Персонажи альбома. Маленький роман

Вот так-то, читатель! А все-таки, что же наш Петр Петрович?

Но мысли и чувства, переживаемые Петром Петровичем, который все еще смотрел в уголок сероватого стекла, – теперь уже на свое собственное, искаженное рефракцией и испещренное краевой ряской потемневшее отражение, – не поддаются описанию не потому, что они были слишком сильны или в них трудно было разобраться, а потому что доктор пребывал вне зоны разумных соображений и ощутимых чувств. Только когда Анна Александровна бесповоротно ушла из сферы влияния зеркала, – ее силуэт в середине зеркальной поверхности растворился в белых сполохах, припозднившемся отблеске уплывшего облака, – в Петре Петровиче ожили рецепторы, воспринимающие время и пространство, благодаря которым к нему медленно возвращалась способность различать. После минут, когда он о себе не помнил, у доктора немного теснило грудь. Он повернулся лицом к столу, из назойливого кружения догадок одна обрела твердость и весомость камня: пребывание в Полянах – не остановка по дороге к опьяняющему величию, а конечный пункт следования. Доктор понял, что уже во второй раз с ним случилось небывалое событие: сокрытое предъявило себя неумолимо и пугающе. Он с усилием заставил себя взглянуть на Анну Александровну – поистине ему было бы легче ее не видеть, чем смотреть снова на этот утомительный пример нелепости. Перед ним, как и раньше, и едва ли не в той же позе, по другую сторону стола сидела Анна Александровна, но именно потому, что теперь Петр Петрович знал, как все обстоит на самом деле, перед ним был совсем не тот человек, какого он видел перед собой прежде. Поэтому неправильно было бы сказать, что это та самая Анна Александровна, какую он видел всегда, потому что сейчас это была Анна Александровна из зеркала, и с этим уже ничего было нельзя поделать.

Оба молчали. Потом Анна Александровна спокойно сказала: «Да, я здорова. Но так удобнее».

«Не сочтете ли за труд объясниться?» – пробормотал Петр Петрович.

«Ну, полно», – сказала Анна Александровна.

И хотя эту ничего не говорящую реплику можно было истолковать как угодно, отныне все, связанное с Анной Александровной, обрело для Петра Петровича необыкновенную важность, и он почтительно внял не до конца очевидному смыслу ее слов.

Они снова замолчали. Спустя мгновение в воздухе что-то изменилось, Анна Александровна быстро надела фруктовую шляпку и выскользнула из столовой.

Вечер до позднего часа, погасившего сумеречное сияние за окном, промелькнул незаметно. Петр Петрович провел его в кресле напротив окна, не пересаживаясь за письменный стол, – к разумной работе он был не способен. Мысли доктора ни за что не хотели соблюдать должную последовательность, достойную человеческой особи, они взметались, как мусор, поднятый внезапным ветром, суетливо дробились и наплывали все вместе – их затопляли ручьи набегавших друг на друга, разрастающихся, разноликих: тревожных, радостных, грозных, поющих ощущений – всепоглощающий бессмысленный поток, подвластный неровно бьющемуся сердцу. В какой-то миг хаос стал медленно упорядочиваться, и тогда все бывшее тусклым, незначительным и плоским вдруг изнутри осветилось – мир обрел глубину. Петр Петрович открыл глаза и перевел дыхание, в руках он держал ущербный дневник мужа Анны Александровны: ему вдруг показалось, что он мог упустить какое-нибудь весомое замечание, проливающее свет на многое, о чем бы ему теперь хотелось знать, к тому же было захватывающе интересно держать в руках вещь, соединявшую его с Анной Александровной. Ему даже пришло вдруг в голову неожиданное соображение, что зря он не слушал управляющего во время прогулок по Полянам, потому что в глупом самодовольстве этого человека тоже могло обнаружиться что-нибудь важное. Впрочем, с необыкновенным вниманием перечитав дневниковые записи, Петр Петрович ничего нового и примечательного не нашел и так и не понял, с какой целью ему вручили несуществующие записки витающего в отдалении призрачного персонажа.

Это оставалось загадкой в течение нескольких дней, на протяжении которых Петр Петрович, углубившийся в раздумья о той Анне Александровне, которая была в нем, едва замечал Анну Александровну, бывшую снаружи. И при том, что одна Анна Александровна мало противоречила другой, та, что была снаружи, иногда, например, во время ежедневной совместной трапезы, мешала своим назойливым присутствием той, которая внутри. Петр Петрович приходил в замешательство. К тому же, пожалуй, у внутренней Анны Александровны – Петру Петровичу хотелось ей столько про себя рассказать! – он рассчитывал найти больше понимания, чем у Анны Александровны внешней, все же способной – Петр Петрович так этого боялся! – неожиданно пошатнуть сложившийся образ неуместным движением. Доктор был заинтригован и смущен, потому что сейчас он знал – ах, при этой упоительной мысли у Петра Петровича начинало слегка теснить грудь – вот она, непредсказуемость, можно ждать чего угодно, и вообще, какой это мятежный восторг чувствовать себя инструментом, на котором играют ангелы!

