Живым не брать (сборник повестей)

* * *

Кто и когда его вычислил, Макс так никогда и не узнал. Но события рухнули на него снежной лавиной, и все закрутилось в бешеном темпе.

Закон не всегда справедлив и не ко всем одинаково строг. В этом Макс смог убедиться на личном опыте.

Поначалу неотвратимость возмездия явилась Максу в виде огромного черного ботинка с толстой подмёткой, подбитой железной подковкой, со шнуровкой и высокими берцами.

Группа захвата ворвалась внутрь дачи военкома со стремительностью слонов, сметавших все на своем пути.

— Всем лежать!

Команду проорало несколько голосов зверских, и таких яростных, словно в помещении скрывалась банда головорезов.

Макс знал — это берут его.

Короткие тупорылые „калаши“ смотрели ему в глаза.

Команда „Ложись!“ предназначалась ему.

Макс как стоял, так и рухнул на спину.

И в тот же миг ботинок, большой и крепкий, с потертой подметкой и блестящей подковкой мелькнул перед глазами, и широкий носок врезал Максу под ребра. Боль пропорола тело, из груди вырвался утробный стон.

Завизжала тонко и протяжно мадам военкомша. Она видела, как ботинок влип в бок Макса и тело его, распростертое на полу, дернулось.

Это никак не вязалось с правами человека и демократическими свободами граждан России.

— Не надо! Не бейте!

— Молчать! — заорал свирепый голос.

— На живот! Ноги в стороны! — проорал команду второй.

И новый удар в бок тряхнул тело Макса.

Его увели к „воронку“ под усиленным конвоем. Уже через час в областном следственном изоляторе с тяжелым стуком открылась железная дверь камеры номер два. Аккуратный, но мощный пинок в поясницу вбил Макса внутрь бетонного узилища.

Дверь снова грохнула, отсекая темницу от света и мира.

На шконке — двухъярусных нарах — сидели трое.

На первом этаже два мужика с опухшими физиономиями — лысый с большой родинкой ото лба до макушки и сине-густым фингалом под левым глазом и другой — плюгавенький кривоносый с красным румпелем, который чья-то сильная рука свернула к правому плечу. На втором ярусе, свесив ноги вниз, устроился худолицый средних лет мужчина, не похожий ни на бомжа, ни на урку. Но Макс сразу понял: правит порядок в этой киче именно он.

— Так, — сказал худолицый, — еще один допрыгался.

Два других — лысый и кривоносый — угрюмо молчали.

— За что? — спросил худолицый, и Макс, стараясь держаться как можно бодрее, хотя настроение у него было по нулям, счел нужным ответить правду.

— А, мура! — В голосе Макса не звучало ни испуга, ни сожаления, ни раскаяния. — За кражу.

— Что же взял?

— Дачу потряс у фраера.

— Жалко, — сказал худолицый.

— Что жалко? — Макс не понял.

— А то, что меня там не было. Я бы тебя ухайдакал.

— За что? — спросил Макс и тут же, как ему показалось, нашел верный ответ: — За то, что попался?

— Нет, за то, что воруешь.

Макс отвесил челюсть: что, этот тип с крыши рухнул на нары или как? Сам сидит, парится, а кого-то еще осуждает. Надувшись, он прошел к шконке и сел.

Спал Макс на твердых досках, положив под ухо кулак. Рядом, то и дело заставляя просыпаться, храпел Лысый, а чуть дальше, издавая громкие звуки, похожие на небольшие взрывы, спал Кривоносый.

Утром дверь в обезьянник открылась, и мент-разводящий выкликнул:

— Борисов, на выход.

Худолицый поднялся и вышел.

— Кто он? — спросил Макс, обращаясь к соседям по камере.

— Фраер, — объяснил Лысый.

— А за что же припух?

— Сука. Двух деловых замочил. Я бы его руками порвал.

„Я бы порвал“ — прозвучало грозно, но почему он этого еще не сделал, хотя они уже двое суток сидели в одной камере, Лысый объяснять не стал. А ведь пытались. Об этом Макс узнал позже.

