Персонажи альбома. Маленький роман

* * *

Наступила осень. Упования Петра Петровича не слабели: с конца зимы он жил в Полянах, повинуясь неясной силе, ни с кем из прежнего окружения не сообщаясь, пренебрегая воспоминаниями. Не то чтобы доктор намеренно вычеркнул предшествующую жизнь из памяти, потому что подспудно был уверен, что в ней все идет своим отлаженным чередом к пределу, который уже давно обрисовался на горизонте. Нет, странным образом, даже если бы он полагал, что дела обстоят не столь успокоительно, очевидно, доктор переменять ничего бы не стал, прошлое – бывает такое! – исчерпалось до дна, оставив по себе память такую же весомую, как истаявший воздушный поцелуй. Точнее, вообще ничего. Оно исчезло. Так что теперь, можно сказать, Петр Петрович состоял из ничего. Неощутимую утрату компенсировало напряженное ожидание того, что еще не наступило, того, о чем хотелось догадаться, но не получалось. В окрестных деревнях прослышали о докторе, и к нему потянулись занемогшие, хотя большинству он мог помочь только советом. К тому же, будучи психиатром, Петр Петрович к болезням относился фаталистически, полагая, однако, что иногда кое-кому надолго легчает. Проснувшись спозаранок, он сидел, оперев ладони о край широкой кровати, напрягши шею и склонив голову, изгоняя из ума просительные слова, слова вообще, стараясь удержаться в невесомости интенсивного, не наполненного никаким определенным содержанием чувства. Придя в себя после нескольких минут пространственного забвенья, он беспомощно улыбался, зная, что виновник всего, что случается и есть, – неисповедимая воля, и лучше прислушиваться к ее велениям, уж если она дает о себе знать. Кстати, к широкой своей кровати Петр Петрович не привык, а старался держаться ближе к деревянной раме: в середине его так укачивало, что он хватался рукой за сердце. Зато в полудреме у края постели доктора посещало ощущение синестезии – слияния всех данных человеку чувств воедино, и тогда Петр Петрович переживал многоцветные состояния, в которых наравне с миражами, благоуханьем и нежными осязаниями изредка мелькали случайные слова, ни во что определенное не складывавшиеся и уж подавно нуждавшиеся в обработке для сообщения другому человеку. Однако сообщать их было некому. По вечерам доктор не сразу зажигал лампу: когда воздух темнел, пространство белого поля, охваченное оконной рамой, начинало контрастно сиять, и Петр Петрович долго смотрел на слепящий блеск. Он думал о просвечивающих друг друга вещах и повсеместности совпадений, которые никак, ну просто никак не могут быть неумышленны. Потом, вдоволь насмотревшись на соединение природных света и тьмы, он отворачивал у лампы фитиль и обращался к описанию прихотливых сочетаний потемок и света в людях. Петр Петрович затеял описать многообразные формы человеческого слабоумия, предполагая впоследствии сложить записи в хорошую и полезную книгу, высоко ценимую студентами и специалистами. И все же он то и дело отвлекался от примеров рядовой глупости ради непостижимых загадок человеческой души, в которой свет и мрак, по его мнению, распределялись приблизительно равными частями, и в итоге человек выглядел довольно сумрачно. При этом в большинстве людей сопротивляющиеся друг другу качества пребывали в нерасторжимом объятии и разъединению поддавались только в сугубом теоретическом умозрении. Описав какой-нибудь особенно подлый случай, сотворенный пациентом (иногда с запозданием признанным здоровым), Петр Петрович огорчался: он полагал своих больных стороной исключительно страдательной. Вытащив край листа из-под негодующей кошки, он пришлепывал его пресс-папье, а затем в унынии отправлялся бродить по окрестностям, раздраженно всплескивая правой рукой, не чуя свежих запахов, чуждых его привыкшему к карболке обонянию, и отвлекая себя разнообразными, не имеющими отношения к действительности размышлениями. Весной в ознакомительных прогулках доктора иногда сопровождал управляющий, умиленно гордившийся всеми ручьями, тропинками, деревьями, кустами и кочками, чьим хранителем он чувствовал себя в отсутствие хозяина. Но доктор его рассказов не слушал, во время прогулок он с интересом смотрел не в направлении указующего перста управляющего, а на него самого: он прикидывал, годен ли тот стать персонажем его книги. Да и вообще, мир вегетаций и круговращенье природы (это было капитальное заблуждение Марфуши) оставляли Петра Петровича безразличным: в прошлом он любил цветы, потому что считал, что созерцание безучастно красивых вещей, например, цветочных сердцевин и венчиков, споспешествует верной диагностике, поскольку диагностический дар, вне всякого сомнения, зиждется на тонком эстетическом чувстве. К тому же растения могут быть лекарствами, хотя в любых лекарствах, по правде говоря, мало толку. Именно поэтому свою пациентку он пользовал немудреными средствами вроде боярышника и валерианового корня, имевшимися в изобилии, и немного дигиталисом. А еще молчаливым ежедневным совместным пребыванием в обширной гостиной, во время которого, а равно за любой трапезой, Анна Александровна появлялась в неизменной фруктовой шляпке, так что в ожидании десерта Петру Петровичу доводилось в который раз разглядывать изрядную гроздь винограда, притороченную вкупе с павлиньим пером и вуалеткой к тулье. К слову сказать, из-за вуалетки Петру Петровичу, в итоге понявшему, что перед ним молодая женщина, так и не удалось хорошенько ее рассмотреть. Он и не старался, признаться, она его не занимала. Сеанс призрачной душевной связи, случавшийся во время сидения в гостиных креслах, протекал односторонне и привычно однообразно. Сна-чала Анна Александровна изредка всхлипывала и безгласно, не размыкая губ, плакалась себе и доктору, а устав от бурных беззвучных речей, впадала в бессмысленное раздумье. Когда доктор замечал, что она склоняется к дремоте, он говорил: «А теперь, голубушка, немного забвенья…» и провожал спотыкающуюся и покачивающуюся женщину в ее комнаты. Эти безмолвные психоаналитические собеседования отчего-то действовали на жену хозяина успокоительно, исчерпывая отношения врача и пациентки.

