по коридору, думал, что вот он и дома, мать покормит его и спать положит, и уснет он сладко и крепко. Но едва переступил порог, едва увидел дверь в кабинет Павла Лукича, плотно прикрытую и, видать, запертую изнутри, как вспомнил, почему с вечера, после того как проводил Тальку, ему не хотелось домой. У порога долго, как в чужом доме, вытирал ноги о половичок.

Шоркал, тер и что-то задел ногой, банку какую-то, она покатилась и загремела. За дверью в кабинете заходил Павел Лукич.

Он вышел в кухню. Долго прилаживался на стуле. Спросил у Лукерьи чаю. Пил он, как всегда, со смаком, шумно тянул из блюдца.

— Ну и куда тебя определили?

— На клевер к Чухонцеву.

Павел Лукич подал Лукерье пустой стакан.

— Так, — словно подытожил какие-то свои мысли и повторил врастяжку, со скрытой угрозой: — Та-ак!

Тихо стало в кухне после этого, до ломоты в ушах, и жутко, будто в поле перед взрывом. Павел Лукич сверкнул белками глаз. Больше не сказал ни слова. Ушел. Дверь громко тарабахнула. Лукерья глаза с силой защурила, ожидая повторения. Но ничего больше не было.

— Сердится. Что делать-то, сынок, будем?

— А ничего. Я проголодался, давай ужинать.

Не спится Павлу Лукичу.

Большой свет в люстре под потолком он потушил и лампу на столе за книгами выключил. Комната, большая и просторная, — кабинет его и спальня — ужалась в размерах, ниже вроде бы стала и сместилась центром своим от шкафа книжного, стеллажа и стола, заваленного книгами, к его кровати.

По вялой руке поползла от плеча боль; под лопаткой — там, где сердце, надсадно ныло; от лопатки до груди — будто кто поставил острую рогалину-распорку.

Павел Лукич сообразил — весь день и весь вечер копилась там тяжесть; он носил ее в себе, как нарыв; вздулся тот нарыв, вот-вот лопнет.

«Ох, старость — не радость…» Он вздохнул и поймал себя на мысли, что хитрит. В конце концов, всему бывает конец. Законы природы неумолимы. Тебя не будет, и по твоей дороге зашагает кто-то другой. Но кто? Почему-то те, кого он любил, не задерживались возле него; одни уходили сами, становились на ноги и уходили — в свою отрасль, в тему свою, замыкались, как он, и редко ему писали, и он отвечал им редко, а то и вовсе не отвечал. А таких, как Сыромятников, гнал он от себя, суров был с ними, считал, что им тут не место, службистам. Земле любовь нужна, а не служба.

Насмотрелся Виктор в институте на таких, как Сыромятников, на легкое их восхождение. Ловкости у них предостаточно и ум пронырлив. Только зачем селекционеру такая ловкость и ум такой зачем? «В колхозе хлебнул бы горького до слез, глядишь, угар из головы выветрился бы», — думал Павел Лукич. А теперь? Под одной живут оба крышей, а он, как никогда, одинок…

Одиночество. Оно, словно призрак, бродило за ним. Он убегал от него по утрам к людям в поле, призрак плелся сзади, отставая, как выдохшийся за ночь бегун. Но к вечеру человек уставал, а у призрака прибывало сил. Домой они возвращались вместе и проводили долгую ночь без сна.

Павел Лукич дотянулся до шкафчика над кроватью, накапал в рюмку валокардина, оглянулся — чем развести бы: графин пуст; кое-как попал ногами в разношенные, на меху, тапочки, в одном белье прошлепал на кухню.

Лукерья и Виктор глядели испуганными глазами, как всплыл он в проеме между косяками весь в белом, будто в саване, точно привидение. Лукерья руку вознесла для креста.

— Осспооди-и…

Опамятовалась.

— Страх-то какой. Сказали бы, чего надо, принесла бы.

Виктор отвернулся и голову угнул. Плечи приподняты, в шее согнутой и в напруженных жилах с ямкой между ними каменно затвердело упрямство.

Память уловила сходство с кем-то — с кем, не мог вот так сразу вспомнить. И вдруг, словно где-то в отдалении мелькнул огонек, — на память пришел давний спор. Слова вспомнились и как они говорились — будто не было срока давности и вечер тот не ушел, не затерялся в длинной череде давно прошедших вечеров и дней. Он спорил раздраженно, а отвечали ему спокойно, с издевкой, и это еще больше его распаляло; он изо всех сил сдерживался, чтобы не наговорить в запальчивости лишнего, и оттого, что ужимать себя приходилось, стискиваться, как стискивают зубы, побледнел. И все-таки под конец не утерпел, выкрикнул:

— Ты на какой земле живешь?

— На советской.

— На советской, верно. На земле, возделанной и ухоженной за века русским мужиком. И потом обильно им политой. И не менее обильно кровью. Так как же ты можешь относиться к ней только как к средству получения урожая?

— Она и есть это самое средство для получения урожая.

— Такие вот, как вы, и командуете землей. Лишь бы взять от нее побольше. А после вас хоть трава не расти!

— Зачем так громко? Мы будем делать то, что нам скажут. С нас центнеры спросят. И как получить их подешевле. А остальное…

Молод был тогда Сыромятников. И потому дерзил. И собой по-молодому любовался. Не был он тогда ни профессором, ни доктором наук, никем еще не был. Приезжал к нему летом на практику…

— Осспооди-и, — услышал Павел Лукич вздох.

Это опять Лукерья.

— Идите, принесу я вам воды.

Должно быть, увидела в его руке стакан и поняла, за чем он пожаловал в кухню.

Промигался Павел Лукич, увидел себя в белье, с прижатым к груди стаканом, сконфузясь, уставился на тапочки и, чертыхнувшись, ушел из кухни. Что делать? Что ему делать? Сыромятникова он тогда со станции прогнал. Тот больше не откровенничал с ним, за урок благодарил и даже теперь, спустя столько лет, помнил и почтительно раскланивался при встречах. А как быть с Виктором?

Павел Лукич поставил локти торчмя на столешницу и с силой запустил скрюченные пальцы себе в волосы.

Глава четвертая