Это было на фронте

Только раз, когда Шестаков спросил Тонкорунова, не случилось ли какого несчастья у него в семье, тот как-то замялся, и в глазах его мелькнула растерянность. Помедлив с ответом, он сказал тихо:

— Нет, товарищ старший лейтенант, никакого несчастья. — И, вздохнув, добавил еще тише: — Пока.

— Почему пока?

— Ну, пока не узнают, что я… что я осужден, — пояснил Тонкорунов и отвел глаза в сторону.

И тут Шестаков не сказал ни одной из утешительных фраз вроде: «Ну, это еще неизвестно», или: «Может, до этого не дойдет». Зачем? Пусть человек настраивается на худшее, а к лучшему — что маловероятно — привыкнуть будет нетрудно.

За прикрытой дверью водомаслогрейки раздавались тихие голоса: о чем-то толковали часовой с разводящим, и Шестаков представил себе длинную вереницу людей. Часовой, разводящий, он сам. Потом следователь из дивизии, потом члены трибунала, потом опять часовые. И всего этого — Шестаков был уверен — могло бы не быть. В данном случае могло не быть. Если бы хоть десятая доля того внимания, которое уделяется сейчас Тонкорунову, была уделена ему тогда, когда он не был еще арестованным, а был только «скучным лицом».

— Может быть, все-таки вы хотите мне что-нибудь сказать? — спросил Шестаков Тонкорунова.

— Нет, ничего, товарищ старший лейтенант. Мне стыдно… больше ничего.