Персонажи альбома. Маленький роман

«Ну как же вы не научились на ней играть?» – спрашивала меня моя бедная козочка, которой очень нравилось простодушное пастушеское звучание инструмента. – «Я бы всегда слушала, как вы играете».

Но я отчего-то медлил и не рассказывал ей историю, которая начиналась с манка́ – дудочки, знакомой всякой крестьянской девушке, свистульки, приманивающей птиц, любимой игрушки маленького мальчика, которому родители позволяли возле имения бродить с деревенскими мальчишками-птицеловами. Приманенных и пойманных птиц барский сынок отпускал – за это мальчишки на него сердились и гнали прочь. Барич, зажав в ручке свистульку, с ревом трусил по тропинке домой, выкрикивая слова, которых мальчишки не понимали, даже если разбирали в потоке возмущенных воплей отдельные слоги. То, что маленький мальчик плохо выговаривал половину слов, не имело никакого значения, потому что смысл слова «невоспитанные» все равно остался бы для деревенских детей совершенной тайной. Но на другой день барского сыночка снова брали в компанию – никто не умел лучше него подражать звукам, издаваемым самкой перепела или рябчиком, и все повторялось сызнова.

Из отдельных фраз, оброненных кем-то в доме у Бергов, и нескольких эпизодов, случившихся уже на моей памяти, я запомнил, что чуравшийся гимназических сверстников дед учился ровно и безразлично, чувствуя себя в гимназии в точности так, как в детстве с деревенскими мальчишками. Зато не расставался со свистулькой, служившей ему своего рода оберегом. После окончания гимназии юноша по настоянию родителей поступил на правоведение, разумно решив, что эта специальность исключает душевную заинтересованность, а добросовестности у него хватит сполна. Равнодушно окончив университет, отбыв пять необходимых лет в должности помощника, дед сделался полноправным присяжным поверенным, разобрал множество тяжб, защитил нескольких безвинных, женился и родил детей, просуществовав в состоянии сомнамбулы едва ли не половину жизни. Но однажды он вдруг проснулся – произошло это в обыкновеннейшей ситуации, когда судейский приятель, осведомленный о тонком слухе деда, попросил сопроводить его на птичий базар для выбора ребенку подарка.

Вот там случилось то, что не укладывалось в рамки поведения уважающего себя чиновника и вообще непьющего человека, хотя всю эту историю приятель замял при помощи нескольких ассигнаций.

Когда приятели вышли из экипажа и вошли в рынок, на них обрушился звуковой хаос: щебет, щелканье, трели, росчерки, коленца, клекот, свист, постукиванье, а также множество писклявых, звонких и бархатных нот, которым в языке нет названия, сливающихся воедино, перебивающих друг друга и разбегающихся. На длинных прилавках в клетках самой разной формы, громоздящихся одна на другой, прыгали, разевая клювики, и голосили зяблики, зарянки, славки, иволги, пеночки, варакушки, дрозды, щеглы, трясогузки, канарейки, коноплянки, снегири, синицы-лазоревки… Одни птицы выводили мелодию громко, с горделивыми модуляциями, у других голоски были застенчивые, у третьих песенка напоминала короткие позывные. Приятели стояли под звенящим стеклянным куполом, о который ударялся и бледным веером рассыпался птичий грай.

«Бери зяблика, не прогадаешь», – помолчав, сказал дед и добавил: «А иволга напоминает флейту». Затем он насупил брови, склонил к плечу голову, пытаясь сосредоточиться и выделить в окружающей мелодической сумятице мотив иволги, низкий бархатный напев фиу-лиу-ли. Несколько мгновений – пока он старался уловить напев в звуковой кутерьме – выражение лица у него было напряженным и отсутствующим. Но спустя минуту оно изменилось, сделалось растерянным, рот слегка приоткрылся, глаза наполнились слезами, он всплеснул руками и выпал в другое пространство. Теперь он с ревом бежал по тропинке к дому, захлебываясь непонятными словами и размахивая кулачками, в одном из которых была зажата свистулька, а другим размазывая по щеке слезы, потому, что все они вредные, вредные и плохие… это его иволга, он ее поймал и может, как хочет, с нею делать… птичкам надо летать, он все скажет маме…

Дед всплеснул руками, отскочил от приятеля, бросился к ближайшему прилавку и, схватив клетку с какой-то серой птицей, открыл дверку. Вслед за тем он принялся метаться между прилавками и судорожно распахивать дверцы клеток.

Дальнейшее светопреставление нет нужды описывать, его легко себе представить без лишних слов. Приличный господский вид спас деда от побоев, а несколько ассигнаций, врученных пострадавшим, спасли от полиции, уладив неожиданную неприятность без ее вмешательства. В экипаже, который развозил приятелей по домам, дед глубоко вздыхал и утирал кулаками глаза. Изумленный и заинтригованный приятель решил, что случившееся скрывает какую-то семейную тайну и, оказавшись порядочным человеком, на службе не проболтался: дед продолжал добросовестно отправлять свои обязанности в суде. Однако через несколько дней он отправился в театрик при Измайловском саде, там, сговорившись с оркестрантом, купил у него флейту и стал брать уроки игры. Уроки, впрочем, он брал недолго, поскольку выказал редкие способности и спустя некоторое время в учителе нуждаться перестал. С того времени, однако, он все больше манкировал прямыми профессиональными обязанностями, отказавшись от нескольких важных и выгодных судебных тяжб на том основании, что, когда заводишь такого рода процессы, – утверждал он, – приходится сталкиваться с неисправимо порочными натурами, и это его глубоко огорчает.