Но как-то раз во время обеда, когда Анна Александровна, как всегда, сохраняла кроткое молчание под вуалеткой, управляющий с преувеличенно-серьезным видом протянул доктору какую-то ободранную тетрадь, присовокупляя, что, по мнению хозяйки, эти записки могут оказаться доктору полезными при написании его книги. Доктор взглянул на Анну Александровну – она в этот миг особенно низко наклонила голову, так что вуалетка коснулась края суповой тарелки – и взял тетрадку. Это был дневник ее супруга, вернее, то, что осталось от многолетних регулярных записей. Вечером, насмотревшись на сияние воздуха за окном, Петр Петрович открыл дневник: чтение длилось не более пяти минут. Из нескольких уцелевших заметок хозяина можно было сделать вывод, что имение было им куплено внезапно, после того как однажды прекрасным солнечным утром автор дневника – так он сам объяснял – обнаружил в себе совершенное отсутствие великодушия и жалости ко всему на свете и какую-то необыкновенную пустоту в душе, требовавшую незамедлительных мер противодействия. Как горожанину ему казалось, что обретения души в городе произойти не может, он вышел от скучной службы в отставку и занялся поисками подходящего имения в деревенской местности. Вскоре он его нашел…

Дальше ничего нельзя было понять, потому что на тетрадь, вероятно, положили кусок сала, и пропитавшийся им поздний отрезок жизненного пути мужа Анны Александровны – это было очевидно – съели мыши: центральная часть строк, как раз приходившаяся на жирный отпечаток, была неровно выгрызена от второй до последней страницы. Зубчатые бумажные края крошились, судьба хозяина Полян обретала зловещий оттенок. Оставив доктора на свой счет в сугубом недоумении и не пролив света на историю Анны Александровны, автор съеденного дневника все же приятно удивил Петра Петровича родственной склонностью к безответственным поступкам.

