Правила благополучия

Через месяц выяснилось, что она уехала на юг, в маленький городок, где, как я слышал, неплохо лепят цветочные горшки.

Еще через месяц я окончательно избавился от ее присутствия, выкинув все барахло, которое она не прихватила с собой по одним ей известным причинам. Все любят барахло, даже я, а в особенности — магнаты.

Через год по моему дому бегали две собаки. Еще полгода — и их стало три. Таким образом, один я размножил свою семью гораздо более быстрыми темпами. Постепенно я перестроил свой график: перестал навещать родителей строго по четвергам, ходить к Алексу по пятницам, издыхать в тренажерном зале по выходным и по понедельникам ходить в кино с племянником. Единственное, что осталось неизменным за эти четыре с половиной года — это встречи с братом.

Гордость моего детства, пионер моего воспитания, человек, который мог сказать одно лишь слово и этим словом выколоть глаза любому недоумку. Он всегда знал, что делать и как делать, а если и не знал, для меня это ничего не меняло.

Его многочисленные планы всегда завораживали и казались реализуемыми — преподносил он их с такой чрезвычайной убежденностью, как будто каждая его новая идея была последним шансом изменить однообразные бытовые семейные будни. Каждый раз я в это верил. И я многому научился.

В общем, у него был настоящий характер, пока он не сошел с ума. И теперь каждую среду мы встречаемся с ним в одном и том же месте — в психиатрической клинике, на одной из парковых скамеек, защищенных большими красивыми деревьями. Думаю, это белый клен, но не уверен.

Теперь все не так, как раньше. Мне хочется верить, что он немного устал, но я знаю, что это неправда. Когда он не разговаривает, я чувствую себя как на исповеди. Бывает, он не смотрит в мою сторону, и тогда я хочу плакать, а бывает, — смотрит, и я хочу бежать быстрее домой, где за гаражом, на такой же скамье, он учил меня лучшим карточным играм.

За полгода местным врачам так и не удалось определить, что стало причиной его болезни, как, впрочем, и поставить убедительный диагноз. Они кидались от Альцгеймера до Пика, но ничто не могло победить силу их сомнений. Еще через месяц вся эта компания была уволена (правда, эта история не имеет никакого отношения к моему брату). А через полгода новая бригада с удивлением определила Пика, впрочем, и до сих пор это кажется мне неправдоподобным. Все-таки есть неизменные вещи — он всегда умеет запутывать.

Что касается меня, то я давно уже упустил из виду смысл постановки прямого диагноза, когда все возможные варианты одинаково безнадежны. Я слышу, как дрожит его грубый голос, вижу, как дрожат его пальцы, и понимаю, что время ушло. Мне не нужны причины, которые не вернут моего лучшего учителя, не лишат его незаслуженной беспомощности. Они лишь породят боль, страх, и, вероятно, даже стыд — за свою слепоту и однобокость.

Однажды один мой знакомый коммивояжер захотел помочь нам. Он познакомил меня со своим двоюродным дядей, утверждавшим, что лет через двадцать можно будет вылечить человека от любых болезней. Он действительно внушал доверие.

Можно сказать, на этом история и закончилась.

Я возил его за границу, и он пролежал там три месяца. Помню, Вера не хотела ехать с нами — ей было страшно. Мы вернулись с таким же сомнительным диагнозом, а я, вдобавок, с по-настоящему незабываемыми впечатлениями. Некоторые из них вызывают у меня душевную улыбку, которая сжимает болью все внутренние органы. Вера ни разу его не навестила.

За эти два года после внезапного исчезновения Веры я окончательно убедился в том, что по своей природе я — идеальный холостяк, притом домашнего подвида. Дело даже не в собачьем мусоре, невымытой посуде и пивных банках — нет, все это пришло гораздо позже. Дело в духе, который есть помесь больших уступок, легкой пренебрежительности, кажущейся от всего этого доброты, а также всеобъемлющего комфорта в одиночестве или в кругу славных псин.

