Персонажи альбома. Маленький роман

* * *

Егор Иваныч читал за щербатым письменным столом принесенный ему в очередной раз курьером список. Внимательно проглядев несколько напечатанных имен, он механически исправил ручкой свою фамилию, в которой из-за запавшей в старом ундервуде литеры отсутствовал мягкий знак, отодвинул бумажный лист на середину стола, сцепил кисти рук на потертом сукне и, бледный, замер, откинувшись на спинку кресла. «Я вошел к ним в хоровод. Я знал правила, но вошел в хоровод к дикарям… и не совладал с ними», – звучало и повторялось в голове у Егора Иваныча.

Несколько лет назад жизнь доктора Егора Иваныча Фогеля изменилась: утомленный монотонным и неисчерпаемым океаном человеческого безумия, в основе которого – благодаря многолетнему опыту он был в этом уверен – лежала духовная примитивность, Егор Иваныч вознамерился расширить сферу своих интересов. Он убедил себя в том, что ему – несомненно, в научных целях – следует приглядеться и оценить душевное здоровье тех новых людей, какие с недавних пор управляют жизнью, определяя вектор ее движения и задавая ориентиры. А вдруг именно они оздоровляют гнилые болотные воды, разбавляя их целебным и терпким настоем горечи? Тезис, впрочем, показался ему не вполне достоверным и несколько высокопарным: иные знакомые персонажи, близкие упомянутым, вроде бывшего маляра, не давали никаких оснований думать о них в возвышенных категориях. И тогда охваченный какой-то невнятной потребностью деятельности Егор Иваныч вдруг понял, что просто жалеет эту ничего толком не умеющую делать, совершенно не справляющуюся с обязанностями власть, и что долг образованного и опытного человека прийти неумелым людям на помощь. Конечно, найдутся бывшие знакомцы, кто упрекнет его в вожделении господства и осудит, но они будут глубоко заблуждаться, ибо прав философ, – о, Егор Иваныч в свое время внимательно следил за передовой философской мыслью – утверждающий, что истину нужно сотворить.

Влекомый пагубным любопытством и неопределенными подспудными желаниями, не совсем внятными даже такому проницательному психологу, каким он был, доктор Фогель в свободное время, а иногда и в служебные часы начал появляться в учреждении с названием, состоявшим из взрывного скопления глухих согласных звуков, которым заведовал бывший маляр, а ныне председатель. В отличие от склонного к духовным авантюрам доктора опасливое местное население обходило двухэтажное здание бывшей школы стороной. Всем было хорошо известно, что в нем под странными предлогами удерживают людей от возвращения в места их естественного обитания, а также решают для всех и купно те вопросы, какие каждый должен решать по отдельности и для себя. При этом упомянутое учреждение вынуждено работать непрерывно, как всякий механизм, которому, чтобы не развалиться, нужно функционировать.

Внутри облупившееся здание выглядело уныло, как выглядит школа без детей. Устройство второго этажа воспроизводило первый, поскольку местный зодчий проложил по центру коридор, в который выходили двери комнат-классов, а единственной достопримечательностью сделал большой подвал с закоулками, прежде хранивший школьное имущество, давно уже разворованное. Служащих было немного, они прятались в классах, в которых исполняли свои загадочные обязанности. Посетив учреждение впервые, Егор Иваныч обследовал страдавшего полнокровием председателя, а за ним и прочих работников, осторожно к ним приглядываясь и найдя их в итоге существами определенно земного происхождения с небольшим репертуаром заурядных физических недомоганий, свойственных жителям данной климатической местности. В содержательном смысле персонал напоминал ему пациентов его лечебницы, людей с виду обыкновенных: если заглянуть в щелку классной двери, можно было увидеть, как они делали зарядку, чинили карандаши, смотрели в окно. Все это до прихода какой-нибудь депеши из райцентра, потому что после ее получения служащие впадали в особое истерическое состояние, в котором оказывались пациенты лечебницы, когда лечащему врачу после долгих трудов удавалось распознать хранимую больным за семью печатями тайну.

