Это было на фронте

— Черт его знает! Выгораживать тут никого нельзя. Доложите в политотделе все как есть. Только, знаете, не на бумаге, а устно. И так, чтобы именно как есть. Чтоб сначала суть происшествия, а потом уже, по необходимости, бумажки.

— Да, конечно, бумажки по необходимости. Это вы хорошо сказали, — Шестаков вздохнул. — А я ведь газетчик, к бумаге привык…

— Вы прочитайте-ка мне листки, что вам Крючков передал, — попросил Костромин.

Шестаков подвинул к себе коптилку и прочитал вслух оба письма.

Костромин слушал очень внимательно, и лицо его оставалось серьезным даже в том месте чтения, где тетка Тонкорунова со знанием дела писала о свадьбе и кушаньях. Но когда Шестаков кончил читать, Костромин прищурился, спросил:

— Здорово, Алексей Иванович, а?

— Что? Пожалуй, не так здорово, как грустно.

— Вот-вот! — подхватил Костромин. — Грустно, сентиментально. Вот вы говорили о «суровой мужской красоте» — и я промолчал. Признаюсь, вы меня врасплох застали, когда спросили, где кончается эта красота и где начинается огрубление и неуважение к чувствам. И вот вам… Тонкорунов так расчувствовался, что о войне забыл. На посту уснул. Нет, дорогой Алексей Иванович, пусть пока будет «мужская суровость». Пусть мы пока кое-что и недочувствуем. Потом. В общем, говоря по-артиллерийски, прицел у вас был правильный, но есть еще метеорологические условия и законы баллистики. Вы не внесли всех поправок и — перелет!

— Ну ну, — с притворной обидой сказал Шестаков, — раздраконили старика. Да разве я утверждал, что в артиллерийском деле собаку съел? И никогда я не жалел, что институт комиссаров упразднили. Своевременно. Опекать совершеннолетних — самый неблагодарный труд…

— Так, значит, вы завтра в дивизию? — спросил Костромин.

— Да, дел много.