Дневник Булгарина. Пушкин

2

Впрочем, восторг мой от приезда дорогого Грибоедова не мог нарушить ежедневной привычки работать в редакции. Газета на самом деле больше похожа на фабрику, чем на клуб литераторов, если кто так, не зная дела, воображает. Каждый должен исполнять свою работу, иначе фабрика ничего не выделает, и фабрику можно закрывать.

Разбирая однажды почту, я наткнулся на новое письмо Великопольского. Верно, я и забыл, что псковский банкомет, скорее всего, не смолчит. Тем более, слыхал я, что Великопольский и Пушкин писали друг другу сатиры и ранее.

С твоим проказником соседним

Знаком с давнишней я поры:

Обязан другу он последним

Уроком ветреной игры.

Он очень помнит, как сменяя

Былые рублики в кисе,

Глава «Онегина» вторая

Съезжала скромно на тузе.

Блуждая в молодости шибкой,

Он спотыкался о порог;

Но где последняя ошибка,

Там первой мудрости урок.

Как говориться: милые бранятся — только тешатся. Я приказал Сомову сделать список и отвезти его Пушкину. Об исполненном деле я тут же забыл, углубившись в чтение материалов завтрашнего «Иностранного отдела». Затем я собирался ехать к Грибоедову. Вдруг через какой-то час ко мне в кабинет влетел растрепанный Сомыч.

— Дуэль! Дуэль будет!

— Какая еще дуэль? У кого? — не понял я.

— У Пушкина! Только прочел он список послания Великопольского, как лицо его потемнело от прилива крови. «Мерзавец! — кричит, — ты мне ответишь!». И тут же Александр Сергеевич стал звать меня в секунданты. А я сразу к вам, Фаддей Венедиктович, поскакал.

— Вот незадача! — я вспомнил воздетую, как сабля, трость Пушкина. — Эк его опять разобрало.

— Скорее, Фаддей Венедиктович, едем, не то Александр Сергеевич вызов пошлет и вся недолга! Я слыхал, что Иван Ермолаевич стреляет изрядно, как никак — офицер в отставке.

— Конечно, я поеду, — заторопился я, удивляясь такому сумасбродству поэта. — Позови Николай Иваныча!

Я наскоро передал дела явившемуся Гречу и двинулся к выходу.

— Я нарочно извозчика не отпускал, — семенил рядом Сомыч, — чтоб скорее вернуться.

— Молодец… Ты что, со мной собираешься?

— Так ведь меня Александр Сергеевич в секунданты звать изволил, я не могу без ответа оставить такое предложение.

На подобное зазнайство я только хмыкнул, но сомовский извозчик был, действительно, кстати. Когда мы подъехали к гостинице Демута, где квартировал Пушкин, я сказал:

— Вот что, Орест Михайлович, ты пока не ходи к нему, я надеюсь бурю обуздать, так что со своим политесом подожди здесь. Когда мы сговоримся, я тебя вызову.

— Но как же манкировать… — Сомов даже привстал в возке.

Я в упор глянул на журналиста. Он сразу сник.

— Хорошо, Фаддей Венедиктович. Я подожду.

Пушкина я нашел в положении льва, оказавшегося вдруг в клетке. Он носился по своей комнате, распахнув рубашку от внутреннего жару.

— Фаддей Венедиктович! Что вы скажете на это! — Пушкин потряс передо мной листком, в котором я опознал сомовский список.

— Да ничего особенного не скажу, Александр Сергеевич. Ведь…

— Мерзавец! Я так ему и написал! — махнул Пушкин в сторону бюро. — Наглец! Извольте, Фаддей Венедиктович, вы человек военный… будьте моим секундантом! У вас есть пистолеты?

Я подошел к столу и прочел прыгающие строчки:

Милостивый государь!

