Персонажи альбома. Маленький роман

Марфуша с роду была задумчивой. Из ее прозрачных слюдяных глаз, в которые никто не заглядывал, из полной до краев чаши марфушиной духовной жизни в окружающее пространство изливалась вселенская любовь, для которой причин сейчас было больше обычного. Марфуша не могла оторваться от очередной умственной картинки: она видела себя целующейся с Маляром и не знала, как ей к этому относиться, – перед этим мороком она была беззащитна. Прежняя жизнь, которой жила Марфуша, не могла расплескать ее глубокого спокойствия или убавить умильности в ее ровно бьющемся благожелательном сердце – ныне необозримый горизонт переживаний тревожно сошелся в одной точке. Вот тогда и случилось, что Марфуша ненароком уронила утюг, но, как уже говорилось, концентрация духовной благожелательности в Марфуше была так велика, что никаких следов ожога не воспоследовало.

Они ходили в Крестовский сад слушать духовую музыку и смотреть болгарина с обезьянкой. По дороге подмастерье маляра забегал вперед и, смеясь, заглядывал Марфуше в глаза, они сбивались с шагу, путались и оба хохотали, он громозвучно, Марфуша – еле слышно. О деньгах он всегда забывал и спохватывался только возле лотка, растроганно следя за покупавшей фисташки спутницей. Иногда они ходили в летний театр. Если у просмотренного представления был – большая редкость – неблагополучный конец, на обратном пути он все равно смеялся. Иногда, возвратившись с прогулки, они сидели в одиночестве на диване, и он умоляюще застенчиво брал Марфушу за руку и восторженно смеялся, ничего не слыша, ничего в тихой чепухе, которой она изредка прерывала молчание, не различая, только смотря, переживая ощущение телесного блаженства и в конце концов нередко задремывая от счастья.

Когда спустя некоторое время уже новоиспеченным маляром он договаривался с Марфушей о будущей жизни, Марфуша сидела в аллее Крестовского сада на скамье, а Маляр, склонив просительно голову к плечу, присел перед ней на корточки, но так и не произнес ничего внятного, заместив речь лучезарным сиянием взора. Позже, когда Марфуша изрядное время гостевала в лечебнице доктора Петра Петровича, у Маляра развилась, прежде не замеченная, угрюмая привычка смотреть мимо лиц, в значительной степени обязанная неприятной истории с Марфушей.

Молодые сняли комнату у пожилой вдовы. Маляр брал заказы на вывески и теперь очень редко падал в обморок. Когда они вечером оставались одни, Маляр бывал так потрясен силой и странностью накатывавших на него ощущений, что сразу засыпал. И тогда наступало время, которое за привольность Марфуша любила больше всего; ей никто не мешал воображать море на мелководье с белыми гирляндами уходящего за окоем прибоя, небо, заляпанное пухлыми облаками и устремляющихся в запредельность гривастых коней. И она всласть резвилась с этим волшебным фонарем, опуская и задирая горизонт, творя композиционное беззаконие, самовластно распоряжаясь скачкой. Часто не открывавшая глаз Марфуша догадывалась, что муж тоже не спит и смотрит что-то свое, но не покушалась на его видения.

Характер у Маляра оказался с причудами: иногда он бывал беспричинно раздосадован только потому, что ему не хотелось знать причины своих неудовольствий. Сила следствий затмевала вопрос о причинах, а потребность срочного восстановления душевного баланса вообще отменяла все вопросы к самому себе. Душа Маляра, в эти мгновения топографически локализовавшаяся в области ушей, горла и грудной клетки, стремительно заполнялась каким-то тяжким таежным веществом, и нестерпимо хотелось на кого-нибудь мимоходом напасть и удрать. Детская привычка спасаться от померещившейся опасности, опрометью убегая, руководила им и тогда, когда угроза воплощалась в чьих-нибудь неприятных словах, – он срывался с места и исчезал, оставляя собеседника в недоумении с недоговоренной фразой на устах. Его отличала монолитность немногих ощущений, кроме страха, ему были ведомы яростная неудовлетворенность и чувственное блаженство. И хотя несколько раз в жизни ему встречались кроткие люди с подробными и тонкими чувствами и мыслями, они его удивляли, как удивляют чужестранцы.

