Современная новелла Китая

II

Ферма была расположена высоко в горах, где нам предстояло рубить лес, выжигать площадки, копать ямы для новых посадок и еще заниматься земледелием, сеять зерновые. При неудобстве сообщения и нехватке транспорта, отрезанные от мира, мы зачастую не могли даже запастись керосином для лампы. Вечерами, в полной темноте мы собирались вместе и жались друг к другу, болтая о том о сем. Здесь на ферме «обрубили хвост капитализму»[5], запретив подсобные промыслы и приусадебное хозяйство, поэтому люди бедствовали, растительного масла, бывало, выдавали всего на пять фэней в месяц. И когда раздавался звонок к обеду, мы срывались с места и как угорелые мчались на кухню, где в большом котле варили овощи, добавляя в них чуть-чуть масла. Оно расползалось кругами на поверхности, и последним доставалась водичка с тыквой или баклажанами. Круп, правда, хватало, по карточкам полагалось сорок два цзиня[6] в месяц на человека. Но рыть в горах — работенка не из легких, и без жиров, от овощей и крупы, животы у нас пучило. Мне, разумеется, было грех жаловаться, в конце концов, все лучше, чем побираться. К тому же свои двадцать юаней в месяц я, не имея ни семьи, ни подружки, тратил на самого себя. Пристрастился, на беду, к курению.

Иногда, валясь с ног от усталости после изнурительной работы в горах, я думал, а как же справляется Фанат, он-то совсем слабак. Или по вечерам, когда мы трепались о жратве, мне снова приходило в голову, что ему там тоже не сладко, хуже, чем мне. Отец мой был отменным кулинаром, лучше матери, и по выходным дням звал обычно гостей. Я тоже научился кое-что готовить по его рецептам и во время наших вечерних бдений со смаком расписывал разные кушанья. У ребят слюнки текли, они валили меня на пол, приговаривая, что лучше всего меня самого пустить на убой, изжарить и съесть.

В сезон дождей мы откапывали ростки бамбука, ловили в канавах зеленых лягушек, но готовили по-прежнему без масла и оттого, наверное, часто страдали коликами в животе. В горах, где мы постоянно разводили огонь, звери стали очень пугливы, от малейшего шороха разбегались, и охотиться на них было нелегко. Если же и удавалось какого-нибудь словить, то он оказывался тощим, и вытопить жир из него было невозможно. Охотились мы и на крыс, больших, длиной в чи[7], говорили, что они питаются зерном и мясо у них все равно что человечье, так что выходило, будто мы едим человечину. Я вспоминал наш разговор с Фанатом. А сам он разве не жаден до еды? Может, желание урвать кусок пожирнее и есть ненасытность? Но только голодный, это я понял теперь, по-настоящему ненасытен…

И еще я гадал про себя: играет ли Фанат в шахматы? Встретиться с ним ни разу не удалось, нас разделяло почти пятьдесят километров.

Не успели оглянуться, как наступило лето. Однажды, когда мы работали в горах, я заметил внизу, у подножия, человека. Кто-то предположил, что это ухажер Сяомао, — мы знали, что у нее завелся парень с другой фермы, но никто еще его не видел. Гора тотчас огласилась криками, мы наперебой звали Сяомао. Она бросила мотыгу, спотыкаясь, прибежала и, вытянув шею, стала смотреть вниз. Но не успела она его разглядеть, как я узнал Ван Ишэна, шахматного Фаната, и радостно вскрикнул. В нашей бригаде собрались ребята из четырех городов и провинций, земляков было мало, и Ван Ишэна никто не знал.

— Кончай на сегодня работу, — сказал я, собрав небольшую компанию. — Поищите в горах чего-нибудь съедобного, после смены, со звонком, тащите ко мне, и рис захватите. Приготовим и вместе поужинаем.

Ребята исчезли в густых зарослях в поисках добычи, а я, приплясывая, побежал вниз навстречу Ван Ишэну.

— Как ты меня узнал? — с радостным изумлением спросил он.

— Твою дурью башку среди тысяч узнаешь. А почему ты все это время не приходил?

— А ты почему?

Я не сводил с него глаз. Вид жалкий: мокрая от пота рубашка липла к спине, волосы свалялись в клочья, губы потрескались, и только глаза и зубы ярко блестели на сером от пыли и грязи лице.

— Как ты добирался? — забеспокоился я.