Дома я живу по своим правилам. Может и глупо так выражаться, но ведь это действительно так. Дома я никому ничего не должен. Все что я делаю, я хочу делать: для себя, для своих собак.

Я так и не смог скучать по Вере. Не то чтобы я пытался себя заставить, но иногда мне становилось совестно. Хотя это лишнее, это неправильно: если я и испортил ее жизнь, то ровно настолько, насколько она испортила мою. И как будто это могло ее волновать! Она ни разу не позвонила. К черту совесть, она всегда лезет в каждую дыру, закупоривает ее и блокирует так, что дышать невозможно. Я все сильнее убеждаюсь, что по достижении совершеннолетия следует постепенно отучивать себя от совести, как и от родительской опеки.

Как-то я познакомился с одной девушкой в парке — она выгуливала своих старых линяющих собак: серого скотч-терьера и двух черных гаванских бишонов с белыми манишками. Когда я был маленьким, мама подстригала собак, поэтому я немного разбираюсь в породах. Так вот, вид у первой собаки был совсем плачевный. Хотя они и в молодости такие — вызывают жалость. В любом случае, такую собаку я бы себе не завел. Зато девушка оказалась приятной и очень даже сообразительной. Конечно, я рассказал ей о своих собаках — заурядный разговор собачников, — а она рассказала по одной истории на каждую из своих трех. На следующий день я забыл ее имя, зато точно знал, что одного бишопа — того, что подслеповатый — звали Моррис. Через неделю я снова повстречал эту компанию, запомнил все их имена, и с тех пор каждый вечер мы встречались в парке. Иногда к нам присоединялся Алекс, мой сосед, — выгулять себя.

Симпатичное знакомство. Я узнал, что она недавно переехала сюда по работе с восточной стороны — она дизайнер-технолог. Несколько раз я ходил к ней в гости, она ко мне — ни разу.

Следующей осенью она вышла замуж, похоронила своих питомцев и уехала. Можно сказать, это была единственная женщина, с которой я постоянно общался все это время. Поэтому после ее отъезда мне снова стало грустно, как было грустно на похоронах ее старых собак или до того, как я купил своих двух.

С тех пор я нередко находил себя в различного рода барах-ресторанах, а позже — и в дешевых пабах или ночных забегаловках. Вскоре я мог гордиться тем, что на улицах меня узнавали десятки барменов и официантов, у меня появилось множество знакомых и, таким образом, я стал «своим» почти во всех вечерних заведениях разного пошиба. Уже через несколько месяцев мне захотелось нового воздуха, и я стал выезжать в соседний городок.

Надо признать, я никогда прилюдно не напивался до беспамятства. Такое я мог позволить себе только дома — по пятницам и субботам. Поначалу я долго колебался, что-то стесняло меня: я думал о соседях, которым может вдруг понадобиться моя помощь; о том, что подумают собаки; каждый раз силился вспомнить, звонили ли на этой неделе родители, а если не звонили, то звонил сам, чтобы не попасться. Конечно, эти примитивные симптомы совести постепенно смыло, и в этом мне кое-кто, а точнее кое-что, помогло. Особенно хорошо это получалось у тосканской траппы (к ней меня приучил мой школьный друг; он объездил весь свет, долго жил на Аляске, но в итоге, как и обещал, вернулся в Норвегию, хотя я бы предпочел видеть его дом где-нибудь на противоположной улице) и целебного аквавита. Я называю его целебным, потому что когда-то давно, в годы моей юности, я слышал рассказ о человеке, обреченном на медленную смерть от болезни с незапоминающимся названием, но по совету одного еврейского лекаря пациент заменил водку в «Кровавой Мэри» на священный ингредиент — аквавит — и сохранил себе жизнь. Историю эту поведал отец моего школьного приятеля, того, что живет в Норвегии. Кстати, еще недавно он присылал мне открытки из Петербурга.

