Голос крови

В оперативном деле материалов было побольше, чем в следовательской папке, но сводилось все к тому же: магазинчик (схема прилагалась) был маленький, поэтому молодая мама оставила коляску с ребенком у крыльца, а выйдя – через две, по ее собственным показаниям, минуты! – обнаружила ее пустой. Положим, «две минуты» при более подробном рассмотрении превратились в почти шесть, но в целом так оно и было. Показания свидетелей – двух продавщиц, охранника и десятка случайных покупателей – сводились к одному и тому же. Женщина быстро прошла по рядам, бросила в корзинку хлеб, йогурт и молоко, остановилась ненадолго возле фруктового стеллажа, выбирая груши, добавила к покупкам «детскую» воду и две баночки мясного пюре, расплатилась – наличными! – сложила покупки в висящую на плече сумку и вышла. А через минуту, не больше, влетела в магазин с криком: «Помогите! Ребенок пропал!»

Опрос работников магазина, покупателей и пары случайных прохожих дополнялся записью с магазинных камер наблюдения и докладами о сборе и действиях волонтеров.

Негусто, но придраться было не к чему: полиция постаралась, сделав все, что вообще имело смысл делать. Даже собаку на место происшествия привозили. Та, правда, покрутилась возле опустевшей коляски, довела инструктора до подъезда осиротевшей матери, при следующей попытке дернулась на пару шагов в одну сторону, в другую – и все.

Снаружи камер наблюдения не было, по крайней мере, поблизости. Магазинные же, все четыре штуки, подтверждали слова свидетелей. Кто-то позаботился объединить записи так, чтобы все четыре изображения можно было смотреть одновременно, при необходимости «приближая» более интересный «квадрат». От появления Лиды Прокопьевой в магазине до ее ухода прошло немногим больше пяти минут. Вот она идет вдоль полок, останавливается возле фруктов, расплачивается – все быстро, деловито, задержавшись лишь дважды: возле лотка с грушами и возле кассы. Лицо Лиды, снятое с верхнего ракурса выглядит вытянутым, унылым. Вот она кивает кассирше, складывает покупки в сумку, выходит… чтобы через сорок три секунды вновь появиться в поле зрения той же камеры – стремительно, с некрасиво разинутым ртом…

Пять с половиной минут – много это или мало?

Чтобы подойти к коляске, выхватить ребенка и скрыться – более чем достаточно. Свернуть в ближайший двор, потом в другой – и ищи свищи. Но почему собака не взяла след? Может, похититель не уходил в ближайшие дворы, а сел в машину? И как он мог быть уверен, что хозяйка коляски не появится в ту самую секунду, что он хватает ребенка? Следил? Но ведь Лида могла, войдя в магазин, выйти через три секунды – мало ли, вспомнила, что кошелек забыла, послышался плач ребенка, да просто передумала!

Нет, наружное наблюдение тут неважный помощник. Чтобы быть уверенным, что мать не появится хотя бы несколько минут, надо зайти в магазин следом за ней, убедиться, что она занята покупками, и выйти.

Но камера над кассой, глядевшая заодно и на входную дверь, не зафиксировала ни одного человека, который бы, зайдя, сразу вышел.

Вообще за все время, что Лида провела в магазине, его покинули семь человек. Большинство – жители окрестных домов. Всех нашли и опросили. Кроме двоих. Мужчина, покинувший магазин через полминуты после появления Лиды, купил бутылку недорогого коньяка, лимон и пачку «Парламента». Расплатился наличными. Не местный. Но с такими покупками – похититель? Явно ж в гости к кому-то намылился.

Еще одним неопознанным покупателем была женщина. Купила буханочку серого хлеба – перед тем перебрав едва не половину хлебного стеллажа – и несколько апельсинов, выбранных столь же придирчиво. Расплачивалась тоже наличными, аккурат перед Лидой. Стоя на кассе, подняла голову и, глядя в окаймлявшую сигаретную витрину зеркальную полосу, поправила что-то в прическе. Вышла за тридцать семь секунд до Лиды.