— Где телегой, где пешком. Уже полмесяца в дороге.

— Полмесяца? Пятьдесят километров? — не поверил я.

— Сейчас расскажу все по порядку.

Мы дошли до бараков в лощине, где размещалась наша бригада.

Здесь бегали свиньи, тощие, как бездомные собаки. Смена еще не кончилась, было тихо, только на кухне позвякивала посуда.

Мы прошли ко мне в общежитие, двери были открыты — для таких, как мы, нищих, не требовались замки. Я поставил таз для умывания и вышел с ведром за горячей водой. На кухне договорился с кашеваром о сухом пайке: жиры на месяц — двадцать пять граммов — я уже получил и теперь мог брать только овощи.

— Гости? — догадался он. Отпер шкаф, налил в пиалу чайную ложку масла и еще дал три баклажана.

— Завтра опять приходи за пайком, а полный расчет произведем послезавтра, так удобнее.

Я зачерпнул из котла горячей воды и пошел к себе.

Ван Ишэн, раздевшись до трусов, шумно мылся, брызгал водой. Потом замочил в тазу белье, тщательно выстирал, отжал и повесил сушиться на веревку у двери.

— Быстро ты управился! — заметил я.

— С детства привык. Да и постирушка ерундовая.

Он сел на кровать, тонкий — ребра можно пересчитать, почесал спину. Я протянул ему пачку папирос, он с залихватским видом вытащил одну, облизал кончик и, держа в зубах, наклонился прикурить. Я дал ему огонька и закурил сам.

— Неплохо, а? — медленно выпуская дым, с улыбкой произнес он.

— Что, и ты закурил? Ничего, жить можно, да?

Он обвел глазами соломенную крышу над головой, свиней, бегавших по двору, и, помолчав, произнес, постукивая себя рукой по худой жилистой ноге.

— Конечно, можно. Еда есть. Деньги тоже. Чего еще надо? Ты-то как?

— Деньги и у меня есть, — глядя, как он выпускает дым, со вздохом произнес я, — еды тоже хватает, масла, правда, нет, и изжога замучила от этой кормежки из общего котла. Плохо только, что в свободное время нечем заняться, ни книг, ни кино, ни электричества. Пойти некуда, торчишь целыми днями в этой дыре, скучища, сдохнуть можно.

— На вас не угодишь! Вам парчу подавай да еще с узорами! А я доволен, и ничего мне не надо. Думаю, тебя книги испортили. Кстати, те, что ты мне рассказывал в поезде, крепко в душу запали. Ты молодец, что так много прочел, слов нет. Только скажи, положа руку на сердце: какой тебе прок от книг? Да, тот человек у Джека Лондона изо всех сил боролся за жизнь, даже малость свихнулся, но выжил, а что дальше? Жить как Понс? Есть, пить, копить деньги и наконец превратиться в сквалыгу, который считает напрасно прожитым день, если не поел за чужой счет. А по-моему, не голодать — уже счастье.

Он выдохнул табачный дым, стряхнул пепел с колен. Я досадовал на себя, черт меня дернул заговорить о масле и высказать свое недовольство да еще брюзжать из-за книг и фильмов, без которых можно вполне обойтись. Ван не стал бы горячиться из-за таких пустяков. Сбитый с толку, я готов был с ним согласиться. Может, и правда человеку ничего больше не надо? Ну, чем я плохо живу? И еда, и постель, хоть и плохонькая, не надо думать, куда на ночь приткнуться. Почему же я так часто впадаю в уныние? Почему так тянет хоть что-нибудь почитать? Чем приворожило меня кино, ведь его волшебство исчезает, как только в зале зажигается свет. Я не знал, как выразить свое настроение, какими словами, но все это было важно для жизни.

— Ну а в шахматы ты играешь? — спросил я Вана.

— Спрашиваешь! Конечно! — не задумываясь, выпалил он.

— А зачем? Ведь ты всем доволен! Мог бы и обойтись!

Рука с папиросой застыла в воздухе, затем он потер ею лицо.

— Видишь ли, шахматы у меня — пунктик. Играя, я забываю обо всем на свете…

— А допустим, тебе запретят играть и даже думать о шахматах, что тогда?

— Как это запретят? Чушь какая-то! — с недоумением протянул он. — Буду тогда играть по памяти. Кто полезет ко мне в черепушку?