Он уже давно проведал из сторонних разговоров, что не так нехорош собой, как думал, а вовсе напротив, и, воодушевившись, начал интересоваться мануфактурой, воплощающейся в личном платье, после работы старательно отмывал скипидаром испачканные краской руки и ногти. Никакое платье, правда, на нем толком не сидело, и надевал он его, как нарочно, не в лад погоде, ощущая человеческую одежду неловкой преградой между собой и нежными и питательными атмосферными испарениями. Время от времени он страдал от подзаборной тоски, которая, накатывая глухой волной, очень медленно спадала. Как-то раз он все же заподозрил, что темная душевная немочь – знак какой-то вины, и что снова, как тогда, когда ему пеняла тетка, он чего-то не знает или не понимает в происходящем. Это сильно его сердило, и он окончательно уверился, что обделен и несчастен. Но открытие, обладавшее силой очевидности, растрогало его и разнежило, надолго возвратив хорошее настроение, облегчив неоправданные тяготы душевной жизни и оказавшись исключительно благотворным.

В глубине души он очень гордился своей редкой зрительной проницательностью, визуальными озарениями. Его лучезарному взору открывались перспективы чувственно ощутимых гармоний, ему была дарована сноровка, испустив сноп сияющих лучей и тут же занавесившись ими, в миг вобрать как самые главные, так и мельчайшие внешние качества людей и предметов в цепком мгновенном углядении. И тем не менее, поскольку разгадать смысл увиденного, чтобы насытить им душу, он не мог, дар оказался отвлеченной абстрактной способностью, питающей тщеславие, но не делающей погоды в земной непросветленной жизни. Было похоже на то, что со временем в вышнем мире его грустно занесли в особый журнал вместе с другими напрасными растратчиками божьей искры. Да и какой прок мог быть ему, сделавшемуся Председателем, в таком таланте? Между прочим, на выборе объекта вожделения эта необыкновенная способность уловления потаенной связности форм никак не сказывалась, оставаясь невостребованным параллельным талантом, по необъяснимым причинам тихо слабеющим, никак не соприкасающимся с удушливой атмосферой действительной жизни, в которой томился Председатель. Дело было не в том, что в случайной неказистой бабенке ему виделся платоновский прообраз, от которого она, бабенка, по глупости ненароком удалилась, это были бредни перепутавшей книжки Марфуши. Про Платона председатель не слыхивал, идеи вещей ему чаще рисовались в фантастическом детстве, когда за спиной искаженных или не завершенных форм, не набравших той полноты дыхания, которая позволяет им колебаться вместе с горизонтом, он незамедлительно прозревал идеальную матрицу. Но после того как все, отмеченное приметами женственности по мере возмужания из бескорыстных прозрений ушло (при столкновении с этими приметами взор Маляра и Председателя застилала сплошная облачность, у корней светлых волос от бурливых нутряных кровотоков краснела кожа, уши вспыхивали огнем и в умозрении всплывали уже не прозрачные гармонические соответствия, а вечно одни и те же бессмысленные скалы, расселины и колодцы), от его дарования остались всякие пустяки, ну, вроде способности схватить взглядом кудрявую увертливость лиственной купы и, засмотревшись на фантастические очертания древесного корня, дорисовать в воображении обрубленные пряди, равнодушно подметив цветовое благородство белесых затеков плесени на буро-зеленой коре.

