Правила благополучия

Пан Зайчински
Правила благополучия

Думаю, никто никогда не питал ко мне такого сильного чувства, как моя жена, этот неприветливый человеческий экземпляр (хотя все начиналось до известной степени благополучно), немногословный (хотя, насколько я помню, в ее семье не было суровых порядков, военных и философов) и скучный (скучнее историй, избитых легкомыслием и бездарностью массовых рассказчиков) образ. И все это в совокупности — мой выбор, причем осознанный.

Да, я забыл добавить, что она недоброжелательная.

По пятницам она всегда дома — с утра до самого позднего вечера. Я прихожу с работы и уже в коридоре чувствую, что оттуда, из глубокой светлой комнаты, на меня готовы смотреть два кругловатых молчаливых, а главное — пустых — глаза. Я делаю шаг вперед и оказываюсь в зоне ее видимости, а видимость у нее до изощренной степени хорошая. Натянув до подбородка лоскутное одеяло цвета радуги, она сидит на огромном диване и смотрит черно-белое кино времен 50-х, что-то до нелепости примитивное. Я говорю «привет, как дела?» или «привет, о чем фильм?», но она не отвечает, только смотрит исподлобья с выражением непонимания, искусно скрывая хроническое раздражение, как будто моего появления и так вполне достаточно, а слышать мой голос уже непозволительно. Каждый такой раз в моей голове на мгновение всплывает одна неприятная картина: я подхожу к ней, беру за плечо и стукаю ее головой об стену, об этот телевизор или об оконную раму и громко кричу. Но это только лишь воображение. Я легко сдерживаюсь. Просто захожу в ванную, принимаю душ, переодеваюсь и иду в гости к своему приятелю, Алексу.

Всего-то дорогу перейти.

Алекса часто не бывает дома, но это ничего не решает — домой я рано не возвращаюсь. Лучше поиграть в настольный хоккей с его сыном, он всегда по пятницам дома — за плохое поведение.

Но сегодня мне повезло — сегодня четверг, и после работы я иду к маме. Только что позвонил жене и сказал о своих планах.

«Ясно», — самый вразумительный ответ. «Ты не пойдешь?» — «Нет». Нет — самый точный ответ. И я рад. Осталось купить цветы через… два часа. Еще два часа. Два так два.

— Крокусов нет? А что есть?

— Все остальное. Берем, не задумываемся, все равно все не купите, — большая продавщица в темно-синем переднике в разводах говорит монотонно, неохотно, ненатурально прищурив глаза. Наверно, устала. А кто не устал.

— Тогда пионы. Девять штук.

— Тогда — это тогда, а мы про сейчас, — в таком же тоне произносит она.

Так она устала или злая? Надо выяснить. Постараюсь запомнить лицо.

— Но, если бы я сказал «сейчас пионы, девять штук», это было бы не глупо.

И зачем я это сказал?

— Как раз это-то и понятно.

— Неважно, — махнул я рукой. — Девять пионов.

Она подвинула ко мне гигантскую китайскую вазу с еще более гигантской трещиной, берущей свое начало из-под основания горла и теряющейся в пестрых узорах росписи, и предложила выбрать цветы самому, но я снова отмахнулся, демонстрируя акт доверия.

— Я имею ввиду, если ты скажешь «сегодня», значит, будет и завтра.

Меркантильный мир. Что мне на это ответить?

— Нравится? — спросила цветочница, суровыми движениями перевязывая темные стебли аккуратной малиновой ленточкой под пристальным взглядом одноглазого аиста, намертво приклеенного к кассовому аппарату.

— Да.

А теперь, сидя в машине, я думаю о том, что надо было ответить «нет» и посмотреть на ее реакцию. Надо было! Все равно бы не сделал. Так что пора уже ехать. Мама, встречай сына. Почти сорок лет прожил и не может подшутить над продавщицей.

— Как это мило, — восхищается мама, обнимая меня в просторной прихожей. — Ты один? Почему?

