Дневник Булгарина. Пушкин

* * *

Судя по солнечному лучу, нашедшему щель между портьерами, дело было к середине утра.

Сладко.

Я потянулся до истомы и прикрыл глаза.

Редко-редко снятся такие легкие сны. О-о! Я открыл глаза, возбужденный неожиданной мыслью: ведь мы говорили о Наполеоне с Пушкиным! Только вместо приятной истории знакомства с императором и своего производства в капитаны я рассказал Александру Сергеевичу один из черных снов — переход через Березину. И прошлые разы было все так же, но наоборот: мы касались какой-то темы, я не рассказывал ничего страшного, и страшное приходило ко мне во сне. Теперь я это рассказал, и мне приснился хороший сон. Что за оказия с этим Пушкиным? Магнетизм какой-то, притягивающий противные рассказам сны? Вдруг так можно отвязаться от кошмарных видений — пересказывая их наяву Пушкину? Бред. Но сегодня все сложилось к лучшему.

У меня настала минута той особенной утренней ясности, когда легкий сон отлетел, голова свежа и еще не занята ежедневными хлопотами. Скоро, скоро начнется редакционная суета, побегут курьеры, посыплются циркуляры, цензурные помарки и прочее, и прочее. Люблю ли я такую свою жизнь? По чести — люблю! Эта жизнь в чем-то похожа на военную: тут каждый день, каждую минуту возникает новая ситуация, каждый час нужно принимать решения, выстраивать тактику, сражаться с цензурой. Эта деятельность согласна моему темпераменту. Кроме того, ни на одной другой ниве я не добился бы большего. В купцы я не подхожу по рождению, в генералы и сановники бывшему капитану французской службы путь заказан. Так и осталось — перо да бумага. И этим инструментом я сделал свою карьеру. Но одной такой жизни издателя мне мало, нужна еще и цель.

Сейчас я неустанными трудами добился исключительного положения на ниве газетного и журнального издания. Это принесло мне определенное положение в обществе (не столь высокое, каковое многие занимают лишь по пустому праву рождения), денежную независимость, право высказывать свое мнение. Однако ж, как и другие, я не смею перечить начальству и от него завишу. Зависимость это тягостна и презираема многими литераторами, пишущими свободно и не входящими в хлопоты издания. Но пишут они не политику, а лирические пиесы. Попробовали бы они написать статью не с нападками, а только с намеками… А кто пробовал — тот уж отсоветует. Мой успех вызывает зависть и презрение. Стоит оступиться, и меня затопчут, как тех несчастных на переправе через Березину. Меня в том походе 1812 года спасла приверженность Польше и Наполеону, а при Березине — умение быть полезным. Такой приверженности я больше ни к кому испытывать не могу, а вот полезным быть умею. Презренное умение, но ему есть оправдание, по крайней мере, в моих глазах. Там, на Березине, смерть грозила всей армии, я помог найти место переправы, сделал все, чтобы спасти людей. Но картина потерь до сих пор мучит меня по ночам. А нежная забота Бонапарта о собачке среди страждущих спасения утвердила меня в мысли, что вершители мира меньше всего интересуются судьбой тех, чья кровь служит к исполнению их великих замыслов. Так было всегда. От времен Александра Великого, который в наказание за неповиновение послал армию, принесшую ему столько побед, через пустыню. Солдаты умирали у него на глазах от зноя, а он, говорят, горевал только по Буцефалу, своему любимому коню. Наполеон, вот, презрел левретку. Следующий великий завоеватель спасет среди мировой бойни бабочку?

От этих мыслей мне делается страшно, как посреди кошмара. Уж верно, избегнув стольких опасностей на полях сражений, я должен чем-то значительным наполнить мою мирную жизнь. Польза, которую я хотел бы принести моему новому отечеству хоть в малой мере должна искупить все неправое и подлое, содеянное мной. Всякий ли старый вояка должен чувствовать вину за то, в чем ему пришлось участвовать? После Березины я уже не мог, как прежде, абсолютно чистосердечно восхищаться Наполеоном. Он сделал меня капитаном гибнущей армии, которую император раз за разом бросал против войск целой Европы. Зачем я выжил? Зачем мне Господь дал новую жизнь в России? Верно, она и была моим предназначением, коли Провидение дважды направляло меня сюда: в отрочестве, и после крушения империи Наполеона. Как за десяток лет я, иностранец, служивший врагу в офицерском чине, изгой, сохранивший привязанность лишь избранных друзей, сумел сделать карьеру издателя? Неужели одним бойким пером и приятным обхождением? Разве тут не обнаруживает себя рука Провидения?