Платоновские архетипы и представление о женственности у Маляра размежевались – в реальной жизни, когда его одолевало краткое свирепое вожделение и не получалось совладать с собой, он наваливался на родственниц арестантов, не особенно смущаясь возрастом и покрываясь испариной ужаса, едва успев вкусить блаженства. Постепенно из-за повторения ситуации и краткости временного разрыва между обоими чувствами, блаженство и ужас слились в одно грозное упоение. Иногда эти художества неудачно выходили наружу, тогда в уезде начинался бабий крик. Поскольку угрызения совести предполагали удержание в себе вчерашнего дня, Председатель с ними знаком не был. При этом сегодня ему нетрудно было разжалобиться каким-нибудь нынешним событием, чем и пользовались задержанные, которых он – такое случалось – раздраженно махнув рукой, отпускал. В затруднительных обстоятельствах, в его должности предсказуемых, он не просто привык произносить одни и те же слова – он вообще не мог сломить привычки обороняться одним-единственным давно сложившимся и доступным ему способом, всегда шествуя пусть скверной, но знакомой дорогой и никогда не останавливаясь на распутье, неизбежно обрекающем на рассуждение: на поле рассуждений он был не игрок. Защищаясь, он благородно негодовал и надрывался от стараний быть убедительным при помощи междометий, извергая слова произвольно, нимало не утруждая себя разнообразием опровержений, и очень скоро начинал верить в то, что всех обманул. Но когда он этой самоочевидной мыслью проникался, его светлые глаза темнели и зрачки расширялись от разливающегося в них яркого блеска, как от наркотика. В этот миг он торжествовал победу над обидевшим его человечеством. Если же все сходило незаметно, подавив со временем страх, он в своем поступке сознавался – но, почуяв опасность, навсегда изгонял его из памяти и был не в силах ничего вспомнить, честно не узнавая себя ни в каком изображении.

При этом он был человеком, легко поддающимся внушению: сколько раз ему говорили, что он поступил нехорошо, столько раз он раскаивался, хотя и ненадолго, потому что вчерашние речи он стряхивал с себя, как кошка воду. Он соглашался со всеми собеседниками, даже если они излагали взаимоисключающие точки зрения – ему было все равно, он не понимал и не ценил слов. А еще ему было нисколько не жаль с кем-нибудь лишний раз согласиться, если это касалось аппетита, который он уже удовлетворил. Но вскоре, распаляясь наново каким-нибудь вожделением, он непроизвольно и точно воспроизводил предшествующую конфигурацию событий и чувств. А если на него поглядывали с намекающей усмешкой, он тяжело насупливался – в миг расцвета всепоглощающего и все затопляющего сегодня не веря в то, что было вчера. Переживание, исчезнувшее вместе с вчера, казалось ему чьей-то выдумкой, и он соглашался со всем, что ему говорили, лишь бы ничего больше не говорили. Во всех прочих столкновениях, оставлявших его равнодушным, он улыбался.

Когда Марфушу, чей ум отказался постигать разнообразие человеческих желаний, увезли в лечебницу, Маляр, как громом пораженный, думал о том, что бы ему такое над собой сделать, и, ничего не придумав, обмяк от страха и просто долго сидел на табуретке, потому что ему было жаль привычной жизни. Вдобавок он предавался размышлениям, какое имеет право кто-то всему чужой, сторонний и с грубой душой его поступки, над которыми сам он не волен и у которых так много вполне приемлемых объяснений, брать и обозначать коротким дурным словом. А потом он забыл все начисто и бесповоротно, так забыл, что никакая сила не смогла бы его заставить вспомнить то, чего он не помнил. Но и вывески в ту пору у него выходили неубедительные, потому что писал он их без увлечения – для денег. Через несколько месяцев пришла весна, и наступили времена сначала шумные и бестолковые, а позже – чужие, угрожающие и маловразумительные. Несмотря на то, что Маляр, как в детстве, держался забора, чтобы в случае опасности через него перемахнуть, потому что ничего общественного не понимал и тоскливо его боялся, сведущий сосед объяснил, что нынче такие, как он, значат больше, чем раньше. Никакого особенного впечатления это известие на него не произвело. Зато он все чаще неожиданно останавливался и, наклонив голову, исподлобья приглядывался ко всему, что ни попадало в горизонт его взгляда, надолго приклеиваясь зрачками к предметам и скосам домов и деревьев и потом, бледнея от того, что его все реже осеняло упоительное провидение за случайными и неверными очертаниями подлинных очертаний – легких силуэтов сплетающихся вещей мира. Хотя и не сразу, внутреннее зрение у него стало падать, и дети невинности и бескорыстия, первообразы, возникали уже с натугой и были какими-то щербатыми, а скоро видеть невидимое он почти перестал. Когда до него вдруг дошло, что умосозерцание архетипов – неважно, что он не знал этого слова – ему больше не суждено, он вспотел от злобы и согласился на уговоры стать обезлюдевшего и повымершего уезда непонятным Председателем.