Что ответить? Я даже не знаю причин.

— Ты же знаешь, Вера все время занята.

В последнее время мне стало нравиться, когда задают вопросы и не слушают ответы. Поэтому мы уже на кухне. Здесь всегда было светло, не то, что в остальных комнатах. Новый орнамент на скатерти, цвет — бледно-розовый.

— Вишневый кисель! — оправдательно вскрикивает мама, и ее многочисленные седые кудри подпрыгивают как бы от удивления. — Совсем забыла, представляешь!

— Представляю.

— Переливала утром в бутылки… И вообще, когда это я была аккуратной!

— Это точно, — улыбаюсь я. — Папа на рыбалке?

Через десять минут я глотаю все подряд, туда же полбутылки сливового вина. Все это время мама рассказывает о новых папиных друзьях, о том, какие они веселые и живые. Я киваю, жую, улыбаюсь, поднимаю брови, как будто бы удивлен, но мне это неинтересно, все это я уже слышал в прошлый четверг. Под конец я меняю тему:

— Ты не против, если сегодня я останусь здесь?

Зачем я это сказал? Она ужасно расстроилась.

— Ты поссорился с Верой?

— Нет, что ты, разве с ней возможно поссориться? — убедительно говорю я, но из меня плохой актер, зато и мама, к счастью, далека от проницательности.

— Когда живешь душа в душу, даже маленькие ссоры могут показаться настоящими скандалами, так что это нормально.

Но нет.

— Нет, мы никогда не ссоримся.

Для ссоры нужен хоть непродолжительный, но все же мир. Поэтому у нас нет ни того, ни другого.

— Как хорошо, — легко успокаивается она и тут же забывает, к чему прилагался этот разговор. Мой брат вскипел бы часа два назад, но именно поэтому он — это он, а я — это всего лишь я.

Еще полчаса на просмотр проявленных вчера фотографий из Брюсселя, где мама с папой праздновали одним им известный праздник 3 апреля (мы до сих пор не знаем, что это значит). Двадцать минут жду такси («не торопитесь, мне не срочно»). Вот и такси.

— Передавай привет мужу, — я улыбаюсь, хотя чувствую обиду — она действительно забыла о моей просьбе.

— Обязательно, — обнимает меня мама. — И Вере привет. Жду в гости!

Я улыбаюсь в последний раз и сажусь в такси, водитель которого с порожденным скукой интересом наблюдал за нашим прощанием. Мама активно машет мне рукой и показывает на мою машину:

— Не волнуйся, я поставлю ее в гараж!

А я и не волнуюсь. У меня таких органов нет.

— Главное в моей работе — заснуть, чтобы проснуться и шагать на работу, потому что рядом есть кафе, в котором работает человек, который делает лучшие в мире кексы, от которых невозможно отказаться, даже если ты сыт; особенно от тех, что с шоколадной глазурью, и имбирных. Алкоголь на меня действует не сразу, но когда начинает… Ничего не могу поделать, извините.

— Никаких проблем, — отвечает таксист, этот добрый человек, похожий на советского Гоголя с американской сигаретой.

Одним словом, на меня вдруг снизошла та самая благодать, сегодня был мой вечер. Но, как оказалось, не моя ночь. Во-первых, в доме отключили свет, и было жутко темно, как по ночам в глазах Веры. Чтобы сравнить эти две пропасти, я начал искать ее, Веру, и тогда обнаружил «во-вторых»: во-вторых, ее не оказалось дома. Поэтому у меня хватило ума развалиться по центру кровати, не снимая пиджака и туфель, и на мгновение я оказался где-то рядом с раем.

Утром я ее тоже не видел. Вообще-то, библиотечное дело появилось гораздо раньше натяжных потолков, поэтому Вера встает с первыми лучами солнца, чтобы продолжать это нелегкое, но воистину великое дело.

Выпив чашку злого горького кофе, я неспеша поплелся на работу.

