Шофер

* * *

В 1885 году на Оленьем валу по заказу купца Овчинникова архитектор Ушаков построил одноэтажный кирпичный корпус ювелирной фабрики. Через шесть лет фабрика переехала по другому адресу, а пустующее помещение вскоре переоборудовали под ресторан. Дела в заведении шли так себе, но перед войной помещение расширили за счёт пристроек, левую часть надстроили вторым этажом, а со стороны главного фасада сделали три входа, два из которых выделили козырьками и пилястрами. Появилась новая вывеска — «Ресторан-варьете 'Тиволи».

«Тиволи» имел бешеный успех, внизу, за столиками, сидели ведущие артисты московских театров, ложи облюбовала городская знать, присматривавшая себе содержанок из танцующих на сцене, а Иосиф Ермольев, один из первых российских режиссёров, снимал в ресторане свои фильмы.

Революция на время разогнала публику, превратив ресторацию в площадку для коммунистических собраний, в двадцатом здесь даже выступал Ленин, но, когда нэп набрал обороты, «Тиволи» передали в аренду коммерсантам, и всё вернулось — и полуголые танцовщицы, и шампанское рекой, и новая знать. На кругу стояли рысаки с повозками, поджидая богатых клиентов, и те не скупились, брали самое лучшее.

Ковров подъехал к зданию варьете на извозчике и торопливо забежал в подъезд. Моросил мелкий дождь, в лужах отражались фонари и яркая вывеска, швейцар в ливрее и с красным бантом на груди распахнул дверь, кланяясь клиенту. Николай кинул ему серебряный рубль, отдал гардеробщику плащ и прошёл в залу.

— Нижние столики все заняты, товарищ, — подскочил к нему метрдотель, — прошу, в бельэтаже есть несколько свободных мест.

— Меня тут, братец, ждёт господин Гершин. Я — Ковров.

На лицо метрдотеля наползла слащавая улыбка.

— Как же, Семён Михайлович предупреждали-с, только они наверху, вниз не спускаются. Эй, ты, проводи уважаемого товарища в пятую ложу.

Проходивший мимо официант кивнул, и направился к лестнице, краем глаза следя, чтобы гость не отстал. Они поднялись на второй этаж, от лестничной площадки начинался коридор, шедший полукругом, с дверьми, ведущими в ложи. Рядом с дверью, на которой висела бронзовая цифра «5», официант остановился, поклонился, получил рубль, и отправился обратно.

— Это ж сколько мелочи с собой таскать приходился, — вздохнул Ковров, и открыл дверь.

В небольшом помещении открытый проём выходил в сторону сцены, на которой под аккомпанемент скрипки и фортепьяно какой-то человек с лицом, измазанным белой краской, пел высоким неестественным голосом. Перед проёмом стоял столик на шесть персон, уставленный бутылками и закусками, за ним сидели Шпуля и Радкевич.

— Прошу, милостивый государь, — Гершин показал Коврову на свободный стул, — не стесняйтесь, всё оплачено, так сказать. У нас здесь по-простому, угощайтесь.

Николай не заставил себя ждать, уселся, налил вина. Повисло молчание, Шпуля смотрел на сцену через пенсне, Радкевич ожесточённо расправлялся с куском окорока, отрезая большие куски. Ковров есть не хотел, тем не менее он положил на тарелку тарталетку с икрой, подметил, что у бывшего офицера бокал наполнен сельтерской, хотя выглядел Радкевич так, словно выпил. Белолицый на сцене наконец прекратил завывать, раскланялся, сорвав овации, и ушёл. Заиграл канкан, из-за кулис выпорхнули женщины в чулках с подвязками и голой грудью, затрясли ногами, Радкевич оживился, отвлёкся от еды.

— Хороши, — сказал он. — Не желаете, господин Ковров?

— Такого добра рядом с Пассажем пруд пруди, — Николай наконец положил тарталетку в рот, прожевал, белужья икра была свежей и в меру солёной, тесто песочным и пресным, — при большевиках гигиена поднялась на новую высоту, хоть в чём-то они преуспели.

— И не говорите, — поддержал Гершин, — тут не отнимешь, больницы открыты для трудящихся масс. Кстати, о них, точнее, о вас. Надолго в Москве решили осесть?