Успела бы она выхватить ребенка из коляски и скрыться? Пожалуй. Особенно если рядом ждала машина. Какую-то машину некоторые из опрошенных там заметили. И все-таки – вряд ли. Не исключено, но вряд ли. Зачем перебирать хлеб и апельсины, сокращая время, доступное для похищения, до жалких тридцати семи секунд?

Но лицо, когда женщина поправляла перед кассой прическу, на мгновение стало почти таким же, как на фотороботе. Добавить темные очки – и будет один в один.

– Можно мне эту запись скопировать? – Арина смотрела флешку на своем ноутбуке и вполне могла бы скопировать файл, не спрашивая разрешения – хозяйка кабинета, погруженная в чтение каких-то бумаг, на нее не смотрела. Но вежливость требовала.

– Копируй, конечно. Только не думаю, что это тебе поможет.

С этого она начала разговор, подумала Арина. И сейчас к тому же подталкивает. Зачем? Потому что «милая бабушка» – вовсе не заштатный служака, а глава преступной организации похитителей? Да уж. Или, что вероятнее, у Антонины Тимофеевны имеется свое толкование событий, в котором она уверена, да вот доказать не может. Со следователями такое случается. И простая порядочность – и человеческая, и профессиональная – не позволяет ни поделиться своими подозрениями с коллегой, ни сбить коллегу с толку. Что неизбежно, если два похищения начнут рассматривать как части единого целого.

– Вы думаете, это чисто ваш случай? – Арина не надеялась, конечно, что этот вопрос заставит Кудряш поделиться своей точкой зрения, но чем черт не шутит. Чтобы уж точно не сажать суслика в одну клетку с попугаем.

Антонина Тимофеевна покачала головой:

– Можно и так сказать. Ничей, – она замолчала и только через минуту, словно решившись на что-то, сказала. – Скорее всего, очередная «санта-барбара».

Санта-Барбара? Что она имеет в виду?

– Вы имеете в виду, ребенка похитил Альберт Сейко? Зачем бы ему? И почему именно сейчас?

– Я имею в виду, что он может быть вообще ни при чем. И отцом его Лида записала… ну не знаю… с досады, что это не он. Или не с досады, а чтоб себя лучше чувствовать. Потому что одно дело – родить по залету бог знает от кого, и совсем другое – по большой любви с успешным человеком. Большую-то любовь ведь и выдумать можно.

Арине сразу вспомнилась прошлая зима: заплаканная официантка и ее «роман» с красавцем-стриптизером. А Лина, чье поклонение великому актеру завело ее в самые темные дебри? И она спросила:

– У Лиды с головой все хорошо? Потому что выдумать себе любовь, которой мешают некие неведомые силы, и самой в это поверить – это как-то… глупо, как минимум.

Хозяйка только головой покачала:

– Да сколько таких девочек, что навыдумывают себе, и сами в это верят? Не видела, что ли? Не одни психи в выдумке живут, нормальные, в общем, тоже сказками балуются. Если думаешь, что Лида свихнулась, то чего нет, того нет. Да сама с ней поговори. Своим-то глазам веры больше.

– А… можно?

– Чего ж нельзя? Сейчас Лукьянову позвоню, – поколдовав над телефоном, она быстро заговорила. – Виктор Степаныч, проводишь коллегу к Прокопьевой? Ясно, подходи. Это участковый на том участке, – пояснила она Арине, отложив телефон.

Виктор Степанович появился так быстро, словно дожидался вызова прямо возле «башмака», под жирной стрелкой «милиция там». Пожилой, полный и круглый, он выглядел Антонине Тимофеевне братом, разве что глаза у него были не карие, а серо-голубые.

– Так ведь не станет она разговаривать-то, а? – начал он прямо с порога.

– Ладно тебе, Степаныч, она хорошая девочка.

– Ну да, – хмыкнул он. – Хорошая девочка Лида на улице Южной живет. Ладно, попытка не пытка. Пойдемте.