Сколько гостей у меня стало бывать по выходным — столько не было за всю мою самостоятельную жизнь! Женщины тоже приходили, но, в основном, я не знал, кто они. А сколько разведенных людей в этом городе! Особенно, мужчин (наверно, потому что женщине сложно задать такой вопрос). Я правду говорю, обычно, когда у хорошего парня спрашиваешь, женат ли он, он отвечает, как есть, например, «да» или «нет» — если он женат или никогда женат не был — и «нет, я разведен» — если он разведен. У женщин все не так: если дама разведена, то она не замужем, и все. После такого ответа ни один нормальный человек не будет докапываться у малознакомой женщины, была ли она вообще когда-нибудь замужем.

Своим гостям я говорил, что давно разведен, хотя, по правде, это было не так — но я не люблю вдаваться в подробности — и они верили. А с чего бы не поверить? Может, я и не сильно внушаю доверие, но и на обманщика я тоже не похож. А в детстве я очень старался никого не обманывать — это было одно из основных правил.

Мне было лет девять, когда я затеял разработать свою концепцию счастья. Скорее всего, это была одна из неудачных попыток соответствовать моему изобретательному брату. Я был убежден, что это истина, ставшая доступной мне как человеку, которому можно доверять! Довольно смешно. Концепция состояла из нескольких утверждений, по большей части запретов, соблюдение которых обязательно должно привести к благополучию. Так они и назывались — правила благополучия. Их было двенадцать, но на сегодняшний момент пять из них утеряны.

Из заповедей я украл всего две — запрещающие убивать и красть. Только их я и соблюдаю. Самыми сложными были три: не болеть, не спорить и не пропускать утреннюю зарядку. Их я не соблюдаю. Говорить неправду эта теория разрешала — на тот период я признавал ложь во спасение. Сейчас — не уверен.

Еще один пункт касался диких животных: их нельзя было приводить домой и ухаживать за ними. При разработке этого правила я, несомненно, находился под влиянием школьного преподавателя, и поэтому, став старше, не мог полностью принять его.

Последнее правило, которое я помню, — самое странное. Оно не разрешало мне задавать вопросы, ответы на которые я мог найти сам. Не знаю, зачем я его придумал — оно никогда не работало. И что готово работать, будучи в корне неправильным? Как показывает жизнь, очень даже многое.

Но теория не состоялась. Даже в школе, решив две задачи из двенадцати, нельзя получить «удовлетворительно». А если пять задач из двенадцати учитель забыл дома и не помнит их наизусть? Тогда, быть может, достаточно ограничиться имеющимися семью? Или, еще лучше, найти среди них парочку основополагающих и доказать, что их решение дает желаемый результат независимо от требований остальных задач. Скорее всего, интуитивно именно так я и поступаю. И разве я неблагополучен? Весьма. Весьма да или весьма нет?

Я поседел. Парикмахер нашел двадцать пять седых волос у меня на голове. «Я стал мудрее», — попытался отшутиться я. «Обычно я говорю это лысеющим», — честно признался он и похлопал меня по плечу. Я внимательно посмотрел на себя в зеркало и представил себя лысым, довольно четко представил. Но почему-то без волос я не выглядел умнее.

И вообще, я не создаю впечатление очень умного человека. Так, вполне себе человек — не больше. У моих двух собак и то глаза умнее и глубже, а у одной из них даже лукавые, с хитрецой. На моем лице нет ничего, что могло бы уверенно говорить о высоких интеллектуальных способностях: ни глаза, ни лоб, ни даже нос — они ни о чем не свидетельствует. Может, я собирательный образ, один из тех самых до неузнаваемости похожие друг на друга «ничего особенного», которые когда-нибудь заселят Землю и не будут вызывать ни у кого никаких эмоций, так как вокруг все будут точно такие же?