Совсем вскоре репертуар обликов, явленных Анной Александровной Петру Петровичу, пополнился еще одним, уже не нелепым и также не лениво высокомерным и прельстительным, но, страшно сказать, едва ли не тираническим. Потому что Анна Александровна не забыла намерения обсудить с доктором дневник фантомного мужа и выказала спокойную настойчивость в достижении этой цели, непринужденно навестив в один из вечеров Петра Петровича в его флигельке, и беседа вышла неожиданно долгой. Оказалось, правда, что доверительные рассказы Петра Петровича о себе Анну Александровну не очень занимали. И все же разрушения образа, которого так опасался Петр Петрович, не случилось, даже напротив, он укрепился кое-какими оригинальными оттенками, нимало не менявшими общей фактуры. Кстати, в тот вечер, покидая доктора, Анна Александровна упомянула о желательности подтверждения диагноза, поставленного в Тверской лечебнице столичным доктором – она хотела сообщить его мужу. Злополучный дневник, поначалу подвергшийся бурному обсуждению, в ходе беседы незаметно соскользнул за кожаную подушку дивана и пребывал в этом темном месте вплоть до того относительно отдаленного времени, когда исходившими от него катастрофическими запахами увлеклась кошка. Зато ритуал ежевечернего созерцания гаснущего за окном света, неуклонно соблюдаемый Петром Петровичем, утратил прежнее качество. Просто потому, что доктор, если и сидел в кресле напротив окна, этого света не видел, хотя он был. Впрочем, был или не был, если Петр Петрович его не видел, вопрос философский. Важно не это: теперь, когда Петр Петрович откидывался на спинку кресла и подпирал рукой голову, он поспешно прикрывал веки, а не приковывался взором к темнеющему прямоугольнику, прежде всегда рождавшему в нем медленные согласованные перемещения чувств, приближавшие доктора к умопостижению космоса. Когда спустя неопределенное время доктор поднимался, чтобы пересесть за письменный стол, он чувствовал легкость в теле и спокойную уверенность в душе. Но ныне под смежившиеся веки Петру Петровичу незамедлительно являлись одни и те же две-три навязчивые картинки, делавшие кровообращение бурливым, отменявшие какое-либо весомое помышление и затруднявшие дыхание. Доктор вставал из кресла с зарумянившимся лицом и рассеянным взглядом. К письменному столу он не подходил. Чаемая Петром Петровичем авантюра жизни, душевно раскаленной, как в итальянской опере, и интеллектуально сверкающей, как в прозрениях немецкого философа, осуществлялась предпочтительно с музыкальной стороны. Бог словно усомнился в том, что Петр Петрович способен быть чем-то большим, чем он есть, и отпустил ему по его возможности.

Тем временем поведение природы в окрестностях Полян было заведомо предрешенным: зыбкие миражи лета сменила непререкаемая геометрия поздней осени. Высокая ветла у крыльца оголилась, в просветах растопырившихся веером прутьев хохлились саркастические вороны. Когда Петр Петрович сходил с крыльца, они на него смотрели.

Однажды Петр Петрович вяло и нехотя вспомнил: «А как ты понял? Как хорошо, что ты понял…» и вдруг подумал, что никогда больше не увидит Марью Гавриловну, и очень удивился тому, что у него вообще была какая-то жизнь до этой жизни. И уж во всяком случае, прошлое не представлялось ему длительностью, которую можно последовательно припомнить, потому что припомнить последовательно – значило проложить в лесных дебрях не существовавшие тропинки между двумя-тремя сохраненными памятью окаменевшими полянами, эпизодами забытой жизни. Поэтому он помнил только стоявший на буфете ослепительно начищенный самовар, старуху с dementia senilis, безжалостно обошедшуюся с пауком, бездонный страх, которым он тогда вдруг исполнился, но последним сполохом было воспоминание о дважды повторявшемся сне, из-за схожести слившимся в один-единственный сон. Этот сон объединил его предшествующую жизнь с нынешней, приснившись в последний раз спустя неделю, ночью, и ярче прежнего. В нем он видел себя поднимающимся по стеклянной лестнице внутри стеклянного дома. Стены дома пронизывало теплое, льющееся извне белое сияние, в средоточие которого вела лестница, при этом подъем по ее ступеням сопровождался нарастанием внутренних тепла и блаженства, каких он прежде никогда не знал…

Очнувшись, Петр Петрович дольше обычного сидел на краю постели. По привычке соотносить душевные состояния с музыкой он пробормотал: – «…струнный квинтет, интермедия перед финалом…». Эту новую музыку ему довелось слышать всего один раз, и она его поразила.

Он вышел, как обычно, из флигеля к обеду в столовой. Управляющий читал за столом газету. Скрывающаяся под вуалеткой Анна Александровна появилась из своих комнат последней. Петр Петрович не замечал смены блюд, в эти мгновения он рассказывал внутренней Анне Александровне о сугробах на Васильевском и о том, как крёстный Федор Вильгельмович затягивал тесьму на замшевом чехольчике с чудесным набором молоточков для исследования рефлексов, приговаривая, перед тем как уложить чехольчик в футляр: «Немножко меньше воображения, Петер, и все будет в порядке. Ты станешь отличным Arzt». Петр Петрович улыбнулся воспоминанию, положил нож и вилку на блюдо, а когда распрямился с намерением утереть рот салфеткой, взгляд его ненароком скользнул по висевшему против обеденного стола и отражавшему участников трапезы большому старинному зеркалу с темной ряской мелких трещинок по краю и ослепительными сполохами в середине стекла, чей безмятежный овал…

В это не верилось: в зеркале Анна Александровна вдруг лихо нахлобучила фруктовую шляпку на голову управляющего, просунула кисть руки в прореху его рубашки, одновременно ее нога под скатертью произвела какое-то неопределенное движение, от которого край скатерти приподнялся.

В тот же миг из глубины зеркала на поверхность всплыла светящаяся точка, от нее, как разбегается по озеру рябь, разбежались зигзагами ручейки, разбившие зеркальную плоскость на части и преобразившие отражение. Анна Александровна распалась на фрагменты.