Вашу станцу мне показал Булгарин, прося согласия на ее печатание. Я не только не даю о том своего разрешения, но довожу до Вашего сведения, что считаю ее для себя оскорбительной. Упоминание моего Онегина есть прямое на меня указание и прямой урон моей чести, а этого я не потерплю ни от кого. Ни от близкого, ни от высшего, а Вы не являетесь ни тем и не другим — во всех смыслах этого выражения. Кроме того, не пристало Вам делать moralite той привычке, в которой Вы сами преуспели изрядно. Как говорится: нечего на зеркало пенять, коли рожа крива. Впрочем, если Вы принесете мне извинения в письменной форме, я готов Вас простить с тем, чтобы впредь не подвергаться подобным нападкам. В противном случае я требую решить дело как то велит оскорбленная честь. Мои секунданты это устроят.

Пушкин.

— Я спрашиваю: пистолеты у вас есть, Фаддей Венедиктович?

— Позвольте, Александр Сергеевич, но письмо ваше не дает господину Великопольскому шанс извиниться! Оно так составлено, что если он и хотел бы кончить миром, то ваши слова его оскорбят и настроят самым воинственным образом.

— Этого я и желаю! — воскликнул Пушкин. — Я еще не все изложил, что имею сказать этому господину. Он плохой поэт и никудышный игрок — все это знают, и ему самому пора в том стать осведомленнее!

— Помилуйте, Александр Сергеевич! Я уверен, что Иван Ермолаевич вовсе не хотел вызвать в вас такой бури.

— Нет, я, напротив, уверен, что оскорбления обдуманы и тем еще более обидны.

— Нет, вы ошибаетесь и тем ставите и себя, и Великопольского в безвыходное положение.

— Когда задета честь, логика не имеет значения.

— Но это совсем не так, уверяю вас, Александр Сергеевич! — я почувствовал жар и сбросил шубу в кресло. Кажется, разговор наш из безделицы упорством Пушкина превращается во вселенскую проблему.

— Осталось запечатать, — сказал поэт и схватил письмо.

Жарче мне быть не могло и вдруг стало зябко. Я неожиданно подумал, что Пушкин с таким вздорным характером постоянно ходит под ножницами Парки. Если бы по каждому ничтожному поводу затевались дуэли, но народу в Петербурге давно бы не стало. Одних бы перестреляли, а выжившие за нарушение закона отправились бы солдатами на Кавказ. Я и не думал, что он так легок на подъем! Да и все они — лицеисты — не в меру самолюбивы. Помнится, Дельвиг вызвал меня года два назад и тоже по литературным делам. Вот достойный пример!

— Александр Сергеевич, литературные дрязги не повод для дуэли. Припомните, Антон Антонович также меня вызывал — но я сдержался.

— Помню. Не жалеете?

— И сейчас я свой ответ повторю: я крови видел больше, чем барон чернил, и оттого ничего хорошего в дуэлях не нахожу. А не сдержись я тогда, у вас, господин Пушкин, скорее всего, не было бы преданного друга. Кто бы от того выиграл?

— Антон счел себя оскорбленным и ответил на это. Я поступаю также. Вы сочли нужным отказаться — ваше право. Вы вояка, вам это в вину не поставят… хотя было, я слыхал, даже вам — ставили. Я так своей репутацией рисковать не могу! — начав спокойным тоном, Пушкин закончил речь горячо, фортиссимо. Эдак он от любого моего довода еще больше распалится.

Я взял поэта за руку и заставил его сесть на диван. Тот с трудом уступил. Сам присел рядом.

— Вот погодите, Александр Сергеевич, я вам другой случай приведу. Дело было во время Шведской войны. Преображенский полк Федора Толстого-Американца тогда стоял в Парголове, — и несколько офицеров собрались у графа играть. Толстой держал банк в гальбе-цвельфе. К игре пристал молодой Александр Нарышкин. В избе было жарко, и многие гости по примеру хозяина сняли свои мундиры. Покупая карту, Нарышкин сказал Толстому: «дай туза». Граф положил карты, засучил рукава рубахи и, выставя кулаки, возразил с улыбкой: «изволь», намекая на то, что от слова «туз» есть еще и «тузить». Это была шутка, но неразборчивая, и Нарышкин обиделся. Бросил карты и, сказав: «Постой же, я дам тебе туза!» — вышел из комнаты. Мы употребили все средства, чтобы успокоить Нарышкина и даже убедили Толстого извиниться, но Нарышкин был непреклонен, говоря, что если бы другой сказал ему это, то он первый бы посмеялся, но от известного дуэлиста, который привык властвовать над другими страхом, он не стерпит никакого неприличного слова. Надобно было драться. Когда противники стали на место, Нарышкин сказал Толстому: «Знай, что если ты не попадешь, то я убью тебя, приставив пистолет ко лбу!». «Когда так, так вот тебе», — ответил Толстой, выстрелил и попал в бок Нарышкину. Рана оказалась смертельна. Александр Сергеевич, по вашему мнению, кто больше виноват тут? Кто грубо шутил, но потом извинился, или тот, кто довел свою обиду до гигантских размеров, отклонил приличное извинение, да еще пригрозил противнику так, что тому пришлось стрелять наверное?