Два старых уголовника — не авторитеты, а так — ракло — средний слой криминала, возжелали сразу же показать фраеру Борисову, появившемуся в камере, где его место. И оба тут же оказались под нарами. Один с фонарем под глазом рухнул в нокаут. Второй согнулся пополам и встал на колени после прямого удара поддых.

Видимо, чего-то подобного дежурившие в изоляторе милиционеры ждали. Когда уголовники оказались на полу, дверь открылась, и внутрь вошел суровый сержант.

Посмотрел на Борисова, спросил:

— Помочь не надо?

Менты, как сказал Максу Лысый, относились к Борисову с нескрываемым сочувствием. Всем им в душе нравилось то, что он сделал, и если бы вопросы посадки и освобождения правонарушителей милиция могла решать простым большинством голосов, Борисов уже бы давно услыхал команду: „На выход, свободен!“

Борисов был местный, как еще говорили — свой, кержак. После школы попал в армию, под фанфары загремел в Афганистан отдавать интернациональный долг, который у кого-то там взяли советские лидеры Брежнев и Горбачев. Назанимали они, должно быть, много, потому как страна, куда запятили Борисова, была нищей, и выплачивать неведомый долг сержанту пришлось своей собственной кровью. Под Хостом в поганой дыре на востоке афганских гор он был тяжело ранен. Почти два года скитался по военным госпиталям, перенес три операции. Вернулся домой. Бедствовал. Поселился в деревне у бабушки. Начал хозяйствовать. Ишачил, как папа Карло. Поднял дом. Завел корову. Отрыл на участке пруд. Запустил рыбу. Выкрутился. Заимел деньги. И тогда у кого-то на Борисова вырос зуб. Его взяли на учет рэкетиры, считавшие, что после налоговых государственных органов вторыми могут снимать пенку с чужих доходов.

В один из дней к дому Борисова подкатил серебристый „мерседес“. Из него вылезли два амбала. Оба в коже, в кепариках, в темных очках — пижоны криминального мира.

За амбалами брел доходяга, которого наниматели в лучшем случае подобрали на вокзале, в худшем — откопали на свалке. На плече этот прозрачный и звонкий хмырь нёс штыковую лопату.

— Прывет! — сказал один из амбалов, увидев Борисова, который вышел на крыльцо. И объяснил: — Рэквизиция.

Хмырь с лопатой прошел к пруду и стал раскапывать запруду у канавы, по которой Борисов на зиму спускал свой водоем.

— Э, мужики. — Борисов после минутного оторо-пения пришел в себя. — Кончайте хреновничать!

— Тыхо! — прошипел амбал. — Сядь и смотри.

Борисов метнулся в дом, выскочил оттуда с охотничьим карабином в руках.

Амбалы таких фраеров, которые хватаются за оружие и пытаются пугать профессионалов, видели и не боялись.

— Опусти пушку, — амбал не повышал голоса. Отдаваемые таким тоном приказы на слабонервных действуют сильнее, нежели крик.

— Убирайтесь! — сказал Борисов. Он тоже не переходил на крик. — Ну, пошли! Не уйдете, положу всех троих.

— Ах, ты!.. Кому угрожаешь?

Оба амбала синхронно, видимо, дрессировал их один наставник, выверенным движением откинули полы кожанок, потянулись за пистолетами. Хотели они попугать или рискнули бы выстрелить, выяснять Борисов не стал. Что-что, а стрелять он умел. Советская армия научила. Два выстрела слились в один. Оба амбала легли как подрезанные. Хмырь, наблюдавший за происходившим, отшвырнул лопату, как горный козел, перепрыгнул через штакетник и умотал в неизвестном направлении.

Когда приехала милиция, тела амбалов уже остыли, и пистолеты из их пальцев пришлось выдирать силой.

Хмыря, бросившего лопату, найти не удалось. Фора, которую тому дала милиция поздним прибытием, позволила ему бесследно исчезнуть с места побоища.

