Современная новелла Китая

— Как же ты жил эти два года? — задумчиво спросил Ван Ишэн.

— Перебивался кое-как.

— Нелегкое это дело, — вздохнул он. — Денек не поешь, — все комбинации перепутаешь. Но я думаю, при жизни родителей у тебя все было благополучно.

— Твои, видно, живы, вот ты и разглагольствуешь, — отмахнулся я.

Приятель постарался переменить тему разговора.

— Фанат, все равно достойного соперника у тебя нет, пошли, сыграем лучше в карты.

Тот усмехнулся:

— В карты я вас и во сне обыграю.

В пути я стал замечать, как постепенно между мной и Ван Ишэном, несмотря на некоторую настороженность и скованность, росло доверие и сочувствие, рожденное одинаковым жизненным опытом. Он без конца расспрашивал меня о моей жизни, особенно после смерти родителей. Я в двух словах ему рассказал, но он дотошно пытал меня о всяких мелочах, больше всего о еде. Стоило однажды упомянуть о том, что мне пришлось как-то целый день голодать, как он нетерпеливо спросил:

— Совсем-совсем ничего не ел?

— Ну да, ни крошки.

— А как ты потом поел?

— Случайно. Школьный товарищ, собирая ранец, вытряхнул из него разное барахло, в том числе черствую как камень булку. Она тут же на столе раскрошилась, и я, пока мы болтали, умял все крошки. Но лепешка, само собой, сытней булки.

Он согласился с моим мнением о лепешках, но продолжал допекать вопросами:

— А в котором часу ты съел булку? Ночью?

— Э нет, вечером, часов в десять.

— Ну а на следующий день что ты ел?

Меня с души воротило от этих вопросов. Кому охота, скажите на милость, ворошить прошлое, да еще копаться в унизительных подробностях? Эта жизнь, так непохожая на прежнюю, и без того доконала меня, потому что казалась злой насмешкой над моими идеалами.

— Я переночевал тогда у товарища, — неохотно продолжал я, — и утром мы позавтракали жареными пирожками. Пробегав весь день по его делам, мы что-то перекусили на улице, он меня угостил. Ну а вечером, когда я собрался уходить — стыдно было сидеть у него на шее, — меня забрал к себе другой школьный товарищ, узнавший, что мне некуда деться. Он, разумеется, и накормил меня. Ну, как? Теперь тебе все ясно?

— А ведь неправда, что ты не ел целый день, — усмехнувшись, произнес Ван Ишэн. — Вечером ты съел булку, значит, без пищи оставался меньше суток, не говоря уже о том, что на следующий день питался нормально.

— Дурак ты набитый! Еда ведь не только потребность физиологическая, но и духовная. Если не знаешь, когда тебе придется поесть, то, как назло, только и думаешь о еде.

— А дома, ни в чем не зная нужды, ты тоже ощущал эту духовную потребность? Пожалуй, все это выдумки. Твоя духовная потребность не что иное, как ненасытное желание урвать кусок пожирнее. Ненасытность — черта людей твоего круга.

Возможно, в его словах и была толика правды, но я со злостью на него напустился:

— Что ты мне все тыкаешь, ты да ты, сам-то ты кто?

— Я из другого теста, — ответил он, пряча глаза, — и отношение к еде у меня самое земное. Ладно, оставим этот разговор. Так ты правда не любишь шахматы? «Что в силах рассеять грусть, кроме шахмат?» — продекламировал он.

Я презрительно хмыкнул.

— Грусть? У тебя?

— Да нет, ничего, — все еще не глядя на меня, ответил Ван Ишэн. — Грусть и прочие нежности не про нас, они для образованных, а у нас, черт подери, одни неприятности. И только за шахматами их забываешь.

Зная, что его пунктик — еда, я невольно обратил внимание, как он ест. Волнение охватывало его всякий раз, когда, не будучи занят шахматами, он слышал, что по вагонам начинают разносить еду. А когда звон алюминиевых плошек раздавался совсем рядом, он опускался на сиденье, закрыв глаза и плотно сжав губы, словно в обмороке. Получив свою порцию, он торопливо приступал к еде, и было видно, как двигается его кадык и напрягаются мышцы лица. Он то и дело аккуратно подбирал с подбородка и уголков губ крошки и рисинки и пальцем отправлял в рот. Если рисинки падали на одежду, он ловко подхватывал и отправлял их следом, если же на пол — осторожно, стараясь не шевелить ногами, брал их с пола. Покончив с едой, он тщательно вылизывал палочки и, налив в миску воды, с наслаждением втягивал жир, плавающий на поверхности.