В рамках дозволенного я имею и вес, и мнение. Мнение это, смею думать, со станицы «Северной Пчелы» становится мнением многих людей. За это можно и от Бенкендорфа потерпеть, и Родофиникина уважить. Но не пользоваться такой привилегией, дарованной мне публикой, значит зря хлопотать об остальном.

Куда направить это мое новое оружие? Старым я много накуролесил. Сначала обращал его против французов в Финляндской кампании, затем против испанцев и русских — в рядах наполеоновских улан. Первое случилось по воле судьбы, забросившей меня сначала в Шляхетский корпус, затем и на русскую военную службу. Второе стало исполнением долга перед первой моей родиной — Речью Посполитой. Белый орел был тогда моей путеводной звездой. Для поляков она оказалась несчастливой, видно суждено им вечно быть игрушкой в руках государей Европы, пресмыкаться перед теми, кто правит бал. А России суждена судьба их вечной, ревнивой и ревнуемой соседки. От того ее ждут бесконечные международные интриги и продлятся они до тех пор, пока Россия не вольется в европейскую семью действительным, а не формальным сочленом. Вот это светлое будущее России и есть цель для всякого благородного сердца. И в этом деле возможны любые союзы; пример тому — Пушкин, вдруг заговоривший о том, что он мог бы объединиться со мной. А ведь все его друзья меня не любят. И он сам, до личного знакомства, может быть, был не лучшего мнения на мой счет… И вот, одолев первую неприязнь, он уже разглядел во мне возможного союзника. Я о таком и не мечтал. Мысль была — да, не отрицаю, но она мелькнула также, как возникает ответ, когда видишь на ученической доске 1+1 — помимо внимания, окольным путем. Так, оценив обе наши фигуры, поставив их рядом, я невольно производил сложение — как напрашивалось. Такое сложение дает не 2, а 22 — вот как вырастут наши силы от сложения их в одном направлении. Тут невольно арифметикой займешься! Первый поэт, властитель дум вместе с первым издателем, редактором крупнейшей газеты, которой чиновники, мелкопоместные дворяне, купечество верят, как Евангелию — это ли не сила! Но сила не стихийная (поэтическая), а организованная, логическая.

Ведь талант Пушкина требует огранки. Нет, не литературной, Боже упаси, а именно издательской. Где, когда и что публиковать, как подать, как предуведомить публику — вот что знаю и умею я. И могу. А Александр Сергеевич с его порывами вечно рискует. А таким человеком, вернее, таким талантом Россия рисковать не может. Любой неосторожный шаг чреват опасностью, Пушкин на дню может совершить их десять! Кто удержит и подскажет ему? Вяземский далеко, в Москве, Соболевский — гуляка праздный, Дельвиг не смеет возразить ни в чем, Плетнев не дальновиден и прочие — так же. Нет у Пушкина верного плеча. Точнее — не было. Ему надобен помощник, который мог бы направить его, а в трудную минуту поддержать. Я мог бы стать таким человеком — с моим опытом и оборотистостью. Александр Сергеевич нуждается в водительстве. Если я — вспыльчивый поляк, то он — вспыльчивый африканец. Я слыхал, что в молодости цыганка нагадала ему смерть от белого человека. После этого Пушкин взял за правило испытывать всех встречных мужчин белой масти. Он нарочно ведет себя с ними так, словно хочет, чтобы его вызвали на дуэль. И это продолжается много лет — до сих пор. Что, если он, в конце концов, столкнется со злым шалуном, который убьет его? Разве мы можем быть столь беспечны, и наблюдать эти пустые и недостойные таланта игры со смертью!

Безусловно, Пушкин для его же пользы должен быть огражден от крайних проявлений собственного темперамента. Игрок, волокита — куда ни шло, но дуэлянт — это слишком. Я довольно видел глупых смертей, чтобы верить в то, что лучших Бог бережет. Совсем не так устроен мир.

Пушкин мне доверяет, но доверяет как любому благородному человеку. А надобно, чтобы доверял как другу. Как своему Дельвигу. А для настоящего сближения нужно время и, в первую очередь, общее дело. Тот самый союз, о котором так горячо сказал Александр Сергеевич — вот замечательная сама по себе идея и способ нам сблизится. А для того, чтобы идея не осталась пьяной болтовней, нужно написать план, о котором говорил Пушкин.

Я вскочил с постели, потребовал кофе в кабинет и засел за работу. Составление планов — прекрасное занятие, оно похоже на путешествие в будущее. Каждый следующий пункт скачком переносит вас через все препятствия, мешающие исполнению предыдущего. От пункта к пункту вы движетесь все дальше и вперед, перед вами предстает картина нового мира. Почти идеального…

Такого, что невольно все текущие дела забросишь.