Персонажи альбома. Маленький роман

* * *

Сначала все было как обычно: взяв из рук Василия зонт, Егор Иваныч крепко зажмурился, потянул на себя массивную медную ручку парадной двери – этой игре он неизменно предавался с наслаждением – и вышел из каменного ящика лечебницы на ступени подъезда. В сомкнутые веки, лицо и грудь ему ударил сырой тяжелый ветер с залива. Егор Иваныч остановился на ступенях, закинув голову и не отверзая век: ему открылось необыкновенное зрелище неба, занимавшее три четверти квадрата обозримого пространства.

– О, что это было за небо! Оно было высоким, его бороздили набухшие темной водой тучи, чьи очертания напоминали хищных птиц, простерших крылья и разинувших клювы, под тучами метались незримые чайки – ветер доносил их визгливые крики. В нескольких прогалинах выше туч ослепительно по контрасту сияли клубы белых облаков, слабо освещая серую полосу воды у серого песка Адриатического побережья, протянувшегося в нижней части холста… – Вот что значит писать на пленэре – совсем другое дело, – подумал Егор Иваныч, – каковы воздушные эффекты! А ведь нынешние говорят, что живописать небо дурной вкус. Господи, надо же было ему умереть таким молодым! Нет, все-таки я отлично помню… – Порыв ветра еще раз пробежался по сомкнутым векам и вздернутому подбородку Егора Иваныча, добавив достоверности переживаемому воспоминанию. Егор Иваныч был удовлетворен, ему удалось удержать созерцаемый объект в воображении, как то предписывала йога, едва ли не целую минуту, это был еще один маленький шаг по пути к абсолютному владению собой, хотя живопись он, конечно, высоко ценит. Два года тому назад он вот так стоял в лондонской галерее перед этим полотном, дав себе тогда зарок посмотреть чудесный пейзаж в натуре, и все еще не сподобился…

В этот миг Егор Иванович услышал приближающееся быстрое дробное цоканье копыт по булыжнику и учащающиеся полицейские свистки и поспешно открыл глаза: в сумерках у ступеней подъезда пробегала темная женская фигурка. Егор Иваныч не успел принять решение – его самостоятельно приняло не нуждавшееся в мыслительном усилии тренированное йогой тело: нагнувшись с верхней ступени, Егор Иваныч схватил девушку за пояс, рывком подтянул к себе, повернулся и, распахнув парадную дверь, втолкнул фигурку внутрь.

Да, у этой неожиданной встречи могло быть будущее… кстати, незаурядное. Он и тогда это понимал, но медлил. Ему хотелось подтверждения, уловить намек, ну, что-то такое в воздухе, чему нельзя сопротивляться, а только с облегчением подхватить… и возглавить, как в истории с хороводом. А оказалось, времени почти не отпущено. Он тогда был ошеломлен: отчего ж молочная лавка? и как это глупо! А потом спохватился: иногда нет ничего пошлее рассудительности, зато движение наугад способно вывести на тропу к чудесному замку. Признаться, его удивила свежесть ее мысли, именно мысли, а не обычная телесная девичья свежесть, на которую, как пчелы на цветочную пыльцу, слетаются мужские особи. Он тоже шел нехоженой тропой наугад – с этой девицей ему вдруг сделалось не скучно. Кстати, меломан Петр Петрович утверждает, что музыкальные интерпретации известных произведений у нее были странными и новая музыка, которую она играла, тоже престранной. Да, эта музыка ему не понравилась, она не умиротворяла соразмерностью, оставляя слушателя в финале на дорожной развилке и к тому же, с позволения сказать, раздетым, разутым и обездоленным. Но, право, что-то в нем напряглось, когда раздались первые звуки – в них слышалось какое-то сверхъестественное усилие, попытка взмыть, преодолев земную тяжесть и отринув жизнь. Ему до сих пор стыдно за банальную ассоциацию – он припомнил устремившегося на колеснице к солнцу Фаэтона. Не исключено, впрочем, что сердце у него так отчаянно сжалось по какой-то другой причине. Он заметил на себе удивленный взгляд Петра Петровича и понял, что, наверное, сильно побледнел. После этого, впрочем, он взял себя в руки и отвлекся. Причудливая вещь память: исполнение музыкальной пьесы – событие, состоящее из движущегося звукоряда и совершающихся параллельно ему поступательных движений рук, происходящее в достаточно долгой временной длительности, но он отчего-то помнит только одну мгновенную картинку: выпрямленная спина, повелительный взмах узкой кистью и метнувшаяся в сторону и громко хлопнувшая накрахмаленная манжета. Зато вообразить во временной и логической последовательности вовсе не виденные нелепые и кровавые события в молочной лавке совсем нетрудно. Нет, конечно, он горько сожалел о случившемся, тем более, как ни странно, оба делали шаги в сходном направлении, и он тогда во время шутливой беседы упрекнул ее в далеко идущих притязаниях, а она уставилась ему в лоб и ничего не ответила. Но, может быть, ей тоже нечто непререкаемое открылось в этой молочной лавке, и она последовала велению, а потом все закончилось адом. Вернее, с него началось: он, Егор Иваныч, давно уже понял, что ад – это сновидение замкнувшегося в себе субъекта. Нет, все же музыка ему не нравится, ему ближе уравновешенные визуальные искусства, особенно та живопись, в которой «нежность письма достойна Бонингтона». Недавно эта неизменная марина снилась ему. Она почти не отличалась от виденной когда-то в Галерее, от того морского пейзажа, какой он воображал во время упражнений йоги, если не считать одной неуместной – о! сновидения – это царство неуместности! – детали на первом плане. Полотно, изображавшее по нижнему краю потемневшее в ненастную погоду узкое побережье, было забрызгано поверх легких мазков случайными ржавыми пятнами. Тем не менее, под этой ржавчиной отлично различалась равномерно и неустанно набегавшая на песок и откатывающаяся прочь прозрачная вода: она то увлекала с собой на гребень ближайшей волны, то со скрежетом выбрасывала на прибрежную полосу неприкаянный жестяной бидон.