К еде он относился с благоговением и необыкновенной тщательностью. Ни единой рисинки не щадил, даже жалко их становилось. К шахматам, должен заметить, он относился с такой же тщательностью, но был куда великодушнее. Поняв, что противник проигрывает, он сбрасывал с доски фигуры и говорил:

— Еще одну партию?

И если тот не соглашался в надежде, что не все еще потеряно, в четыре-пять ходов разделывался с ним.

Глядя на Ван Ишэна, я часто вспоминал «Любовь к жизни» Джека Лондона и как-то после еды, когда он медленно, по глотку, пил горячую воду, пересказал ему содержание книги, в которой на меня особенно сильно подействовало описание голода. Он слушал меня затаив дыхание, рука с миской застыла у рта. Дослушав до конца, он долго сидел в задумчивости, потом сделал еще несколько глотков и серьезно произнес:

— Нет, этот человек был прав, безусловно прав, что прятал галеты под матрац. А послушать тебя, так получается, что это у него от страха началось психическое расстройство. Нет. Он поступал вполне разумно, как мог этот писака не понять такой простой вещи? Как его, Джек… а, Джек Лондон, нет, точно, сытый голодного не разумеет.

Я не преминул тут же сказать, что за человек был Джек Лондон.

— Так-то оно так, — ответил он, — но ведь он, как ты говоришь, потом прославился, а значит, не знал больше забот о еде. Спокойно сидел в кресле и, попыхивая трубкой, выдумывал смешные истории о голоде.

— Он и не смеялся вовсе, он… — возмутился я.

— Как же не смеялся? — нетерпеливо перебил меня Ван Ишэн. — Человека, который испытал голод, изобразил психом. Чушь все это!

Я промолчал, мне стало смешно и горько. Но однажды, когда ему не с кем было играть в шахматы, он попросил меня повторить «историю про еду».

— Не про еду, а про любовь к жизни, — возразил я с раздражением. — Ты в самом деле балда, ни о чем, кроме шахмат, понятия не имеешь.

Видя, как он растерялся от моих слов, я почувствовал угрызения совести, ведь что ни говори, он мне нравился.

— Ладно, согласился я, — ты читал «Кузена Понса» Бальзака?

Он покачал головой. Тогда я рассказал ему о старом жадном Понсе. Реакция Вана опять была неожиданной.

— Плохой рассказ, и совсем он не о еде — о жадности. Его погубила жадность, из-за нее он и умер. Нет, плохой рассказ. — Но тут же спохватился. — Не то чтобы плохой, а, понимаешь, у иностранцев все по-другому, между нами стена. А теперь послушай, что я тебе расскажу.

Я так и подскочил от удивления, подумать только, он может что-то рассказывать!

— Давным-давно, — начал он, устраиваясь поудобнее, — знаешь, с этого «давным-давно» бабушка всегда заводила свои сказки. Ну так вот, жила-была семья, всего у них было вдоволь, в общем, здорово жили. Потом пришла в дом невестка, работа у нее в руках спорилась, рисовая каша получалась рассыпчатая, вкусная, никогда не пригорала. И каждый раз, готовя еду, она припрятывала пригоршню крупы…

— Эта история вот с такой бородой, — перебил я. — Потом, в неурожайный год, невестка достала припрятанный рис, спасла от голода родных и еще беднякам раздала.

Он остолбенел.

— Так ты знаешь эту историю? Только рис никому не раздали, бабушка ничего про это не говорила.

— Ах, что за олух! — рассмеялся я. — Эту историю рассказывают детям, чтобы научить их бережливости, а ты принял всерьез. Да и не про еду это вовсе.

— Нет, про еду, — упрямо сказал он. — Надо всегда заботиться о том, чтобы она была. Когда в этой семье амбары ломились от зерна, они не съели все подчистую, помня, что благоденствию может прийти конец, и откладывали от каждой еды на черный день. В старину говорили: «Кто досыта не ест — долго живет».

Я задумался, с трудом начиная вникать в ход его рассуждений.

