Это было на фронте

— Это почему же?

— Да так… — замялся Тонкорунов, — видишь ли, письмо получил из дому.

— Помер, что ли, кто?

— Нее…

— Невеста?

— Ага… Нет, ты только послушай, Крючков, что я тебе прочту! Ты можешь понять? Во…

Тонкорунов порывистым движением расстегнул карман гимнастерки, достал сложенные вчетверо тетрадочные листки, развернул один из них непослушными пальцами.

— Во, это она пишет… «Любимый мой Миша, все последние дни я много думаю о тебе, и по ночам ты снишься… Давно ли мы прощались с тобой у нашего дуба, а прошло уже столько времени… И когда только мы с тобой свидимся, а может, никогда?.. Но ты не тоскуй, я буду ждать тебя всегда, всегда…» Каково? — спросил Тонкорунов, вскинув лихорадочно блестевшие глаза.

— Не дурно для начала, — согласился Крючков.

— Не начало, Крючков, а конец. Послушай, что тетка пишет через две недели.

Тонкорунов развернул другой листок, нашел глазами нужное место, прочитал без пауз, одним духом:

— «А Нюрка твоя позавчера замуж вышла за Сеньку хромого никто их вместе раньше вроде бы и не видел а так сразу и свадьба была очень богатая вина было залейся и теленка с овцой зарезали…»

— Ну, дальше тут про гостей и про кушанья, — сказал Тонкорунов и спрятал письма в карман.

Помолчали.

— Н-да-а, обидно, конечно, что за Сеньку хромого… — проговорил Крючков. — Но и ее понять можно. Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Жаль, Тонкорунов, что ты раньше не знал этой пословицы.

— Да слышал я ее.

— Так о чем разговор?

— А врать-то зачем так бессовестно?

— Кто тебе сказал, что она врала? Может, она сама о своей свадьбе только за три дня узнала. Что ж ты второго письма не подождал? Нет, Тонкорунов, не из-за того ты пострадал. А можно сказать, из-за своих ушей. И не гляди ты на меня дикими глазами — я знаю, что говорю. Видишь ли, уши у тебя музыкальные, лопухами, вот ты и раздул личный мотивчик до трагической симфонии. Ведь ты как думал? Любовь твоя самая необыкновенная, и Нюрка твоя лучше всех, да заодно и сам ты. Думал ведь?

— Думал, — неожиданно подтвердил Тонкорунов.

— Вот. Потому ты и людей сторонился, все боялся, что не поймут тебя… А замполиту ты эту драму раскрыл? Нет? А зря. Замполит — человек…

Крючков заторопился.

— Ну мне пора. Смену готовить.

Опять закурили. Крючков протянул Тонкорунову раскрытый портсигар:

— Отсыпь-ка себе табаку, у меня этого добра хватает.

Тонкорунов достал из кармана пустой кисет синего шелка, засаленный, но все же роскошный, с красными вышитыми инициалами.

— Ее?

— Ага.

Крючков захлопнул портсигар, подбросил его на ладони, спросил тоном лихого менялы:

— Махнем? Я тебе портсигар с табаком, а ты мне кисет.

Тонкорунов чуть подумал и кивнул:

— Идет!

— И еще вот что. Как прибудешь в дивизию, тебя, наверно, обыщут и письма твои отберут. Подарил бы ты их мне. Ужасно люблю женскую антикварщину!

— Что ж, возьми, — нерешительно сказал Тонкорунов.

— Отлично! Да не тужи, табак для тебя сейчас важнее. При такой работе мозга свой собственный валенок искуришь, не говоря о казенном. Будь здоров!

Проходя мимо часового, Крючков подмигнул ему: «Все в порядке!», — и зашагал в сторону караульного помещения. Когда часовой скрылся из виду, Крючков достал из кармана кисет Тонкорунова, с минуту разглядывал его, словно любуясь. Потом, поглядев себе под ноги, носком сапога выковырнул из сухой глины увесистый булыжник, засунул его в кисет, затянул крученый шелковый шнурок. Широко размахнувшись, он швырнул камень с кисетом в кусты, после чего последовал монолог:

— Из-за бабы, а! Меланхолики. Ископаемые эпохи поясов целомудрия! Напустить бы на вас, непротивленцев, толковых боксеров, враз бы отбили они вам шестое чувство…

Уж очень любил Крючков редкие слова. Пожалуй, не меньше, чем редкие ситуации в жизни.

К караульному помещению он подходил в прекрасном настроении, бодро насвистывая «Сердце красавицы».

Начальник караула, который сидел на траве, привалясь спиной к чуть выступавшей крыше землянки, встретил подходившего Крючкова улыбочкой:

— Никак в санчасть ходил?

— Ну что я там забыл, — небрежно бросил Крючков. — Корью я уже переболел.

— Ну-ну… А то ведь все под богом ходим: у кого сердце, кого прослабит…

Крючков резким ударом ноги далеко отбросил пустую консервную банку, сел рядом с начальником караула. Проводил взглядом облачко, подсвечиваемое снизу солнцем и быстро таявшее, сказал обиженно:

— Зря ты, товарищ начальник, меня в математике за круглого дурака принимаешь. Я эту науку люблю.

— Ты о чем? — искренне удивился начальник караула.

— Да все о том. О санчасти. Не настолько я туп в матушке математике, чтоб за любую задачу браться. На свете и без меня много болванов-неудачников мыкается. Выберут для себя явно неразрешимое — и трагедией на всю жизнь обеспечены. И играют в мучеников. Нет уж, — Крючков вздохнул, — пусть эту задачку командир дивизиона решает, у него все-таки высшее образование.

— Ты это на что намекаешь? — строго спросил начальник караула.

— Что я сплетник, чтоб намекать? — ощетинился Крючков. — Я принципиально выступаю, по наболевшему вопросу. Видел я сегодня Беловодскую, когда она к больному капитану шла. На лице озабоченность, в глазах беспокойство. Это у такой-то женщины! Что-то я, когда чирьем страдал, с ее стороны никаких чувств не заметил.

Начальник караула засмеялся, а Крючков продолжал очень серьезно:

— Мне в этих тонких делах можно верить. Тут я не ошибаюсь. А уж если ошибусь, то, как сапер, один только раз. Тогда — женюсь. По-видимому.

— Это точно, — согласился начальник, — у таких красавцев, как ты, супруги бывают страховитые… А в общем-то ты не болтай о своих догадках.

— Да ведь я кому? Тебе только, как начальнику и хорошему человеку, — сказал Крючков и, переводя разговор на другое, спросил: — Закурить не найдется, товарищ карнач? Табаком подбился.

Младший лейтенант протянул Крючкову папиросу.

— Кури. Скоро сменяться будем.