Более того, его начали ставить в затруднительное положение такие вещи, как необходимость приходить к элементарному логическому заключению и в соответствии с ним делать выбор и принимать решение. Он все больше и глубже сомневался в чьих-либо неотъемлемых и незыблемых правах, включая свои собственные. Обязанность иметь твердое одностороннее суждение и неукоснительно следовать ему повергала деда в оторопь. Требовательный мир юридических правил стал его пугать. Он все больше предавался музыке, наслаждаясь пребыванием в пространстве, не ведающем диктата сухой логики и бесстрастного закона, хотя и там, в музыкальном пространстве, царствуют логика и закон, но иные: божественные, ликующие, совпадающие с дыханием свободы.

Он отказался от должности присяжного поверенного, согласившись занять освободившееся в это время место нотариуса, и некоторое время с относительным успехом делил занятия на реальные, имея в виду занятия музыкой, и сомнамбулические, имея в виду все остальное. Но недолго, потому что постепенно нотариальные дела тоже стали его тяготить. Он мог, например, взять и не явиться в присутствие из-за того, что фиксация смерти была актом, побуждавшим его к бесконечному размышлению, а препирательства родственников из-за наследства производили на него неприятное впечатление. От естественных родительских обязанностей он тоже стал отстраняться, хотя никакого умысла на этот счет не имел: просто он стал забывать, например, в каком классе учится младший сын и что старшая дочка недавно вышла замуж.

Как сейчас помню: «Улетел с птичками», – сказал как-то раз любопытный Степан, застрявший в дверях, чтобы послушать рассказ Петра Петровича. «Степан, будьте любезны, поставьте самовар», – сухо ответствовала тогда Марья Гавриловна.

В итоге дед, обладающий небольшим состоянием, которое он считал достаточным для существования семьи, устроился в маленький любительский оркестр старинной музыки. Вероятно, эту последнюю недолгую часть его жизни можно назвать абсолютно счастливой. На лице у деда постоянно блуждала неопределенная и отчасти загадочная улыбка, которая его не покидала, даже если ему говорили о том, что на улице пасмурно и нужно на прогулку захватить зонтик. Однажды из счастливой улыбки на дедовском лице уличный городовой вывел заключение, что он выпил лишку, и вежливо помог ему добраться до дома. Иногда дед заказывал экипаж и уезжал на побережье залива слушать истошные крики чаек. В одиночестве, с той же блуждающей улыбкой он сидел в плетеном кресле на берегу, оперев голову о руку и озирая серо-сизые плоскости берега и воды и холмистые горизонтали мысов на флангах. Трудно сказать, имелись ли у него в эти минуты какие-нибудь доставлявшие ему удовольствие отчетливые мысли, но то, что в душе звучало тихое блаженство, которое, возможно, как-то соотносилось с исполняемыми им на флейте мелодиями, не вызывало сомнений. Не вызывало сомнений и то, что узел должен был каким-то непредсказуемым образом развязаться, и ждать этого осталось недолго. Так вскоре и случилось: в один прекрасный день, когда по неведомым причинам репетиционная зала оказалась занятой и репетировать не было никакой возможности – дед отправился домой, чтобы позаниматься у себя в кабинете. Там, практикуя безбрежное счастье и усердствуя в стремлении к совершенству, он не соблюл меру – флейтиста нашли на полу в состоянии забытья. Его привели в чувство, но из своих эмпиреев он уже больше не возвращался.

Теперь, я думаю, понятно, почему я не воспользовался наличием инструмента и не стал учиться игре на флейте, а также не рассказал эту историю моей козочке – боюсь, она не поняла бы этой слишком барской эпопеи – хотя всегда боялась показаться глупой и старалась спрятать от меня недоумение, какое неизбежно время от времени у нее возникало. Над нашей дружбой в деревне смеялись, и она старалась проскользнуть ко мне в дом как можно незаметнее. Ей было со мной интересно, и я иногда держал в своей руке ее распухшую от безжалостной работы маленькую руку.

Со временем, особенно после ее смерти я стал замечать изменения в собственном умонастроении: местное население сейчас мне отчего-то все больше представляется живущим на облаке. Призраки соседей иногда спускаются вниз и удостаивают меня беседой. С плотником Иваном Ивановичем мы иногда обсуждаем обваленную дождями с кустов на землю черную смородину, и он подает мне советы, как бороться с низменными серыми существами. Потом плотник как-то незаметно растворяется, не оставляя у меня в памяти никакого зрительного или умственного следа, и мне остается только гадать, действительно ли имела место такая беседа или я что-то напутал, тем более, что рассуждения плотника меня совершенно не интересуют. Смородина, кстати сказать, мне тоже глубоко безразлична. Зато все жители альбома, прописанные в нем благодаря твердой воле Марьи Гавриловны, сейчас представляются мне фигурами весомыми и состоятельными, наша взаимная доброжелательность поистине безгранична. Я знаю, что на руку любого из них, о ком мне довелось рассказать, я всегда могу опереться, и они в любой миг готовы расступиться и принять меня в свои ряды уже навсегда.

Я все еще сижу у себя на террасе в привычном деревянном кресле, хотя дождь уже кончился, и ведро до верха наполнилось водой – мне теперь нелегко поднять его, чтобы, не расплескав воду по полу, осторожно вылить ее под ближайший куст. (Между прочим, за этот куст всегда пряталась моя козочка, когда приносила мне ягод и не хотела, чтобы ее видели.) Я знаю, что сразу за шумным потоком хлынувшей из ведра воды из куста выпрыгнет давно в нем проживающая дружелюбная черная жаба, прекрасно понимающая, что я не причиню ей вреда – и мы с ней улыбнемся друг другу как родственники.