— Ладно, Фанат, сыграем партию, — предложил я.

— Верно, — обрадовался Ван Ишэн. — Ну их, эти байки про еду, сыграем. «Что в силах развеять грусть, кроме шахмат?» А? Ха-ха! Начинай!

Я, как и в первый раз, продвинул пушку к центру, он пошел конем. Играл я рассеянно, наугад двигая фигуры, думая о том, что в школе он, должно быть, много читал.

— Ты любишь «Короткие песни» Цао Цао?[4] — спросил я.

— Какие короткие песни? — удивился он.

— Откуда же ты знаешь строчку: «Кто в силах развеять грусть, кроме Ду Кана»?

— Что такое «дукан»? — изумился он.

— Ду Кан — винодел, его именем потом назвали сорт вина. Я думал, ты сам так ловко перефразировал стихотворную строчку.

— Э нет. Я услышал ее от одного старика, это была его любимая присказка перед игрой.

— Не того ли, что собирал макулатуру? — спросил я.

Ван Ишэн мельком на меня взглянул.

— Нет, нет. Впрочем, сборщик бумаги отлично играл в шахматы, я многому у него научился.

Любопытство мое было задето.

— Расскажи о нем что-нибудь. Почему хороший шахматист зарабатывал на жизнь сбором макулатуры?

— Шахматами сыт не будешь. Я не знаю толком его прошлого. Как-то, потеряв таблицы с шахматными партиями, я отправился искать их на свалку, решив, что случайно выбросил, и когда рылся в куче мусора, ко мне подошел старик с корзиной в руках.

«Парень, говорит, что же ты отнимаешь у меня кусок хлеба!» Я успокоил его, сказав, что ищу потерянные бумаги. «Какие именно? — поинтересовался он. — Деньги? Сберкнижку? Свидетельство о браке?» — «Таблицы шахматных партий», — коротко ответил я, и он вмиг их нашел. Старик захотел взглянуть на таблицы. При свете уличного фонаря бегло проглядев их, он небрежно бросил: «Ерунда!» Я объяснил ему, что это партии, разыгранные на городском шахматном чемпионате. «Ну и что из этого! Посмотри, разве так ходят? Дураки отпетые!»

Я был сбит с толку и тут же поинтересовался, какую комбинацию предложил бы он. Старик так быстро, прямо на ходу, разобрал одну из партий, что я убедился — передо мной настоящий мастер шахматной игры. Прямо там же, у свалки, мы сыграли с ним вслепую пять партий, и все пять он без труда выиграл. В его дебютах не было ничего неожиданного, но хватка чувствовалась железная, с первых же ходов. Он бил как молния, расставляя ловушки, стремительно и туго затягивая петлю. Свалка стала местом наших ежедневных встреч, мы разыгрывали по памяти партии, которые затем дома я тщательно анализировал. Через некоторое время мне удалось свести одну партию к ничьей, а в другой выйти победителем. Уже через десяток ходов он постучал по земле железным совком для мусора и выдохнул: «Ты выиграл».

Я был вне себя от радости, горя желанием тут же напроситься к нему домой продолжить игру, но он охладил мой пыл, велев прийти на следующий день вечером на то же место.

Назавтра я уже издали увидел фигуру с корзиной. Приблизившись, старик протянул мне что-то завернутое в тряпицу, сказав, что это древний трактат о шахматах, велел взять с собой и попробовать разобраться, а если чего не пойму — обратиться к нему. Я, как на крыльях, полетел домой, раскрыл, смотрю — какая-то чудная книга, ни черта не понятно, сущая абракадабра. Ветхий манускрипт, со всех сторон подшитый и подклеенный, неизвестно, какой эпохи и династии, и как будто совсем не о шахматах. Я помчался на другой день к старику и засыпал его вопросами, он рассмеялся и сказал, что сейчас даст мне ключ к тексту. Когда он приступил к изложению философской сути трактата — взаимоотношению женского и мужского начал, — я не на шутку перепугался. «Ведь это же запрещенная „старая идеология“!» — вскричал я. «Что значит „старая“? — вздохнул он. — Вот я, к примеру, собираю использованную бумагу, она, конечно же, старая, никуда не годная. Но я ее сортирую и продаю, чтобы жить, и разве потом она опять не становится новой?»