Спустя два дня за обедом управляющий неожиданно сказал, что Анна Александровна желает обсудить с Петром Петровичем впечатления от дневника ее мужа, а затем откланялся, добавив, что его, к сожалению, призывают хозяйственные дела. Привыкший к чудачествам пациентов Петр Петрович невозмутимо выслушал слова управляющего и, полагая неурочный сеанс немотствования после сытного обеда делом, которое надолго не затянется, приветливо с ним распрощался. Профессионально удерживая улыбку на лице, он не торопился обращаться взором к фруктам и перу на дурацкой шляпке и сначала бросил взгляд в окно на низкое, не уместившееся в оконном проеме облако, потом скользнул глазами по висевшему напротив обеденного стола и отражавшему участников трапезы большому старинному зеркалу с темной ряской мелких трещинок по краю и ослепительными сполохами в середине стекла, чей безмятежный овал после созерцания сурового прямоугольного окна необыкновенно умиротворял…

В это не верилось: в зеркале Анна Александровна плавными уверенными движениями отставила в сторону блюдце с чайной чашкой и сняла шляпку, которую сразу скрыла темная ряска по зеркальному краю; на плечи мягко упали ухоженные обильные светлые волосы; Анна Александровна подняла руку и немного откинула назад голову, чтобы вновь подхватить волосы гребнем, при этом ее движении, таинственно вторя контуру уплывающего из оконной рамы облака, обрисовались мочка маленького уха с ниспадающей каплей серьги, высокая линия шеи, изгиб плеча, на которое откинулся расширяющийся книзу рукав домашнего капота; другая рука лениво взмыла на помощь, и узкая ладонь прижала распавшиеся пряди к затылку, шелковистая ткань, выше тонкого локтя собравшись складками, обнажила в пройме подмышку, и немного выпятилась грудь. Петр Петрович замер: это было телодвижение совершенно здорового человека, потому что больным – он это прекрасно знал – невозможно делать жесты, исполненные такой осознающей себя свободы. Петр Петрович смотрел, не отрываясь: в зеркале царила другая Анна Александровна.

Здесь автор, не в силах удержаться, снова развязно вмешивается в повествование, на этот раз с рассуждением о свойствах зеркал, с которыми – как считают многие, не только рассказчик, – дело обстоит непросто и некоторым образом даже загадочно. Чего им издавна только не приписывали! Вот, например, известно, что глядеть в зеркало, а значит, быть в нем, – то же самое, что быть в ином мире. При этом мир, являющийся в «прозрительном зерцале», не обязательно мнимый, он может предстать как единственно достоверный, и тогда отразившееся в зеркальной поверхности показывает искомое. А поскольку чаще всего мы ищем свой удел и самих себя, оно показывает, кто мы на самом деле, выявляя судьбу и душу, т. е. истинную суть того, кто в него смотрит, тем самым обретающего дотоле скрытую или утраченную подлинность. Иногда это случается в смутном зеркале сна – сны и зеркала различаются по степени туманности – и, бывает, что обретаешь себя, входя во сне или сливаясь в зеркале со своим отражением, которое уже не ущербная копия, а – иногда страшный – оригинал. А поскольку зеркало – мерило подлинности, именно поэтому время от времени оно подспудно намекает на мнимость сходства. Еще ужаснее, однако, случай, когда зеркало под давлением зеркальных атмосфер и по наущению зазеркалья искажает изображение, как это делает так называемое кривое зеркало, которое, меняя кривизну зеркальной поверхности, подвергает отражение жутким трансформациям. Такое зеркало сразу бы треснуло, отразись в нем истинное лицо! Хуже только, когда глядишь в зеркало, а в нем ничего нет. Нынче в ходу, однако, другая, очень характерная для нашего отрицающего времени, мысль: зеркало не заботится о поиске истины, оно задается коварной целью опровергнуть уникальность лиц и вещей. Так как отразившееся в зеркале не менее реально, чем оригинал, зеркало проделывает отталкивающую операцию удвоения, утроения… умножения реальности. Мир – не бесконечная ли цепочка грезящих друг о друге предметов и персонажей, но тогда, как подозрительно заметил современный поэт, может оказаться правдой, что только зеркало зеркалу снится, и головокружение единственно вполне адекватное жизни состояние?