— На год, — не раздумывая, ответил Ковров. — Помещение оплатил, на обустройство потратился, у здешней милиции пока что претензий ко мне нет, а в Петрограде примелькался, интерес ненужный возник. Я с тонким товаром работаю, он доверия между покупателем и продавцом требует, а его, кроме посредника, никто обеспечить не может. Главное — репутация.

— Отлично сказано, — Гершин налил себе ещё вина, выпил залпом. — Ещё год назад здешние антиквары в цене были, но сейчас к ним доверие упало. Кого-то замели по пустяку, а есть которые стучат, к ним только если случайный человек придёт.

— Мои расценки простые. Если товар обычный, ходовой, то два процента беру за осмотр и удостоверение, с картинами и гобеленами сам не работаю — слишком много фальшивок, специалистов со стороны привлекаю, из галереи Третьякова, к примеру. Ну а если вещички действительно ценные, которые в аукцион не понесёшь, то тут уж зависит от того, с кем сговорюсь. Лучше с покупателем, у кого деньги, тот и музыку заказывает. Если у вас сомнения есть, могу нескольких в Харькове и Петрограде назвать, они подтвердят, что работаю я честно, интерес клиента выше своего ставлю.

— Спросили уже, — сказал Радкевич, — иначе не встречались бы.

— Тогда, господа, за чем дело встало? Пустые разговоры — дело хорошее, на баб голых поглазеть, вина выпить завсегда готов, но денег на этом не заработаешь. Сегодня отдохнём, а потом и к делу перейти надобно.

— Пойду освежусь, — Гершин поднялся, чуть покачнулся, — а как вернусь, обо всём сговоримся.

Он вышел, тяжёлая дверь на секунду выпустила из коридора женский визг и хохот. Радкевич отпил воды, побарабанил пальцами по столу.

— Значит, Ковров? — спросил он.

— Как есть, — Николай слегка поклонился.

— Ты мне арапа не гони, — Радкевич опёрся ладонями на стол, — помню по шестнадцатому году, в штабе Литовского полка в Гатчине банчик метали. Был там один фраер фартовый, вроде лопух лопухом, а всё себе сгребал, как звали только, позабыл, но портрет твой прямо один в один.

— Везение — штука переменчивая, господин Азалов, если не ошибаюсь? Шрама тогда у вас не было, но на лица у меня тоже отличная память. Имя своё я напомню, Гизингер Николай Леопольдович, — Ковров чуть приподнялся, — только оно в прошлом осталось, полагаю, шантажировать этим меня не будете? А то ведь это процесс обоюдный, у всех у нас грешки перед новой властью имеются. И если захотите спросить, чего это я из Советской России не сбежал, так наперёд отвечу — мне и здесь неплохо живётся.

— Ладно, — Азалов-Радкевич слегка расслабился, — ты уж извини, я привык за эти годы по-простому, без расшаркиваний, предупредить сразу хочу, если в какой организации из бывших состоишь, меня агитировать не надо.

— И не подумаю, сам эти компании стороной обхожу. Нас, Герман, большевики пока что терпят, волю дали деньги заработать, но тех, кто в политику полез, уничтожат, и глазом не моргнут. Новая власть всегда на костях старой строится. Поэтому лучше займёмся, как говорят в Североамериканских штатах, бизнесом, а о прошлом вспоминать не станем. Скажи, из нашего разговора толк какой будет? А то кузина мне наобещала, что вы люди серьёзные и с возможностями, но она женщина возвышенная, мало чего в голове придумает.

— Торговыми делами у нас Шпуля ведает, ты ему вроде приглянулся, почует гешефт — будет у вас бизнес, моё дело маленькое, проследить и предупредить. Но сегодня только приглядываемся. Будешь?

Он достал из кармана крохотную металлическую фляжку, насыпал на серебряную тарелку белый порошок, протянул Коврову блестящую трубочку. Тот отделил небольшую часть, втянул в нос, вернул трубочку Радкевичу.

— Завтра сам подойду к обеду, — сказал Азалов, делая себе порцию раза в три больше, — есть у меня одна вещица, посмотришь, скажешь, что она из себя представляет.