Цитату из Смелякова Арина отметила, но оценила ее, лишь увидев через десять минут табличку «ул. Южная». Географически название было более чем оправдано: Заводской район составлял самую южную окраину города, а эта пыльная череда пятиэтажек, если судить по солнцу, тянулась как раз с севера на юг.

Одноэтажная бетонная пристройка охватывала торец одной из пятиэтажек, как «башмак» колесо неправильно припаркованной машины.

– Это тот самый магазин? – спросила Арина, почти уверенная в том, что не ошиблась с догадкой.

– Он и есть, – подтвердил Лукьянов. – Хотите заглянуть?

Она кивнула.

Внутри все было так же, как в десятках и сотнях других торговых точек «шаговой доступности»: две кассы, одна из которых пустовала, за ними небольшой лабиринт стеллажей: хлеб, рыба, куры, молочка, овощи-фрукты, консервы, бытовая химия и прочие нужные мелочи. Участковый показал, где располагались камеры наблюдения.

– Здрасьте, Виктор Степаныч! – улыбнулась рыженькая кассирша в тесноватом для ее бюста форменном халатике. – Пивко только-только привезли, какое вы любите.

– Я на работе, – буркнул тот.

– Не нашли? – вздохнула рыженькая.

– Если б нашли, ты бы первая узнала, тут у тебя центр сбора информации, – участковый тоже улыбнулся. – Что слышно?

– Да ничего, Виктор Степаныч. Пацанва притихла, вы их вон как таскали. И то хлеб, а то как пивом нальются, так давай бузить, то песни орут, то лампочки бьют, то еще как выделываются.

– Чего народ-то думает?

– Да все то же! Петровна твердит, что Лидка ребенка сама в детский дом сдала, тетя Даша, что его на органы украли, сноха ее уверена, что ребенка родной отец себе забрал, – рыженькая фыркнула, выражая свое отношение к этой идее. – Но все больше на цыган думают. С младенцем-то больше подают, вот они и утащили.

– Можно подумать, у цыган своих младенцев мало.

Рыженькая хмыкнула:

– Так вы спросили, чего народ болтает. Зыкина вообще всем рассказывает, что это Новикова ребеночка придушила и закопала.

– Понятно. Про отца, значит, не веришь? В смысле, что отец ребенка забрал?

– Да ладно! Если Рустик, так он сидит, а если и впрямь А-алик, – она протянула это имя с интонацией, выражающей и восхищение, и презрение сразу. – Зачем А-алику Лидка и ее дите?

– Если что-то толковое появится…

– Да знаю, знаю, что ж я, не понимаю, что ли? – перебила его кассирша и повернулась к тощему мужичку в клетчатой рубашке поверх бледно-серых штанов, уже минуты две дожидавшемуся кассиршиного внимания. В корзинке у мужичка между бутылкой кефира, длинной пачкой шоколадного печенья, пакетом слив и тюбиком зубной пасты торчала бутылка водки.

Семейный набор, подумала Арина выходя на крыльцо, и принялась расспрашивать о тех, кого упоминала кассирша:

– Зыкина – это кто?

– Да юродивая наша. По паспорту-то она Бузыкина, но фамилия похожая, а зовут Людмилой, и, как у нее крыша потекла, взяла моду в распахнутое окно песни орать: течет река Волга и так далее. Вот эта крыша, – уточнил он, постучав себя по лбу.

– Сумасшедшая, что ли?

– Склероз у нее. Или этот, как его, Альцгеймер. Ей лет-то уже… даже не скажу точно, но она войну помнит. Себя-то вроде обихаживает, воду закрывать не забывает, но про закопанных убитых – это вечная ее присказка. Как песик ее пропал, так и понеслась.

– Песик?

– Ну да. Мелкий, лохматый, плюнуть не во что, но Людка-то на него надышаться не могла. И когда пропал, принялась твердить, что его украли, убили и закопали. Хотя, может, сама и закопала.

– Как это?

– Да он старенький уже был. Как его украдешь, если он от Людки не отходил? Помер, она его похоронила и тут-то у нее с горя в голове все и повернулось. Новикова, говорит, Тяпу моего извела.