— История поучительная, — сказал по раздумью Пушкин, — но я на стороне Нарышкина. Он сделал все, чтобы сохранить в неприкосновенности свою честь, а что пришлось погибнуть — так это судьба. Я, знаете, Фаддей Венедиктович, всегда дрался за честь и драться буду, и не отступлю, даже если это приведет меня к гибели!

Голос Пушкина снова набрал грозную звонкость.

— Не спешите погибнуть как дурак! — оборвал я его.

Пушкин вскочил с дивана, лицо его потемнело.

— Что, — спросил я, — теперь вызовите на дуэль меня? Поставите в очередь за Великопольским? За ним я не встану.

Пушкин блеснул мимолетной улыбкой и сел.

— Что вы имеете в виду?

— В делах чести главное не выглядеть смешным — то есть дураком. Вы царь поэзии, а царь не может драться с мелкопоместным отставным поручиком. Это смех, а не соперник. Представьте, если он убьет вас, то скажут — глупо погиб Пушкин! А если, не дай Бог, вы убьете его и прославитесь в том? Лестно вам будет закончить жизнь убийцей плохого поэта и бездарного игрока? Он — благодаря вам! — войдет в историю, а вы, благодаря ему, кончите паяцем. В любом случае от дуэли он выиграет, а вы проиграете. Ставя его в необходимость драться (я уверен, что Иван Ермолаевич о том не помышлял), вы сами попадаете в безвыходное положение комика. Если вы можете пригвоздить его стихом и разорить, меча банк, то не используйте против такой слабой фигуры оружие последнего довода — пистолет. Приберегите его для достойного противника, с которым любой исход не будет смешным.

— Ваши слова убедительны, но моего отношения к Великопольскому не отменяют.

— Александр Сергеевич, не создавайте безвыходной ситуации, — я подвел Пушкина к столу.

— Но это вовсе не означает, что…

— Я знаю, Александр Сергеевич, — сказал я, усаживая поэта. — Пишите скорее.

— Торопитесь?

— Ни мало. Просто у меня Сомов в возке мерзнет — на случай, если вам немедленно понадобится секундант.

— Вот с Сомовым мы бы быстро сладили дело! — рассмеялся, наконец, Пушкин. Он взял перо и стал писать новое письмо.

Милостивый государь Иван Ермолаевич!

Булгарин показал мне ваши стансы, написанные в ответ на мою шутку. Он сказал мне, что цензура не пропускает их, как личность, без моего согласия. Редкий случай, когда я с нашей ценсурою согласен и без всяких оговорок:

«Глава Онегина вторая

Съезжала скромно на тузе»

и ваше примечание — конечно, личность и неприличность. Мне кажется, что вы на меня рассержены. Давал ли я повод? Если вам даже так казалось, то прежде, чем печатать подобную стансу, стоило показать ее мне — вашему старому товарищу. Мне со своей стороны видно, что вы таким поступком стараетесь со мной поссориться и довести дело или до драки, или до того, что я включу неприязненные строки в восьмую главу «Онегина». Она отомстит за вторую — которую, к вашему сведению, я не проигрывал, а только заплатил ее экземплярами долг, как вы мне свой — не своими, а, кажется, родительскими алмазами. Что, если это возражение прочтет публика?