По дороге я успел помочь пожилому почтальону, обронившему связку разноцветных писем, не вовремя оживших под его дрожащей рукой. Он грустно улыбнулся, сказав, что если я не Кагновски, то для мня писем нет, ведь все письма идут только на его адрес, и каждые два дня бедняге почтальону приходится таскаться из одного конца города в другой ради этого неблагодарного популярного человека. Я сочувственно пожал плечами и пошел дальше. Но я бы сказал ему: «Знаешь, приятель, хватит уже разносить макулатуру, не нравится — не делай, ты же не античный философ, попробовал — и хватит). Может развернуться и догнать его? Но ничего нового я ему не скажу — все это он давно знает.

Давай, думай. Это же так полезно. Что может быть здоровее размышлений?

А ведь когда-то я жил в нормальном времени, а не в бесперспективном условии.

— Извините, вы не подскажете, где тут магазин, который экспедиционный? — остановила меня маленькая женщина в строгом коричневом костюме с огромным карманом на пиджаке.

— Экспедиционный магазин? — с недоумением переспросил я.

— Да, магазин, где продают товары для лиц, участвующих в экспедициях.

«Лиц, участвующих в экспедициях»! Коли они уже участвуют, зачем им этот магазин.

— Понятия не имею. Мне кажется, вы не на той улице.

— Конечно, не на той, — ответила она, осматриваясь. На шее у нее висел желтый цветок. — На этой.

Да что же происходит! Не тогда, а сейчас, не на той, а на этой! Что за тяга к беспочвенным исправлениям? Еще год назад такого не было!

— Извините, ничем не могу помочь. Не теряйте бодрость духа.

На самом деле, это я сказал себе. И пошел дальше.

Сделав несколько шагов, я решил, что непременно должен встретить еще кого-то, как это бывает во всяких притчах, и мне это почти удалось — я увидел свое отражение в дверях офиса, и оно сказало мне: «Дурно выглядишь».

Я сорвал все приветы на мое единственное «всем (а значит, никому) привет» и направился к себе в кабинет. Я сам его выбрал еще год назад среди четырех других и остался вполне доволен. Доволен своими плоскими шутками и наш юрист, время от времени называющий меня советским ветераном войны, который с непривычки «теряется в объеме новой просторной квартиры», а потому предпочитает угол. Не совсем понимая, у какого ветерана просторная новая квартира, я угрожаю ему большими неприятностями, которые легко могу устроить при первом же звонке в мой отдел — отдел претензий. Поэтому мы живем в согласии.

И тут я вижу на столе бумагу.

Бумага.

Позвони, пожалуйста, тому одноглазому господину и объясни, что сегодня пятница. Работы будут завершены только в воскресенье.

Уговор дороже каприза даже такого замечательного клиента.

С уважением, надеждой и симпатией,

Новак.

Да не может быть.

Я перечитал это снова, потом еще раз, и, наконец, понял, что Вера ушла. Я даже не стал звонить домой, потому что для этого надо хотя бы иметь сомнения, чтобы подтверждать их или развеивать, а их у меня не было.

Новак со своей будничной запиской выкинул магический трюк.

Я сделал круг вокруг своего стола и остановился у двери, но открывать ее мне не очень хотелось.

Впрочем, что тут удивительного. Стоило догадаться раньше, что это случится, подготовиться к предотвращению и предотвратить появление обиды.

Но я этого не сделал, и мне стало обидно.

Я сел на ее диван и уставился в черное окно экрана. Там застыли незнакомцы. Кстати, хоть один фильм со смыслом. Впрочем, и тот недосмотрен.

Через четыре дня я позвонил ее брату, своему брату и ее лучшей подруге, которая живет на соседней улице. Я узнал, как у них обстоят дела, и понял, что у меня все не так уж и плохо.

Через неделю об этом знали все. Библиотекари любезно привезли мне коробку с ее вещами, как будто она умерла.