До поры до времени лечебные консультации Егора Иваныча были рутинной работой, однако одна малозаметная подробность сыграла большую роль в деле укрепления его авторитета: обнаружив среди подлежащих особой проверке задержанных людей чахоточного больного, доктор Фогель порекомендовал бывшему маляру, а ныне председателю конторы, незамедлительно перевести его в больницу. Председатель, страшно боявшийся всякой заразы, сразу согласился: больше чахоточного никто не видел, а возчика в больницу, кажется, не посылали. Тем не менее, с этого времени Егор Иваныч почувствовал, что к его словам прислушиваются даже в тех случаях, когда они не касаются оздоровительных мер. Власть в лице бывшего маляра и его непосредственных помощников умолкала, если о возможностях решения какого-нибудь казуистического вопроса вознамеривался высказаться Егор Иваныч – его точным суждениям о людях послушно внимали. Вскоре доктору Фогелю предложили невысокую штатную должность, с лечебной деятельностью непосредственно не связанную. Когда председатель сообщал о вышестоящем решении Егору Иванычу, тому на ум, очевидно, пришло какое-то стародавнее воспоминание, и он, не разжимая губ и не отвечая, слегка улыбнулся, а затем с озорством закрыв глаза, вызвал в памяти высокое небо, изборожденное набухшими темной водой тучами, чьи очертания напоминали хищных птиц, простерших крылья и разинувших клювы, в то время как под тучами метались незримые чайки и ветер доносил их визгливые крики… Мнемоническим усилием Егор Иваныч удерживал перед внутренним взором пейзаж, его веки были плотно сомкнуты – он прекрасно владел своей волей.

Когда доктор Фогель минуту спустя с удовлетворением открыл глаза, испуганного таким странным его поведением бывшего маляра, а ныне председателя, рядом не было. Егор Иваныч подумал о том, что побывать на венецианском побережье ему не случилось, но… с другой стороны, созерцать живописный прототип – не значит ли рассеивать сотворенное художником очарование? К тому же неосуществленное желание весомее достигнутого: именно сгустившаяся энергия какого-либо желания обеспечивает становление духовной личности, пусть даже впоследствии это желание вытесняют другие, совсем непохожие, и… Егор Иваныч снова улыбнулся.

Вскоре принятие трудных решений в учреждении, чье головоломное название состояло из взрывного скопления глухих согласных звуков, было, по всеобщему молчаливому согласию, хотя и без донесения начальству, препоручено отлично разбиравшемуся в людях доктору Фогелю. По крайней мере, тех, кто подлежал особенно тщательной проверке, всегда передавали ему, лист со списком из двух-трех имен, как правило, ждал его утром на письменном столе. При этом нелишне заметить, что от некоторых своих замысловатых и двусмысленных воззрений Егор Иваныч со временем отступился, предпочитая не умножать сущности и иногда решая возникшую проблему с грубоватой прямотой, столь характерной для эпохи социального катаклизма.

И все же этот недолгий период оказался в жизни Егора Иваныча самым счастливым. Он как никогда ощущал спокойную уверенность в своих силах, дыша грудью – всем объемом легких до последнего миллиметра – размеренно и глубоко, не торопился отвечать на заданные ему вопросы, делал это с расстановкой, выдерживая паузы и стараясь добиться максимальной внятности высказывания. Он не колебался в выборе трудных, иногда жестких в соответствии с духом времени решений, никому не позволяя сомневаться в их правильности, ему удавалось удерживать в памяти мельчайшие детали поручений и безупречно выстраивать иерархию обязанностей. Наслаждение, сходное с эротическим, затопляло Егора Иваныча, он прикрывал веки и неслышно улыбался, ему не было нужды вызывать в памяти какие-либо пейзажи, чтобы проверять свою волю, он прекрасно владел собой, царя в пространстве, в котором ни умом, ни знанием никто не мог с ним сравниться. Доктор Фогель переживал духовный расцвет, которому сопутствовало ощущение редкой полноценности. Пребывая в необыкновенно ровном состоянии духа, он не заботился о том, что думает окружение о его расширяющейся деятельности, и не отягощал себя мыслями о построении нового общества, он жил сегодняшним днем, настоящим. Спокойная, налитая энергией благородная сосредоточенность, омовение в духовном изобилии, подлинная власть над разрозненными душами людей, питающими эту власть из своих скудных запасов, – ручьи этих переживаний сливались в захватывающий Егора Иваныча многоводный поток. И это была такая полнота жизни… больше, чем какая-то там любовь.