В одном из убитых боевиков опознали Вову Ляпина, который находился во всероссийском розыске за убийство двух милиционеров. Начальник уголовного розыска лично препроводил Борисова в город в следственный изолятор, при прощании пожал арестанту руку и сказал:

— Ты не сделал ошибок. Долго я тебе сидеть не дам. Главное, держись у следователя спокойно…

Борисов вернулся в камеру часа через два. Оглядел сидельцев.

— Не выпустили? А ты, пацан, привыкай. Быть бычку на веревочке. Сгниешь ты в зоне, если за ум не возьмешься.

— И что? — Макс придал голосу веселость, а виду бодрость, мол, для него отсидка — обычная трын-трава. — Какая разница, где жить? Все мы в зоне, только кто-то по одну сторону колючки, кто-то по другую. А конец у всех один. Никто от смерти уйти не сумеет.

Борисов приставил палец к виску и покрутил им, словно собирался просверлить голову.

— Сам придумал или у кого-то сдул?

— Сам.

— Это хорошо. Про смерть ты очень точно сказал.

А умирать тебе хоть раз самому приходилось?

— Какая разница? Смерть никого не помилует.

— Что ты все о смерти? Человек рождается, чтобы жить. Ты в это вдумайся. А жизнь не просто возможность жрать и пить. Должно быть в руках дело, которое держит тебя на земле.

— Дело, дело, — буркнул Макс. — А что может быть лучше — лежать на берегу, на песочке, на солнышке. Клёво.

— И надолго тебя хватит?

— Хоть насколько.

— Тогда ты тюлень. Неужели других желаний нет?

— Почему? Жрать могу, пить. Черная икра. Шампанское.

— Где будешь брать деньги?

— А где их берут? Возьму, у кого они есть.

— Думаешь, если один раз нажрался черной икры до отрыжки и посидел вечерок в ресторане, то за это стоит потом просидеть десять лет за колючкой? Ну, дурак!

Макс промолчал.

— Не можешь ответить, тогда не выступай. Тебе забили мозги булдой вот такие недоноски, как эти два дуролома. Они же другой жизни не знают, кроме как в зоне. Отсидят срок, выскочат, побегают месячишко на воле и опять в клетку. Им больше податься некуда. А ты? Для начала тебе влепят года два-три. Возможно, условно. Но ты поймешь так, что наказания бояться незачем. Суд не так страшен, как его малюют. В другой раз скачок спланируешь поумнее. Возьмешь деньгу. Тебе это сойдет с рук. Опять продолжишь. И сядешь на баланду. Уже не на два и не на три календаря…

— Пусть сяду. — Максу изрядно надоело слушать нравоучения, но заткнуть рот мужику, их произносившему, силой он не мог. Приходилось отбиваться словами. — Зато как говорят? Лучше год питаться свежей кровью, чем сто лет падалью.

— Во-во! Прекрасный аргумент! Кладет дураков наповал. Давай, расскажи, сколько дней ты ел в три глотки после того как пощипал чужую дачу? Насколько я слыхал, и бегал ты всего сутки, а на вторые тебя взяли. Сейчас сидишь тут и глотаешь даже не падаль, а дерьмо. Теперь посмотри на этого лысого придурка. Он свою жизнь утопил в дерьме и потому никогда тебе не признается, что испытывает сожаление. А ты с такими взглядами как сядешь, так и не встанешь.

Борисов не угадал. Пытался предугадать, да не знал расклада козырей в колодах судьбы…

Армия демократической России — прекрасная кормушка для тех, кто обворовывает ее казну и склады изнутри, поскольку имеет право их охранять, а также снаружи, если ему дано право решать, кому предстоит безвозмездно служить в солдатах для людей, которые в это время приумножают свои богатства и капиталы.

Прокурор области Никонов не хотел, чтобы его любимое чадо — сын-лоботряс Савелий встал в строй рядом с оборванцами и взял в руки оружие. Не дворянское это дело в современной России.

Военком области полковник Серенко имел право решать, кого нужно поставить в строй, а кого помиловать, освободить от неприятной повинности служить под началом его высокопревосходительства первого маршала России.