— Шахматы, конечно, здорово, — со вздохом сказал я, — не то что книга, прочел раз-другой и отложил, не станешь же без конца перечитывать одно и то же. А в шахматах можно придумывать разные комбинации…

— За чем же дело стало, учись играть в шахматы, — с улыбкой подхватил он. — О животе голова не болит, хоть и кормят хреново, как ты говоришь, жизнь — скучища, книг не найдешь… что ж, остаются шахматы, чтоб развеять скуку.

— Я к ним равнодушен, — ответил я. — Кстати, в нашей бригаде есть неплохой шахматист.

Ван Ишэн выбросил окурок за дверь.

— Правда? — Глаза его загорелись. — Классный? Ого, не зря я пришел. Где же он?

— На работе. Значит, ты не ко мне пришел?

Он лег на мою постель, подложив руки под голову и уставившись на свой впалый живот.

— Веришь ли, целых полгода не встречал настоящего шахматиста, хоть убей. Вот и решил, талантов полно, дай, думаю, поищу, может, найдется кто-нибудь и в этой глуши? Отпросился с работы и отправился в путь…

— Так ты не работаешь? А на что живешь?

— Сестру распределили на завод, она теперь сама зарабатывает на жизнь, и я могу поменьше посылать домой. Хочу серьезно заняться шахматами. Ну, где же твой шахматист?

Я заверил его, что тот скоро придет, и не удержался от вопроса:

— Как вообще-то у тебя дома?

— Нищета, — после долгого молчания со вздохом ответил он. — После смерти матери мы остались втроем: я, сестра и отец. Отец зарабатывал мало, у нас не выходило и десяти юаней в месяц на человека. Вдобавок ко всему после смерти матери отец стал пить, заведется в кармане медяк-другой, он тут же пропьет и давай всех поносить разными словами. Соседи пытались его образумить, он слушал, заливаясь слезами, и вызывал жалость.

«Почему ты не бросишь пить? Что хорошего в вине?» — говорил я ему. «Ты не понимаешь, что за штука вино, оно вместо сна для нас, стариков. Жизнь у меня, сынок, была собачья, мать умерла, оставив вас совсем маленькими. Намучился я, старым стал, образования нет, за всю жизнь лишнего медяка в руках не держал. Мать перед смертью наказывала, чтоб ты обязательно кончил школу, а уж потом шел работать. Ну что за беда, если я выпью немного, а? А что не так, в той жизни поквитаюсь».

Ван Ишэн посмотрел на меня и после некоторой паузы продолжал:

— Скажу тебе правду, до освобождения мать была в публичном доме. Потом, считай, ей повезло, она кому-то приглянулась, и ее взяли наложницей… Дай закурить.

Я бросил ему папиросу, он затянулся и не мигая уставился на огонек.

— Через некоторое время она с кем-то сбежала, говорят, там над ней всячески измывались, особенно старая госпожа, даже били. С кем сбежала — не знаю, знаю только, что это был мой отец. Сразу после освобождения, незадолго до того как я родился, он исчез, оставив мать без средств. Тогда она сошлась с моим отчимом, чернорабочим, здоровье у него было плохое, образования никакого, и зарабатывал он совсем мало. Мама ему помогала, и они кое-как содержали семью, но после рождения сестренки здоровье у матери пошатнулось и с каждым днем становилось все хуже. В школе — я тогда только что поступил — меня любили, считали способным. Я, как мог, экономил, отказывался от школьных экскурсий, кино. Мама бралась за любую работу, чтобы я не чувствовал себя обделенным. Как-то для типографии мы с ней перегибали страницы из книги о шахматах. Прежде чем мама отнесла заказ в типографию, я успел немного прочесть, к своему удивлению, кое-что понял и заинтересовался. С тех пор каждую свободную минуту я проводил на уличной площадке у столика с шахматами. О покупке шахмат нечего было и заикаться, поэтому я смастерил из картона доску и фигуры, отнес их в школу и стал играть, так мало-помалу и навострился. Осмелев, я решил сыграть с кем-нибудь на улице. Придумывать ходы со стороны было легко, играть — гораздо труднее, да еще с хорошим шахматистом, и все же я вышел победителем. Я играл целый вечер, даже про ужин забыл, мать насилу увела меня домой, отлупив по дороге, но она была до того слаба, что я даже не почувствовал.